Я в отчаянии. Мне стоит бояться? Плюшевый мишка, ты мой плюшевый мишка. Ты был успокаивающим и мягким, Как же любовь стала такой жестокой? О, плюшевый мишка, ты был моим плюшевый мишка. Все было так мило, пока ты не попытался убить меня. © Teddy Bear — Melanie Martinez
Ю Кихён знакомится с Ли Минхёком на последнем году своих студенческих лет в Кёнхи, когда на посвящение первашей собираются все старшаки и устраивает для них вечеринку. С детства любимый и избалованный он смотрит на омегу с чудным превосходством, прекрасно зная, что они будут вместе, но вместо задорного и милого Мина его вечер проходит в компании такого же тощего, но глупого и легкомысленного первокурсника, набравшего смелость признаться в симпатии, а год с этим парнем и вовсе затмевает весь интерес к истинному. Истинность тогда его даже не ебёт, полностью околдованный чудным Хосоком. И с годами, пока их отношения всё ещё держатся на подкалывании Кихёна и на дурости Хосока, тяга к истинному полностью исчерпывает своё до вечера, когда Ю после долгих лет снова встречает Мина, но уже не в старых балахонах и дешёвых кедах, а в полноценном докторском халате с уложенными волосами и всё той же милой улыбкой, плещущей всеми цветами радуги. — Надеюсь, что вы не изуродуете меня, — бросает тогда надменный альфа, а омега резко вспыхивает и теряется, лишившись последней веры в себя. — Да, ладно, я пошутил. — кажется в тот раз Кихён впервые улыбается другой омеге, ни разу не узнав в нём 20-ти летнего Минхёка, ненавидящего политическое движение студентов, оттого являясь заклятым врагом студенческого клуба, которым руководил когда-то Ки. — А мы ранее не встречались? — спрашивает Ю во второй раз, сидя в бизнес классе самолёта и читая путеводитель по Осако. Кихён хмурит брови, наклоняет голову и понимает, что на пол головы меньше Минхёка. Парень нервно сглатывает ком, застрявший в горле, и в упор смотрит на альфу, также потерявшись и как-то слишком незаметно качнув головой. Кажется в тот раз, Кихён впервые издаёт тихий смешок, так и не получив дельного ответа, даже не подозревая, что тем вечером он напьётся и перепутает свой люксовый номер с арендованными апартаментами Минхёка в другой стороне города, над чем они смеются в Альпах со стаканом лучшего бурбона и краснея не от холода или алкоголя. Кихён не считает Минхёка своим за проведённые вместе семь лет, скорее чужим, ненужным и одноразовым, но когда начинает упускать его из своих цепких лап, когда сладкие речи превращаются в горькую смесь, он понимает одно: Минхёк хоть и не его, но он лежит в полке Ки, запылившись и зачерствев, поэтому лишиться его — равносильно признать своё поражение. А Ю Кихён никогда не проигрывает, даже тем, кто презрительно кидает в него едкую фразу, скорчив брезгливое выражение лица: — Если ты мужик, то веди себя подобающе. Или откажись от обоих, раз не можешь защитить их. И плевать, что на кону его карьера, в конце концов, вкус победы всегда приятнее после нескольких поражений. *** Прежде, чем Чжухон начнёт его критиковать и полностью огорчится в нём, Минхёку хочется проведать младшего донсэна в свою жизнь. Например, рассказать, как ранним утром 2014-го года, в горах Швейцарии, с одним единственным доктором в лице себя и крепкой ладонью Минджуна на своих локтях он приводит на свет прекрасного малыша, чьё имя позже станет чуть ли катаной, занесённой над головой Мина и всего его семейства, включая семейство Ю — Шин. Малыша нарекают таким же прекрасным именем, как и он сам. В буквальном смысле. Таким образом, новый член семьи Ли — Ю становится уникальным ребёнком с именем в один слог, означающий самое простое и самое главное для его папы: прекрасный. Мальчик рождается с весом в четыре с половиной килограмма, со звонким голосом и сильными руками, вцепившимися в указательный палец своего испуганного родителя. Вероятно, ещё тогда этот ребёнок понимает, как его встречи с единственным родителем будут столь редки, что он вцепиться не успеет, как папа исчезнет с очередной ложью на устах. Или, возможно, Минхёк захочет рассказать нечто другое, не соответствующее той, что исписано в дневнике после родов. Может быть, о его похищении в возрасте 23-ти трёх лет, когда после посиделок с одногруппниками, омега больше не может сесть из-за виднеющейся плоти на своей заднице? Чжухону стало бы интересно послушать о полтора месяцах в подвале у черта на куличиках с мечтами встретиться с благоверным, который к его освобождению от плена уже имеет другого жениха. Да, Ли Минхёк имеет много тайн, обнаружение которых могут с лёгкостью погубить все жизни, связанные с его. Может, поэтому он не решается оправдываться перед своим новым другом, с поразительной стойкостью слушая его скользящую по голосу неприязнь и брань через каждое второе слово. А, может, потому что его новый друг во всём прав, обвиняя омегу в его халатности к собственному чаду, о котором вспоминается только во время Рождества, Чусока, Соллаля и, конечно, его дня рождения. Последнее бессовестно относится к тому пункту, который выполняется лишь открытками от СокУ, прикрытый именем Минхёка, и разными подарками, соответствующими возрасту мальчика. Но в мчащихся перед глазами открытками и голосами своего сына, Минхёка осеняет, что Чжухон совсем не зол, даже не разочарован в нём. В человеке, которого до этого возвышал до верха олимпа нравов и морали, и который самостоятельно опустился к самому дну. — Почему молчишь? Я думал, что ты возненавидишь меня, — подаёт признаки жизни Мин, чувствуя, как щиплет глаза, и вся мужественность испаряется в стёртом воздухе приближающегося ноября, с которой близится неизвестность Чжухона. Он пугается и радуется одновременно. — За что? — недопонимает альфа, беззлобно улыбаясь и касаясь своей ладонью больших костяшек хёна. Они смотрят друг на друга долго, если зрительный контакт в одну минуту в полнейшей тишине, считается долгим. Минхёк так считает. — За что мне тебя ненавидеть, хён? — повторяет Хон, а омега так и не знает, что ответить, потому что донсэн как никогда проницателен. Особенно своим последней маленькой речью. — Кажется, что единственный, кто тебя ненавидит — это ты сам. Так почему я должен ненавидеть тебя также? Каждым своим словом донсэн разрывает сердце омеги, заставляет его болеть и плакать в душе вкупе. Он не заслуживает такого: не заслуживает быть любимым этим человеком, быть другом этому человеку, быть с этим человеком. Это как выиграть в лотерею с шансом один на миллион. Ли Минхёк — тот самый счастливчик, и для него это не просто один на миллион. Это один на миллиард. — Мама ушла, когда мне было 11. Она собрала свои вещи и свалила от нас подальше, и мне исполнилось 14, когда она со всеми своими вещами приехала обратно. За те два с половиной года мама пропустила мой выпуск с начальной школы, поступление в среднюю и взросление Чжеука. Для нас это было равно целой жизни, но всё же, при её возвращении домой мы с братом ни разу не осудили её или презирали за то, что она сделала, потому что мы понимали: впредь у нас всего лишь крохотная жизнь, в которой она будет рядом. — поясняет свою позицию Хон, но Минхёк его всё равно недопонимает, из-за чего в душе скребут кошки. Главная причина в том, что, в отличии от матери Ли, другой, более старший, вроде бы зрелый, кому уже давно за 30, Ли не нуждается в детях, напоминающих ему ошибку всей его жизни. Он любит детей, он хочет их, но хочет, чтобы это произошло у них с Кихёном, когда их отношения не висят на волоске, уже давно оборванным под тяжестью их веса. Не только сейчас: их отношения из года в год перепрыгивают с одной тонкой нити к другой, в то время, как старые рвутся и оседают как пыль в полу. И почему, спрашивается, Минхёк так тянул с их разрывом? Зря потраченные годы молодости и начинающей зрелости. — А что, если я его не хочу? Не хочу возвращать то, что будет напоминать мне провал всей моей жизни? — Минхёк со страхом заглядывает в глаза альфы, боясь столкнуться там с воображаемым разочарованием, но вместо него встречается с глазами, полные поддержки, что уже давно слишком для него. — Не знаю, хён. — Чжухон пожимает плечами, а его лицо выглядит безнадёжно обеспокоенным, — Ты пытаешься показать мне, что ты недостоин быть человеком, в которого я влюблён, но я поддержу тебя при любом исходе, потому что я влюблён в тебя, — неожиданно бросает он чересчур громкие слова, обезоруживая мужчину, тут же сложившего всего себя к ногам влюблённого в него человека. Правда ли, что в любви влюблённый слеп и глух. Оказывается, на протяжении семи лет Минхёк был наполовину инвалидом, доверяя каждому слову возлюбленного, но стоило Чжухону появиться, как Кихён исчез, оставив после себя горькую правду лжи. Омега теперь уже не так уверен, был ли он по-настоящему влюблён в своего истинного, не было ли это простым наваждением или игрой его гормонов? Всё так сложилось, что недоказанная вина перед истинным, перед всё понимающим и всё прощающим Хоном тяжёлым камнем спадает в желудке, трясясь при каждом движении. Он растерян в каскаде новых эмоций и условий, что раньше казались ему несуществующими. Перед ним отворяются сотни дверей, и дверь Кихёна там не единственная, что радует, но выпавшая возможность быть свободным от мучений совести никак не касается Ки, которого совесть совсем не мучает. — Тебе пора, Чжухон, — омега нерешительно встаёт с дивана, куда за последние полчаса присосался, и понимает, что всё к черту. Он не в состоянии выгнать донсэна, как и не в состоянии оставить его рядом. Всё излишне бесцветное без альфы, пока с ним всё чрезмерно цветастое. Хёку трудно пока найти золотую середину, что позволяет Чжухону немного больше, чем омега сможет отдать. — Ты сказал, что хочешь узнать меня. Выгоняя, ты ничего не узнаешь, хён. Ли-младший уверенно скидывает с себя куртку и идёт на кухню, чтобы распаковать коробку с пиццей, а старший же остаётся немного ошеломлённым хозяйским поведением донсэна, которому, кажется, всё равно на его мнение. Чжухона буквально не заботят ледяные рамки Мина в виде возраста, статуса и даже аморального поведения, что наталкивает на одну мысль: он распрекрасный, хоть и глупый принц из тридевятого королевства, где обитают все, кроме прекрасных принцесс возраста с принцем. Минхёк же достаточно стар, достаточно богат и в достаточной мере сволочь для такого чудного парня, но в чем его вина, раз распрекрасный принц сам не желает идти спасать принцесс с высоких башен, и вместо этого идёт спасать не лучшего человеку ради лучших благ. — Тебе нравятся пицца, но мне нравится конкретно пепперони, особенно, когда посыпают сверху грушей. Минхёк со стороны наблюдает за альфой и поражается его узким плечам, жилистым бицепсам, переходящим к выступающим венам на локтях, к его рубашке, обхватившая накаченный торс, к его широким бёдрам, втиснутым в тёмные джинсы, и маленьким пальцам ног, что гуляет по паркету. Хочется выгнать его, не дать околдовать себя, но встретившись с задорным взглядом донсэна, стоящего напротив него грудью и с простыми на вид чашками в руках, вытянутых из декорированного шкафчика, желание разбить ему сердце отпадает на второй или третий план. — Выпьешь колу до пиццы или после? Ещё было бы прекрасно напомнить Чжухону о том, что в его руках китайский форфор, предназначенный для изысканной чайной церемонии, но омега передумывает в последнюю минуту, увидев в чашках не только шик и блеск, а способ поразить парня. Для чего — непонятно самому. — Если хочешь, мы можем устроить чайную церемонию. У меня даже чайные фигуры есть, и они меняют цвета. — предлагает он, и альфа буквально расплывается в самой радостной улыбке от их не затейливой идеи. Кажется, что теперь они уже ближе, намного ближе, чем на то мог рассчитывать в начале Чжухон, и мог позволить себе Минхёк. — Конечно, хён. И тогда-то всё и заканчивается. Минхёк знает, что в тот самый момент, когда Чжухон загорается всеми гирляндами мира, подобно маленькому ребёнку, при виде скатывающего горячего чайного напитка с фигурки свиньи, меняющегося цвет с бордово-красного к тёмно-коричневому, с фигурки утонченной фигуры ярко-красной китайской женщины, превращающаяся в молочно-белый, он свои терзания засовывает в самую глубокую щель в себе. Ему, кажется, что он сможет всё перенести, стать независимым и не расплыться в твёрдых руках Чжухона, способного вынести всю дурь Мина. Но ошибается: всё заканчивается совсем не так. Это происходит намного позже, когда омега уже забывает об этом, когда он совершает много ошибок, свидетелем одной из которых становится Чжухон, в ту же ночь заставший хёна в ванной с его майкой в руках, опущенными штанами и до боли в висках зажмуренными глазами. *** Свет от светодиодной лампы сливается тёмным блеском на оливковой коже мужчины. На рельефной груди четко выделяются тёмные красиво-очерченные соски, а аккуратный живот напряженно сжимается в преддверии сокрушительного оргазма. И на альфу возбуждение накатывает сразу, словно ударом под дых. Чжухон и не мечтает увидеть хёна в настолько компрометирующей позе, когда его рука непрерывно скользит по смазанному всё ещё небольшому члену, не забывая иногда крепко сжимать яйца. Желание отлить у парня полностью испаряется, и вместо него всё тело сковывает желание коснуться себя между ног, чтобы отдаться первобытному чувству самоудовлетворения. *** Минхёк скатывается по холодной стеклянной стенке душевой, падая на ватные ноги и бессознательно раскрывая тайному наблюдателю розовую, сочащую смазкой дырочку, будто бы нарочито подзывая юношу к себе. Рука, держащая майку заменяет руку у члена, но Хон не чувствует отвращения — только новый призыв в штанах, что сейчас так ужасающе неудобно сжимает орган. Второй рукой Мин подрывается и одним пальцем входит себя, а донсэн может только завороженно следить за его пальцами, входящие и выходящие из маленькой щели, стыдливо сжимая место между ног, чтобы только не кончить позорно от одного вида на хёна. Хёк не стонет в голос, боясь разбудить гостя, но тихо хнычет со слезами на глазах, мучительно медленно входя в себя, как если бы вместо пальцев там был настоящий большой и красивый член его друга, на которого он так унизительно дрочит в душевой. Именно так бы занимался сексом сэр Чжухон на белоснежной простыне мягкого матраца, думая не только о своём удовлетворении, но и об удовлетворении своего партнёра, что для Мина каждый раз как впервые. И тут речь не о обмазанном белёсой смазкой члене, что невыносимо медленно входил бы в него, а его сердце, скорее напоминающую тягучий сладкий зефир, обилие которого приведёт к полному пиздецу зубам и желудку, что откажется его усваивать. Мин доходит до пика уже через пару толчков и смазанных скольжений рукой по маленькому пенису и кончает со стёртым дыханием, почти рыдая от накатившего наслаждения, с мыслями о младшем. Чжухону тоже требуется помощь, но он об этом тут же забывает после принятия происходившего в метре от себя. Ему одновременно слишком неловко и приятно, учитывая, что именно его майка лежит вся измазанная спермой, а также это именно его майка, что до смерти смущает альфу, не привыкшего к таким сценам. *** Утром Чжухон ни разу не заикается о ночном видении, похожее на небывалую ересь, но всё же натянув на голый торс свежую майку, пахнущую отнюдь не его потом, а порошком для белья, то понимает, что ночью всё было явью. В какой-то момент, Хон уже предчувствует своё недалёкое будущее с доступным и таким нетронутым хёном, способный свести его с ума и закопать в радужной блевотине своих чувств с каждой прожитой минутой наедине. Минхёк же в отличии от двойственного Чжухона чувствует только неприязнь и осуждение к себе. Он считает себя ужасным человеком, не умеющий насыщаться и не имеющий моральных принципов хотя бы из уважения к младшему, ведь он прекрасно знал, что их «дружба» ничем хорошим для них не обернётся. Такие, как Минхёк, которые носят туфли за тысячи долларов и всё равно мокнут от луж, не встречаются с такими, как Чжухон, одевающие дешевую реплику и не имеющие представления ни об опере, ни о светских вечерах, проводимых в залах громадного театра. Но Мин, несмотря ни на что, позволяет себе оторваться от земли, хоть и понимает, что надолго не задержится рядом с донсэном: между ними слишком много пропастей, которые потянут их на дно человечества, пролети они над ними. И дверной звонок оказывается единственным спасителем в их неловкой ситуации, как и сосед, ежедневно одаривающий Минхёка своей яркой улыбкой и зычным голосом. В этот раз Чани стоит перед его дверным проёмом с большим конвертом и бумажным пакетом из-под лекарств в руках, но с неизменной патрульной улыбкой, растягивающаяся от уха до уха. — Доброе утро! Ли ненароком сам лениво улыбается, смотря на счастливого парня, и сонно тянет голос, еле сфокусировав взгляд на лице Кана. — Прости, если слишком рано, но сегодня меня срочно вызывают на место репортажа, а ты обычно выходишь ближе к обеду. Можешь оставить эту посылку господину Вану? Он сейчас, возможно, отдыхает. Не хочу будить его так рано. — наспех объясняет омега, и даже не выслушав ответа Ли, тут же выбегает из балкона, наскоро заправляя одежду. Мину не остаётся ничего, кроме как согласиться, потому что отказать уже некому, да и одно доброе дело в копилку никогда не станет лишним. Оставив конверт и пакет в прихожей, на маленькой тумбе с ключами, Хёк нерешительно садится на пол в тишине льющейся воды из ванной и боязливо тянет руку к карману своего дорого пальто, висящего рядом. Руками обшарпывает внутренности карманы, доходя до самой глубины, чтобы достать оттуда украденный вчера днём дешёвую подвеску, купленную в одном из многочисленных торговых центров города. Уже изрядно пожелтевшая цепь и потускневший кулон, состоящий из двух букв латинского алфавита в виде BJ, а вместе с ним и таинственный сундук с бесчисленными подозрениями. — Её изнасиловали, — говорит Чжухон после долгих и постоянных вопросов хёна прошлой ночью с низким, отдающим металлом голосом. Старший Ли тут же жалеет о своём настырном поведении, но ничего с собой поделать: одна его сторона хочет разобраться во всём, пока вторая требует от него немедленного спокойствие во благо себя же. — и кинули в мусорный бак на пересечении третьей и шестой улицы, рядом с жилыми домами. Прямо там, где живёт Кихён, думает Мин, но тут же отгоняет от себя эту глупую мысль, уверенный в высоком интеллекте своего бывшего (?) и в его, может, странных, но верных моральных устоев, не позволяющие ему совершить такую грубую ошибку. — А виновного нашли? — уповая на лучшее снова вопрошает омега, смотря на Чжухона, как на якоря спасения, который отделит выдуманное от реальности. — Нет. Её тело нашли в одном из богатых районов города. Эти люди не позволят залезть хотя бы к их камерам, так что нет. — Хён, ванная уже свободна. — Чжухон нарушает видимую гармонию, в подобие которой сидит безмолвный омега, растерявшийся от неожиданной для него появившегося донсэна. Подвеска тут же летит в глубь пижамных штанов серого цвета, а на лице загорается фальшивая улыбка вместе с возникновением в голове заедающих мыслей, которые мешают здравому мышлению омеги. — Да, сейчас. *** Оказывается, что оба Ли встали слишком рано или вовсе не спали после диковинной ночи, поэтому к восьми часов утра они находят себя скучающими на диване. Чжухон не спешит в академию, а Минхёк не допытывается почему. Как и всегда, им снова удобно друг с другом, и на короткое время страх оказаться за гранью нужности исчезает для обоих. Омега перестаёт думать о подвеске, о его хозяйке или хозяине на время, полностью наслаждаясь утренним покоем, похожий на некий сон, где они с Чжухоном мужья. Правда, нелепая мысль, может, местами и приятная. — Почему ты улыбаешься? — Минхёк замечает, что Чжухон тоже лениво тянет уголки губ вверх и чересчур радостно изучает свежее, ещё не тронутое химикатами лицо. Омеге от такого внимательного взгляда плохо, потому что он вспоминает, что без макияжа его не то, чтобы хорошо выглядело — оно выглядело старым, и в его понимании это было ужаснее, чем просто «уродливо» или «безобразно». Ничего не разъяснив младшему, Мин встаёт с мягкой подушки дивана, куда падает ещё минут тридцать назад, и идёт в свою комнату с надеждой, что за полчаса Чжухон не успел разглядеть все морщины, спадающую кожу, раскрытые поры и небритую щетину хёна. А ничего не понимающий донсэн не отстаёт и идёт следом, считая себя достойным ответа на необъяснимые действия хёна. — Хён, всё в порядке? Минхёк задумывается, скользя взглядом по своему отражению на зеркале, и, честно говоря, не знает, как обосновать всё это, а вместе с тем не выставить себя полным дураком. Сказать, что считает себя слишком старым для Чжухона? Или сказать, что он на самом деле слишком стар для молодого парня, чья жизнь только начинает расцветать? — Я бы… Я хочу… Мне бы нанести макияж, — к тому же, не придумав для себя прикрытия, ему приходится признаться, а признать такое почти невозможно: стыд накрывает тебя с головой, что не успеешь рта раскрыть, как щеки превращаются в томат, а в голове возникают сотни вариаций происходящего. Вот так и сейчас. Мин медленно умирает, со стыда сгорая заодно. Но Чжухон, вопреки всему напридумавшему хёном, всё равно поступает удивительным образом, как и всегда, чем поражает Мина каждый новый раз, когда в его голове возникают нелепые, а то и бредовые мысли. — Мне нравятся твои морщины, — альфа садится на одно колено перед омегой, не понимающим, что на уме у юноши, нежно проводит пальцами по почти незаметным складкам вокруг глаз, опускаясь к ноздрям и ведя от них к ушам. Омеге не особо нравится чувствовать на своей дряблой коже чужие подушки пальцев, касающиеся самого сокровенного и интимного для него, но пока это не переходит границы, он даёт себя трогать и быть центром мгновенного внимания парня. — Это морщины от твоей яркой улыбки, которая дарит миру свет. — Хон повторяет своё путешествие по лицу омеги и своими словами несколько смущает его, когда у самого сердце замирает с тем же промежутком. — Этот от тяжёлых раздумий за своё будущее и будущее своего сына. А вот эти, — но вопреки всему он останавливается пальцами на переносице и поднимается ко лбу с угловатыми несколькими линиями. — От долгих родов в 15 часов, когда ты принёс на свет чудного младенца. Минхёк слегка раздраженно выхватывает руку Ли, потому что игра переходит за рамки более-менее дружеских отношений и становятся слишком, переходя на стадию возвышенной романтики, а от этого у него позже сердце выпрыгнет из глотки. — Мне не нравится, что ты изучаешь мои морщины. — скрепя сердце признаётся он, пряча алые пятна под слоём молочного крема с хорошей консистенцией на щеках, и снова отворачивается к сверкающему зеркалу, где глаза Хона отражаются всё теми же сверкающими лампами. — Мне не нравится, что, когда эти морщины появлялись, меня не было рядом. Я бы хотел, чтобы все твои морщины были моими, а мои твоими, — да и улыбка у парня слишком уж светлая, словно именно её заслуживает Ли. — Чжухон. — юноше уже не по себе от скользящего по голосу мужчины холода и леденящего взгляда, пробирающего в разум, чтобы найти, по его мнению, нечто похожее на ум, но ни мужчине, ни самому парню их там не найти. Иногда из-за любви тает не только орган внизу грудной клетки, но и орган, отвечающий за предыдущего, но только не опытного и обожженного горечью жизнью Ли Минхёка. — Я не вчера родился. Это со мной не прокатит. *** Что поражает Ли Минхёка, так это жизнь. Ему вроде бы уже почти 37, но каждый раз это сука, и он не постесняется это признать, бьёт его под неожиданным углом, из-за чего ему приходится теряться. Минхёк бы всё своё богатство отдал, чтобы иметь нормальную жизнь, не заполненную внезапными поворотами сюжетов и слезливыми драмами для мыльных опер 70-х — 90-х американского производства вроде Даллас или Династии. Но у него попросту не получается, и его сдувает каждый раз, когда он только встаёт перед попутным ветром. Это и получается в тот день. К обеду Минхёк, не забыв о своём обещании, заносит посылку к престарелому старику, скованному к такой же старой коляске, по какому-то чуду живущий в таком жилом доме на четвёртом этаже. Пожилой мужчина, к сожалению, не отворяет дверь, и Мину остаётся только опустить руки, вернувшись обратно в свою квартиру, с обещанием самому себе вечером вернуться и проведать, а может и познакомиться хоть с кем-то, за исключением немного назойливого Чани. Но вечером Ли занят встречей с Кихёном, чтобы всё разъяснить и поставить каждую выбившую книгу обратно на полку, хоть и не совсем получается это сделать. — Ты поэтому сбежал? Из-за какой-то подвески? Чересчур спокойный голос истинного выбивает Минхёка из колеи, привыкшего к фальшивой улыбке, но никак не к подделанной невозмутимости: — Эту подвеску мы нашли год назад, Минёку. Она принадлежит служанке, помнишь? Не драматизируй и не ищи подвоха там, где его и нет. — не дрогнув ни одним глазом голосит Ки, и, пусть всё будет неладным, но Ли знает, что это самообладание исходит не из-за сложного характера альфы, а из-за холодной разрушающейся безмятежности. — Ладно, как пожелаешь, — тут же сдаётся омега, проскользнув взглядом от выступающей линии треугольной челюсти к длинной и изящной шее, по которым явно сейчас ходуном ходят табун мурашек, прячась под белоснежно-выглаженному воротнику и вниз. В огромном зале, до уголков набитый богатыми снобами с их лицемерием и напыщенной роскошью, Ю выделяется слишком сильно, затмевает прочь всех сидящих, но при свете сверкающего хрусталя тускнеет своей лживостью. Ко всему этому Ли приходит так неожиданно для самого себя, что он попросту не находит правильных слов описать свои чувства к сидящему напротив человеку. Невольно возникает вопрос, вопреки всем нравоучениям Мина: а человек ли он вообще? — Ещё тебе стоит знать о том, что Ю собирается переезжать в Корею. — выпаливает Мин, сбросив со своих плеч тяжёлый груз признания. — Этому тебя тоже научил тот сопляк? — но Кихён, на удивление, снова реагирует спокойно, словно заранее готовился к этому. — Следи за языком, хён. — Значит он. Ю лучше там. Горы и специализированное обучение пойдут ему на пользу. Как никак, мы оба врачи и мы оба знаем, что лучше для ребёнка с таким диагнозом. — но невозмутимый Ки уступает своё место хладнокровному Ки, тому, кто умнее, имеет больше властей и яиц в штанах, а такой Кихён никогда не уступит Минхёку, что подрывает их обоих бросаться и в огонь, и в воду ради достижения цели. — А ещё ему нужны родители. И в отличии от тебя я это признаю. — После пяти лет? Ли Минхёк, а не поздно ли? Надо было думать о нём, прежде чем сваливать его в руки специалистов. — Я не требую от тебя принятия, Кихён. Просто признай своего сына, чтобы он смог жить здесь на правах других корейских детей. — выдвигает свои почти страшные требования Мин, но провал ему давно обеспечен, и это скорее интерфаза к настоящей игре, нежели сама игра, которая взбудораживает эго Кихёна. — Так вот в чем дело? Это подвеска, Ю, а теперь отцовство. — на лице альфы рождается гадкая улыбка и его глаза противно поблёскивают при свете затемнивших ламп в люстрах, что не может не пугать, вызывая в истинном страшные чувства на подобие мерзости. — Хочешь отомстить? Но за что, Минёку? Я тебя не бросаю и даже не собираюсь бросать, так что давай прекратим этот цирк, вернёмся домой, а потом я встречусь с твоим отцом. Последние нитки здравомыслия разрываются, и Мин сходит с ума от того, что Кихён, как назло, не сходит с ума. Он, наоборот, сводит с ума, что в случае омеги просто неприемлемо. Он уделил своё время, обдумал каждое своё слово, продумал всякую мелочь, а Кихён всё равно недосягаем. Вселить страх в альфу тоже самое, что победить Японию на второй мировой. — Кихён, это не игра, и я не шучу. Ю наш сын, и ты его признаешь. С отцом моим встречаться ты не будешь, а, что касается подвески… — Хёк специально выделяет кулон, найденный во второй раз прошлым вечером в тёмных задворках шкафа, пока искал там свою чистую одежду, и ликует, заранее удостоверившись в фатальной кончины Ю от произносимых им слов. — Ты всё ещё помнишь, что сказал мне тогда, когда я нашёл её. Обычно так и поступают преступники. Они верят своей лжи и доводят её до совершенства. Разве не это ты говорил на самом первом симпозиуме в Осако? Теперь уходить не так страшно, потому что победа всё равно остаётся на ничейной стороне. Но недолго длившийся привкус собственной важности сходит с языка следующим утром, когда вспомнив о своём обещании Чани, Минхёк в одних тапочках выбегает на лестничный пролёт и рьяно стучится в закрытую дверь пенсионера-соседа. Что-то в нём кричит об опасности, и звонок слесарю вселяет в него надежду, что до этого дело не дойдёт. К несчастью, доходит. Слесарь, приехавший по первому зову, за небольшую надбавку соглашается открыть дверь, а Минхёк искренне молится, чтобы со стариком ничего не приключилось, но давно уже не обращавшийся к Господу он остаётся совсем безоружен против пакостей судьбы, свалившего на его голову ещё больше драмы и трагедии. Изнутри квартира господина Вана ничем не отличается от квартиры Мина, если не считать дорогих декораций и фурнитуры, приехавшие из разных стран Европы и Азии, и гуляющую по четырёхкомнатной квартире господина Вана неприятную вонь, что заставляет думать о плохом. Хотя это как посмотреть. — Вы не зря беспокоились. Умер бедный старик. — гласит впереди слесарь-таец, чьё имя звучит крайне чудно, поэтому Мин с самого начала не парится, но услышав настолько простой тон тайца, когда тот сообщает о смерти незнакомого пенсионера, с которым Ли делил одну крышу, то и вовсе не хочется называть его по имени или обезобразить её. Медленно вышагивая по пустым коридорам, взгляд его падает на старые фотографии без рамочек, прикреплённые скотчем к выцветшим обоям. Одиночество витает в воздухе, ощущается без лишнего давления, и Минхёку она попадает в лёгкие, отравляя сознание. — Видать, не сегодня умер. Тело уже почти разлаживается. — всё ещё разговаривает мужчина с режущим слух акцентом, но Хёк не слушает его, изучая квартиру на наличие хотя бы ещё одного жителя, но ничто не указывает на второго жильца дома. На блёклых фотографиях улыбаются ещё крохотные китайские детишки, постепенно переходя ко взрослой стадии, а там и вовсе исчезая из разорванных обоев, и оставив после себя только пустые стены. Тело господина Вана обнаруживается в спальне, на двуспальной кровати с идеально выглаженным бельём и пустым графином из-под воды на тумбе рядом, на которой ещё лежит маленький стикер белого цвета, исписанный черным маркером с номерами соцработника, сына, дочери, а также пароль лицевого счета для сбережений к похоронам. Создаётся ощущение, словно старик заранее готовился к своей смерти, словно жил в ожидании этого часа, но в минуту кончины упустил из виду входную дверь, оставив её закрытой. Вот так Минхёк впервые в личную знакомится со смертью, невольно застигшую его врасплох. Это даёт ему шанс отстраниться от неотступного альфы, так навязчиво ведущего себя рядом с хёном, и провести целую неделю в суматохе похорон совсем чужого ему человека, а позже, как-то разговаривая с его детьми, понять, что омега единственный, кому это кое-какая связь нужна. — Но это ваш отец. Стоило бы оказать уважение к человеку, вырастившему вас, разве нет? — недоумевает Минхёк, совсем уже разочарованный в порядочти двух людей, стоящих напротив и забирающих с собой всё добротное, бывшее у соседа: от дорогих жемчугов их покойной матери до золотых запонок отца. Чувство, что эти двое только и ждали кончины родителя, до конца не покидает огорчившегося вконец Хёка. — Слушайте. Не хлопотайте над этим. Спасибо, конечно, что вы провели похороны, но я уже выписал вам чек, так что остальное уж на нас. Мужчина лет сорока, может, даже одногодка Минхёка, пытается оказать хоть какую-нибудь уважение к омеге, в отличии от сестры, ведущая себя не лучшим образом: то закатывая глаза, чуть ли не выскакивая из глазниц, то громко фыркая на призывы незнакомца к большому пиетету только что погибшему родителю. Мин бы досадно покачал головой и отступил бы после первых строк мужчины, но увидев в умершем от инсульта человеке частичку себя или своего будущего, он старается изо всех сил, рассчитывающий на человечность этих людей, но с треском проваливает миссию в первых же шагах. — Но вы собираетесь развеять прах вашего отца, вместо того, чтобы хранить его. Ваш отец заслуживает почтения от своих детей, — благо, спокойно говорит он, придерживаясь вежливой улыбки и добродушного взгляда. — Да, задолбали вы уже. — зато женщина с ужасно-немодным начесом на голове и с безнадёжно дряблыми мышцами лица взрывается. На фотографиях, неотвратимо вырванных со стен коридоров, она выглядит моложе своего брата, но в настоящее время по внешности является ему чуть ли не ровесником. — Мэй! — Нет, оппа. Он же такой назойливый. Пиявка просто. — зыркает своим бешеным взглядом та самая Мэй в сторону всё ещё добродушно призывающегося к совести Мина. — Мы ему говорим, что нам не нужны советы, а он не отстаёт. уважаемый, вы у нас уже в печенках сидите. Если бы папа согласился жить в приюте, то, возможно, накопил бы себе на колумбарий, но он захотел содержать эту большую квартиру в хорошем районе только из-за матери. Так что прекратите и дайте нам пройти, — жестоко чеканит младшая Ван, отстраняя ошаламлённого правдой Мина, а брат победоносно улыбается, наконец избавившись от незатейливого, всю неделю их докучающего омеги. Сам же Минхёк, охваченный недоумением фальшивой скорбью двух детей мистера Вана, чувствует себя подавленно и просто ужасно. Он не знает, что служит этому причиной, но если хорошенько задуматься, их можно отыскать в каждой минуте прожитой недели. Он начинает искать их в особенных частях, вроде тех, когда дети пришли совсем не подготовленными к похоронам, обратились в самое дешёвое похоронное бюро по поводу кремации, разозлились на адвоката, нотариально заверившего квартиру в благотворительный фонд, и так далее, и тому подобное. В голову зарываются скверные мысли, заполняющие всю пустую её область, пугая омегу, оставшегося наедине со своим одиночеством. И в тот момент он начинает плакать. Просто так. Без особых на то причин. Он начинает жутко рыдать, дышать через раз и вести себя подобно ребёнку, у которого только что отобрали конфетку. Но самое странное то, что он не может остановиться. Слёзы текут ручьём, горло уже побаливает, щеки горят из-за раздражения, соседи начинают собираться вокруг, чтобы узнать причину такого дикого плача, а Минхёк не знает и не может прекратить своё поведение. Всё выходит из-под контроля, на небе сгущаются тучи и весь мир становится предвестником боли, причиняемой омеге жизнью. Он тогда думает, что это конец, что так закончится его жизнь. Но это происходит даже не тогда — намного позже. Где-то на первой неделе ноября, когда уже идёт первый снег и температура воздуха падает до нуля. Минхёк, привыкший мёрзнуть, натягивает на худое тело пальто, закрепляет на шее шарф из египетского льна аккуратным узлом, и идёт в налоговую. День не обещает быть интересным, небо обещает дождь и слякоть, а ноги обещают снова промёрзнуть в тёплом снегу. Всё как всегда, думает омега, возвращаясь в офис, чтобы проверить работников, мало-мальски понимающие корейский и вечно совершающие какую-нибудь ошибку из-за незнания языка. Не будь их работа столь дешёвой, Минхёк давно нанял бы своих, тех, над которыми не надо стоять днём и ночью, чтобы не позволить совершить ошибку. И, кажется, что сегодняшний день на самом деле не предвещает беды. Особенно, когда вот-вот должен появиться Чжухон. Друг Чжухон вроде бы, если Мин не ошибается. Омега ещё назвал бы его навязчивым другом, но тогда альфа уже не был бы другом. В любом случае, Хёку теперь даже приятна неотступность донсэна. Особенно, когда он хочет что-то изменить в своей жизни к лучшему. Завершить борьбу против зазнавшегося Кихёна, давящего на горло своим поведением, позаботиться о сыне, по-настоящему нуждающийся в любви и поддержке хотя бы одного родителя, попросить прощение у Хосока, не заслуживающего такого друга, хоть иногда навещать родителей в знак проделанной ими работы. Вальтер и Гюго, французкий и японский, стиль и речь — всё это заслуга его родителей, которым Ли до этого не оказывал ни малейшего уважения, считая их озабоченными своей карьерой и почитаемым местом в обществе, пока они, не показывая этого, желали своим детям ту же достойную жизнь, что есть у них. В общем, Ли Минхёк собирается быть хорошим и исправить свои ошибки прошлого, и с Чжухона эти исправления должны, в понимании омеги, начаться. А потом появляется Шин Хосок, и ко всему приходит конец. Минхёк нутром чует, что тут ничего не в порядке, что он приехал не проведать друга — он приехал уничтожить свою дружбу. — Рад тебя видеть, хён, — Минхёк тянет слова непозволительно радостно, смотря на хмурые брови Шина, старшего на несколько месяцев, но иногда ведущего себя подобно ещё не повзрослевшему ребёнку. — Я знаю, что ты спишь с моим мужем. — выпаливает хён с вполоборота, не дав Мину время опомниться. Рабочие, кажется, не понимает, о чём они болтают, но СокУ и Сольа, сидящие почти за дверью в общий зал, всё поймут одним только тоном, которым говорит Хосок, поэтому Ли аккуратно зовёт его на улицу, чтобы поговорить где-нибудь в другом месте. — Хён, давай поговорим об этом за чашкой кофе. Я угощаю. — Мой муж достаточно угостил тебя своей спермой, позволь и мне тебя угостить. Хосок красивый культурист с большими габаритами, несмотря на свою омежью сущность, а ещё он настоящий мужчина, не похожий на Мина с его метросексуальными замашками, поэтому дать кулаком в лицо испуганного друга с красными ушами — дело простое, особенно, учитывая его связь со своим мужем. Такому и Минхёк не постесняется вдарить по самые яйца, чтобы неповадно было. — Прости, хён, но нам стоит поговорить где-нибудь в другом месте. Пожалуйста — умоляюще просит Ли, держась пальцами за окровавленную губу и не выдавая своего страха. — Почему? Стесняешься, что спал с моим мужем? — летит ещё один удар и на кожаных перчатках Шина остаются точные следы крови. СокУ, готовый нанести ответный удар за своего шефа, одним его взглядом в свою сторону не отходит от двери, прижатый к ней. Да и это псевдозащита ни к чему против огромных плеч и больших кулаков Хосока. Только курам на смех. — Хён, нам не стоит… — Тебе даже не жаль. Ты даже не просишь у меня прощения. — А разве я должен? Он мой альфа. Истинный. Мы понимаем друг друга без слов, сама судьба нас свела, так почему я должен просить прощения за то, что сплю с человеком, который итак мне предназначен? Хёк на самом деле не намеревается затеять скандал или большую ссору с бывшим студенческим другом, но в попытке защитить себя ему приходится обнажать клыки и защищать свои глаза за счет чужих слёз. Это естественно, успокаивает себя он, но приходит к понимаю, что такими способами он нихера ни с чем не покончит. — Поэтому ты отправил в мой дом это прошение? Чтобы мои дети узнали, что у их милого и любимого отца есть другой сын от другого человека? Минхёк, они умеют читать, и они очень любопытные, теперь они ещё и чересчур любящие. Из-за тебя они жалеют меня. Мои собственные дети. Спасибо большой за такой позор. Бумага, полетевшая прямо в лицо Ли, призывает Кихёна признать своего внебрачного ребёнка, и Минхёк не понимает, откуда она взяла наглости появиться в общем доме Ю, а не на рабочем столе. Да, истинный игнорировал Мина, отправляя каждую бумагу, присланную им, в мусорное ведро, сбрасывая звонки с первых гудков, и выставляя в свою страничку в инстаграме разные фотографии с отцом омеги, но за все эти разы, когда Кихён переходил границы, Минхёк четко граничил себя от своего прошлого. Он отправлял письма только факсом в его офис, звонил на их личный номер, а предвыборной компании никак не мешал из рассуждений правильных, но узнать, что этот человек специально подослать письмо сразу в свой дом, чтобы позволить мужу избавиться от любовника, раз любовник первым собирается избавиться от позорного клейма, всё равно что плюхнуться на асфальт с высоты Макао Тауэр, разлетевшись в щепки. Бездушность Кихёна чрезмерно близко принимается его истинному и убивает его. — Прости, мне жаль. Я не это планировал. Мне всего лишь была нужна подпись хёна на этих бумагах, чтобы этот ребёнок, которого я должен назвать своим сыном, мог жить в этой стране. Я хочу, чтобы этот мальчик увидел по крайней мере своих родных, а не прятался в горах под предлогом лечения. — Мин невольно опирается на металлическую стремянку, когда унижается перед Хосоком, потому что, кажется, ноги отказывают ему помогать в твёрдой стойке. Шин не совсем выглядит удовлетворённым словами бывшего друга-любовника его мужа, скорее злым и недовольным тем, каким он видит самого себя со стороны, принижая Ли. Не таким, каким он хочет казаться себе: добрым и весёлым; а злым и плохим, каким он покажет себя, если не поможет Ли. Одна мысль, что его дети будут в каком-нибудь богом забытом месте без права возможности видеться с родителями регулярна, пугает и кидает мужчину в отчаяние, и лишь одному богу известно, что чувствует Минхёк, чей ребёнок вот в таком вот богом забытом месте, живёт под тенью и без права на свет. — Я помогу тебе. Сделаю всё, что смогу, но это не значит, что я тебя прощаю. Я всё также ненавижу тебя и жалею о том дне, когда мы с тобой подружились. — Хосок буквально харкает в благодарное выражение на лице Ли, застёгивая обратно тёплый пуховик и бросая по пути к выходу заслуженную Мином желчь. — Но если ты продолжишь трахаться с моим мужем, поверь, своего сына ты не увидишь, как своих ушей. Шлю-ха. Минхёк на нападки, возможно, своего друга ничем не отвечает, молчаливо стирая тыльной стороной ладони противную слюну, которая по-мягкому прилетела на его лицо. По собственным соображениям, он понимает, что заслужил большего, чем просто харчок прямо в лицо, окровавленной губы и синяка на щеке, но благодаря той ещё доброте и выдержке Хосока ограничивается этим, включая позор перед своими работниками, невольно вслушивающихся в каждое слово. А обернувшись ко входной двери лицом, натыкается на Чжухона, чьи маленькие глаза чуть ли не вырываются из своих орбит, а с мокрой шапки капают тёплые капли тающих снежинок. Как всегда, думает Мин, не понимая свою жизнь, катающуюся на американских горках, подбрасывая своего главного актёра то ввысь, то смертельно кидая в обратно в твёрдый цемент. — И давно ты здесь стоишь? — Минхёк невозмутимо глядит на альфу, закрывая дверь за Хосоком, надеясь, что СокУ подойдёт к нему, потому что прямо сейчас омега то и может, что трусливо сбежать. — Я ничего не слышал, — и донсэн только делает хуже, фальшиво натягивая губы к ушам, чтобы произвести впечатление улыбающегося и ничего не подозревающегося человека, что только ухудшает состояние мужчину, за версту пронюхавшего жалость к себе. — Боже, ты всё слышал. И теперь ты жалеешь меня или осуждаешь. Класс! Омега зарывается лицом в своих огромных ладонях, чтобы на секунду скрыть свой стыд и суметь придумать план побега, в котором неотъемлемую часть играет ассистент-водитель, единственный кто не провалил экзамен по праву. — СокУ! — Да, мистер Ли. — Мы уходим! А Чжухону в неведении провожать хёна, внезапно, что не удивительно, поджавшего хвост перед разговором с ним. Парень даже не старается догнать, потому что в таких случаях не добивается от омеги ровным счётом ничего, кроме недовольного ворчания. Вот в такие моменты юноша сильно задумывается: а есть ли эти самые мозги у старшего, потому что яиц у него уж точно нет. *** — Тебе там не одиноко? Хёк узнает голос из тысячи звуков тишины зимней ночи, разрезающий воздух раскалённой нежностью. Не зря СокУ отвлекался во время красных на светофоре и пропускал каждую машину в поворотах на дороге. — На вершине своего Олимпа. — продолжает гость, шагая по заснеженной тропе к лежащему на земле омеге. — Составишь мне компанию? — вопросом на вопрос отвечает Минхёк, следя за каждым движением тёплых ботинков, утопающих в сверкающем снеге. — Лучше спускайся. Я буду ждать. Чжухон садится рядом, промокая в своих черных джинсах, и Минхёк задумывается: почему штаны от Лордини, купленные больше, чем на восемьсот долларов мокнут при снеге также, как и простые джинсы от второсортного бутика с китайским пошивом. — Кажется, это пик моей жизни: валяться в снегу, слышать оскорбления за спиной и купаться в грязных деньгах своих родителей. — голос Мина хрипит: за несколько часов молчания его голос оседает. Чжухон искренне его сожалеет, потому что знает, что не на вершине счастье, в котором так отчаянно нуждается хён, — оно где-то в задворках первой ступени лестницы. Там, откуда бедняку вроде Ли Чжухона не выбраться, а богачу вроде Ли Минхёка не сойти. — Ты всегда можешь сойти со своего Олимпа. Внизу теплее. Их руки, чертовски, медленно соприкасаются с затаившимся дыханием обоих мужчин, и оба опускают голову в омут бесцветных мечтаний. Минхёк готов бы опуститься, а Чжухон поверить в незыблемость взаимности своих чувств, да ноги дрогнут перед крутым спуском, и сердце уходит в пятки. Младший медленно поворачивает свою голову, греет холодной ладонью заледеневшие пальцы хёна и ловит губами его дыхание. Так близко и так нежно их чувства на кресте распяли, что и против нечего сказать, кроме как: — Трахни меня, — на последних задворках здравого смысла просит Мин со скатывающей слезой по алым щекам, умоляя не о нежности, а о жестокости, что выбьет из него всю радужную дурь. Дальше — будет хуже. — Нет, — твёрдо отрезает альфа, опуская свободную руку к горячей шее под шелковым воротником рубашки и ощущая в своих ладонях быстрое биение бушующего ритма сердца. — Я буду любить тебя. — лениво улыбаясь, тянет он, а омега больше не может. Он итак на грани сумасшествия, пока донсэн вопреки всем его заранее подготовленным баррикадам подрывается вперёд, проникая через каждую маленькую щель совсем безоружный и в полной власти накатившей на него любви. Самый сильный рыцарь, готовый положить свою жизнь на кон ради мужчины своего сердца. Настоящий феномен в мире, потонувшем в бесчестии многих людей. Разве может такого заслужить Минхёк? Разве может быть такое, что этот мужчина не просто прохожий в его истории? Если да, если ответы на рвущиеся из горла вопросы настолько тривиальны и нереальны, что делать Минхёку с этим знанием? Беззащитный он сам за себя заступиться не сможет, что же делать Чжухону, чьё сердце почти с самого первого дня оказалось в его ладонях? — Почему ты такой? Я ведь схожу с ума. — В твоём мире на все раны налаживаются швы, чтобы не оставалось шрамов. Мне очень жаль, что некоторым твоим ранам нет лечения. — Ты хоть понимаешь, как мне противно? Ты такой чудный юноша, рыцарь в сияющих доспехах! Как ты можешь унизиться до совокупления, до любви с состарившимся аджосси, как я? Разве ты этого заслуживаешь? Любви такого человека? — Значит я тебе всё же нравлюсь? — уже ухмыляется Чжухон, но Минхёк этого не замечает, полностью охваченный своей яростью к себе. — Конечно, да. Рядом с тобой я млею и несу всякую дребедень, краснею и дрожу, словно юноша. Конечно же, ты мне нравишься. Даже слишком сильно. И мне страшно из-за этого. — Тогда не отказывай себе быть счастливым, не отворачивайся от меня, не отталкивай меня. Прошу тебя. Разве твоё прошлое не имеет шанс остаться в прошлом? Да, Ли Минхёк хорошо осведомлён о мудрости жизни, как бы он ненавидел её. Прошлое никогда не покидает нас, поджидая в самых тёмных углах, готовые напомнить о совершенных поступках и вернуть с небес на землю, но иногда… В такие вот вечера, под сверкающим небосводом, с подрагивающими пальцами и дрожащими губами, полностью охваченный нестандартным запахом альфы, Минхёк искренне отпускает своё прошлое, своё настоящее и своё будущее, доверяя себя кому-то, кто выше, вне зависимости от того, есть он или нет. Потому что в такие моменты омега впервые оборачивается назад без страха увидеть за спиной врага с ножом, понимая, что больше всего он боится не ублюдка с оружием в руках и не затаившегося старого друга, готового мстить, а мыслей, роем охватившего всё его тело: готов ли я к одиночеству? Смогу ли я назваться хорошим человеком? Не развеют ли мой прах над черной землёй без права на амнистию? Правда ли, что он меня любит? Но, а потом, когда мозг решает отдохнуть, отпустив все мысли восвояси, Минхёк отдаётся тёплым объятиям и мягким поцелуем, похожие на пушистые воздушные перья. Может, мир и страшное место, но когда ты борешься с ним не в одиночку, тебе нечего бояться.Фраза из песни «I never told you what I do for a living» — My Chemical Romance. Песня о парне, который убивает, чтобы быть с любимой, но в конце концов теряет её, потому что: «Они выстрелили нам два раза в затылок, И мы все теперь мертвы.»