Ведьма

Одиночка так отвыкла от компании. Последний раз не одна так далеко она ходила… лет двадцать тому назад. С Ведьмой она шла уже третий день, а привыкнуть не могла. Сначала даже не пыталась подстроиться под чужой шаг, а в первый день они и вовсе шли почти порознь. Ведьма не возмущалась, но ее взгляд сверлил Одиночку между лопаток. Ту это напрягало, вызывало желание постоянно оборачиваться, но она терпела. Сейчас же они шли почти бок о бок, пусть Одиночка и чуть впереди. Они не разговаривали, слышались лишь шаги да сбитое шумное дыхание Ведьмы. Она, похоже, не привыкла к дальним переходам. Или не привыкла идти так быстро. У Одиночки был широкий шаг —Ведьма слегка прихрамывала. Травма явно была застарелой, давнишней, вряд ли уже причиняла боль. Одиночка не спрашивала, интересно ей не было. Сближаться с Ведьмой она не хотела, хотя и прекрасно знала, что невозможно остаться равнодушной к той, с кем в дороге проводишь дни, даже если время пролетает в молчании. Между путешественницами всегда появляется какая-то особенная связь, которую никак не предотвратить. В последний раз Одиночка ощущала такое слишком давно. Они редко делали привалы. Ведьма не жаловалась и на это, хотя было видно, что она страшно устает: не привыкла к подобному темпу и к такому количеству ходьбы. Но она молчала, упрямо поджимая губы. На четвертую ночь, лежа у костра, Одиночка спросила: — Как так вышло, что ты осталась жива? Ведьма посмотрела на нее с сомнением, будто боялась рассказывать свою историю. Одиночка понимала: скорее всего, она причиняет боль. — Я была далеко от Башни. Мое поселение стояло там, где ты нашла меня. Отряд Инквизиции добрался до нас незадолго до взрыва. — Ведьма надолго замолчала. Одиночка ее не торопила. — Я сбежала. Признание далось ей нелегко. Одиночка вдруг поняла: ей стыдно за то, что она жива. Ведьма потерла глаза, кажется, смахивая слезы. — Я пряталась в лесу под корнями дерева несколько дней. А когда решилась вернуться, то никого уже не было. Она глубоко вздохнула и закурила. Руки ее тряслись. — Только трусы порой выживают, — сказала Одиночка. Ведьма взглянула на нее неожиданно злыми мокрыми глазами. — Я не должна была выжить, — сказала она. — Я должна была быть сожжена вместе со всеми! — Ты жива, — сказала Одиночка глухо. — Радуйся этому, а не скорби. Ведьма посмотрела на нее еще мрачнее: так, будто ее ударили. И еще так, будто она разочаровалась. Одиночку это неожиданно задело. — По-твоему лучше жить хоть как-то, и неважно, какой ценой, чем умереть сражаясь? — Конечно, — Одиночка фыркнула. Вопрос показался ей глупым. — Жизнь — это жизнь, а ты — это все, что у тебя есть. Ведьма глубоко вдохнула и медленно выдохнула. Лицо ее превратилось в безразличную маску. — Спорить глупо, — сказала она сдержанно. Одиночка пожала плечами. Позиция Ведьмы возмущала, но спорить не хотелось. Одиночка, выгрызшая себе жизнь и державшаяся за нее, как могла, просто не понимала. Ведьма, сумевшая убежать, сумевшая спрятаться от солдат, совершенно не была этому рада. А ведь ей давно пора было найти себе место в этом новом мире, а не прятаться от него, забившись в лесах и строя из себя несчастную жертву самой себя. Но кто Одиночка такая, чтобы учить ее жизни. Просто попутчица для той, кто боится идти одна. Ведьма уж как-нибудь сама разберется со своим прошлым. И с собой. На седьмую ночь Одиночка спросила: — Слушай, что такого делали ведьмы, что вас так ненавидели? — Мы лечили людей, — ответила Ведьма. — И вскрывали трупы, чтобы помогать живым. Мы не поклонялись Оку, а обращались к лесу, или к воде, или к ветру… Да уж, у Инквизиции определенно были какие-то проблемы с собственным эго, раз уж ее задели такие мелочи. Оставив Ведьму собирать хворост, Одиночка ушла на охоту, надеясь найти кролика, а лучше двух. Удивительно, но здесь она едва ли верила, что найдет хоть самого захудалого и больного. Их всегда было огромное количество: вокруг Города они плодились постоянно, чем непременно радовали, там они были здоровыми и вкусными. А здесь же… Одиночка вздрогнула, услышав неприятный звук сбоку. Она сжала в пальцах Огнедышащую, прислушиваясь, выглядывая что-то в кустах. Из листвы на нее прыгнуло что-то. Времени разглядывать не было. Одиночка рванулась, выставила трубу — и руки вспыхнули, посылая огненную струю. Худые лапы с огромными когтями задели ее плащ, но порвать ткань не сумели, оставив лишь вмятины. Тварь, что прыгнула на нее, громко заверещала и рванулась в бок. Это был волк, очень худой, с облезшей шерстью и горящими зеленым глазами. Одиночка досадливо подумала о Некрос и ее отвратительной привычке оживлять трупы и бросать их просто так. Но, может, и не в ней дело. Такое порой происходило: аура поднимала мертвых, полуобглоданных, полуразложившихся, и звери начинали вести себя так же, как вели при жизни. Волк бросился на нее опять, и Одиночка успела ударить его Огнедышащей, сбив ему нижнюю челюсть, а потом она опять выплюнула пламя. Когда волк полег, Одиночка вернулась к охоте, умудрившись не подпалить целый лес. Ей удалось поймать двух очень худых кроликов, выглядевших жалко и не особо привлекательно. Но выбирать не из чего. — Что там случилось? — спросила Ведьма взволнованно, отвлекшись от хвороста, как только Одиночка вернулась. — А, с волком подралась, — отмахнулась она и мысленно хохотнула с выражения лица Ведьмы. Одиночка присела возле разложенного хвороста и отточенным движением содрала с кролика шкуру, пока Ведьма разводила костер. Получалось у нее не очень, она недовольно ворчала, шипела. Одиночка, конечно, могла развести костер за полсекунды, но не стала вмешиваться. Должна же и от Ведьмы быть какая-то польза. Одиночка услышала характерное шипение и повернула голову, увидев, что Ведьма сидела, сложив руки над ветками домиком, и с ее дрожащих пальцев сыпались искры. И она так умеет? Похоже, что ее огонь обжигал. Ветки загорелись, и Ведьма одернула руки, встряхивая их и ругаясь шепотом. Она села, привалившись к стволу дерева так, будто простое заклинание (или что это было?) лишило ее всех сил. Одиночка давно поняла, что готовить еду своим огнем не вариант, она ее только сжигает. Кроличье мясо было очень сухим и совсем безвкусным. Ведьма ела без особого энтузиазма, так, будто была не голодна, хотя в прошлый раз мясо они ели только два дня назад, довольствуясь ягодами, корешками и травами. Ведьма в них хорошо разбиралась, так что никто даже не отравилась. — Мы сжигали своих умерших, — сказала Ведьма, бросив кроличьи кости в костер, и уставилась на огонь. — По ночам. Мы никогда не относились к смерти как к чему-то страшному. Мы видели ее как неизбежный этап цикла. Умереть, чтобы вернуться, — так это было. Мы праздновали смерть точно так же, как праздновали рождение. Но теперь… — она закрыла глаза, будто пытаясь справиться с болью, — смерть — это тварь, что сожрала всех, кого я знала. — Почему ты боишься меня? Я твоя подруга, — процитировала Одиночка что-то из текстов, что она читала, когда еще носила плащ с глазом без зрачка. Просто вспомнилось. — Я всего лишь показываю странницам дорогу за поворот, чтобы привести их к свободе. Ведьма взглянула на нее очень странно, будто смутно узнала эти строки, но скоро она опять уставилась в огонь, и он отражался в ее глазах.

*

От былой Инквизиции, конечно, мало что осталось. До нее они добрались, когда Одиночка уже потеряла счет ночам. Одиночка с сомнением оглядела маленький форт с выцветшими от времени стягами. Люди, сновавшие по его стенам, были похожи на кучку разбойников, а никак не на рыцарей в белом из книг. — Почему нам не обойти по лесу? — спросила Одиночка. — Сделаем крюк, но зато не будем с ними сталкиваться. Она обернулась на Ведьму. Та выглядела очень напряженной и немного бледной. Одиночка понимала, что, скорее всего, Ведьме страшно хотелось отомстить за своих сестер, ненавидимых непонятно за что. Но что они могут сделать вдвоем против маленького отряда? Неясно даже, сколько людей укрывается в глубинах форта. Чистые не трогают Стаю, но страшно представить, что эти ненормальные могут сделать здесь, когда до территорий Стаи далеко, а им в руки может попасться самая настоящая ведьма. — Стена идет от берега до берега, — сказала Ведьма сипло. Она смотрела на потрепанные изорванные знамена, свисавшие со стен, и хмурилась, сильно сжав губы — так, что они побелели. Со знамен смотрел огромный глаз без зрачка. Ткань выцвела и обтрепалась, больше не внушая трепета перед могуществом. Да и могущества уже не было. Кучка разбойниц. Двадцать лет назад Одиночка носила плащ с этим глазом без зрачка. Как же она ненавидела его теперь. Ей вспомнились собственная боль, страх и ярость — сначала такие беспомощные. А потом Одиночка поняла, что может обратить их в силу. Может выжечь, оставив лишь кости. Это она и сделала, нисколько не сомневаясь. Она лишилась всех, кроме себя — за себя и сразилась. Кажется, в общей ненависти они с Ведьмой нашли друг друга. Только, казалось, Ведьма из этой ненависти силы не черпала. — Откуда ты знаешь? — переспросила Одиночка. — Лес нашептал. — Я была здесь, — сказала Одиночка. — Там, — она кивнула на восток, — стена полуразрушена, ее можно перелезть. Проблем с этим не будет, но… Она резко смолкла и посмотрела в сторону форта. — Что такое? — переспросила Ведьма почти шепотом. — Мне показалось… Кусты рядом зашевелились. Подходить к форту так близко было плохим решением. — Дракон задери, — шикнула Одиночка, отступая назад. Они повыскакивали со всех сторон, из кустов, точно разбойницы. Когда-то воры поджидали обозы на дорогах, когда обозы еще ходили, когда городов было больше. Одиночка это время не застала. Ведьма — наверное. Одиночка подняла руку почти механически, пытаясь защитить Ведьму, спрятать ее за собой. Благо, чистые не знали о ее происхождении, иначе, наверное, проблем было бы еще больше. Хотя едва ли остатки инквизиции помнят старые ритуалы, которые нужны были для лишения ведьм сил. — Чистые не трогают стайных, — сказала Одиночка, отступая на шаг назад, краем глаза замечая, что их берут в кольцо. — Стая слишком далеко, — сказала старшая женщина, вероятно, бывшая главной. Среди чистых было и несколько мужчин. Вероятно, здесь они были недолго, двое из них выглядели не очень. Кожа на их лицах потрескалась, у кого-то — шла волдырями. Скоро аура сожрет их. Если раньше их не сожрет пламя. Одиночка отцепила Огнедышащую от пояса, крепко сжимая в нагревшихся пальцах. Ведьма за ее спиной дышала слишком громко. Нервировала. — Измененные выродки! Люди, окружившие их, разом сорвались со своих мест, и Одиночка рванулась тоже, автоматическим движением ударяя первую подвернувшуюся под руку женщину трубой. Удар вышел сильный, с небрежного размаху: она вскрикнула и упала, кровь хлестнула из разбитого виска. Ведьма позади нее выкрикнула что-то: с характерным звуком из ее рук вылетел сноп искр, потом что-то ударило, вспыхнув, точно молния, и несколько разбойниц полегли на месте. Одиночка успела увидеть это краем глаза, коротко обернувшись, но тут же ее сильно ударили по руке, нож в чужих пальцах лишь задел кромкой лезвия, оставляя после себя длинную царапину, пропоров одежду. Одиночка выронила из пальцев Огнедышащую, выругавшись, рванулась и заблаговременно бросила на землю плащ. Это ее движение восприняли со странными смешками. Одиночка успела ударить одну разбойницу, когда ее схватили еще две, вцепились крепко, придавливая к земле, вынуждая рухнуть на колени. Одиночка замерла, загнанно дыша. Они только держали. Ничего больше не делали. Она увидела, что Ведьму схватили тоже, тоже вынудили упасть, и теперь она огромными глазами смотрела в землю, ее грудь часто вздымалась, и у нее дрожали губы. Подошел один из мужчин, все это время стоявший в стороне. Не к Одиночке — к Ведьме, и у Одиночки внутри все напряглось, натянулось до боли; она рванулась в грубых руках, но ее удержали. Ведьма подняла на мужчину глаза, из которых исчез страх, проступила дерзкая гордость. Ее лица коснулась его грязная ладонь: кожа на ней была такая, будто вот-вот лопнет и сойдет лоскутами. Ведьма вцепилась в эту ладонь зубами. Мужчина одернул руку и ударил Ведьму по лицу; ее голова сильно мотнулась, а потом цепкие пальцы впились в ее волосы. Одиночка рванулась в крепких руках, зарычала и втолкнула воздух в легкие. Он тут же раскалился, обжигая ее изнутри. Одиночка вспыхнула. Пламя объяло ее за полсекунды: одна чистая вскрикнула, отпуская ее, а вторую Одиночка схватила сама, прижала к себе, обжигая, и та забарахталась в ее руках, почти переходя на визг. Одиночка быстро отпихнула ее от себя и рванулась к тем, что держали Ведьму. Они быстро отпустили ее, испугавшись. Ведьма упала на траву, не издав ни звука, а Одиночка налетела на чистых огненным ураганом. Она почувствовала, как горят собственные ресницы и только начавшие отрастать волосы. Вспыхнула одежда, факелом зажглась шляпа, но сейчас ее не было жалко. Сейчас хотелось жечь. Как много времени прошло с тех пор, как Одиночка позволяла себе гореть! Она пользовалась Огнедышащей, потому что так было проще, но каким же наслаждением было полыхать всем телом, чувствовать энергию, могущество каждой клеткой тела, что принимала огонь как родное, как часть себя. Чужая кожа плавилась от огненного вихря, шипел человеческий жир. Резануло острой болью слева меж ребер, Одиночка дрогнула, но огонь не исчез, вспыхнул только сильнее, и ее собственная кровь зашипела, моментально сворачиваясь. Одиночка рванулась, хватаясь за ту, кто ранила ее, обожгла, полыхающими руками вцепилась в ее голову, прожигая кожу до костей. Наваждение спало. Одиночка остановилась посреди выжженной поляны, тяжело дыша; огонь вернулся в ее тело, так и не причинив никакого вреда ей самой. Вокруг лежали обугленные скрюченные трупы с распахнутыми в крике ртами. Одиночка содрала с себя остатки одежды, бросила ее и подняла с земли плащ, который заблаговременно отбросила. Она прикрылась, грустно посмотрела на остатки шляпы и провела рукой по гладкому затылку. Волосы напора огня не выдерживали. Одиночка огляделась. Ведьма обнаружилась на кромке поляны, за деревом. Она вышла, отряхиваясь, и посмотрела на нее странно. — Ты в порядке? — спросила Одиночка, окидывая взглядом трупы и ища не сгоревшую одежду. — Да. Одиночка кивнула и подошла к одному из тел, чтобы стащить с него штаны. Найдя новую одежду, Одиночка оделась. Жизнь научила ее отсутствию всякой брезгливости. — Твоя сила поразительна, — сказала Ведьма. Она была такой бледной, испуганной, но стояла, выпрямившись, и смотрела на Одиночку очень странным восхищенным взглядом. — Спасибо, — ответила Одиночка, интонация прозвучала скорее вопросительно. — Тебе спасибо, — ответила Ведьма. Одиночке вдруг подумалось, что ведьмы какие-то совершенно не опасные. Или просто ей попалась такая? Беззащитная и не способная навредить? За что Инквизиция так их боялась? За сбор трав и лечение простуды благовоньями? Проходить прямо через форт Одиночка побоялась. Мало ли, сколько еще людей будет внутри. Так что она потянула Ведьму вдоль стены, ища дыру. Скоро форт остался позади. В чужих штанах было немного неудобно, они слегка жали. Одиночка только надеялась, что она к этому попривыкнет. К закату они вышли на крутой берег. Далеко внизу о скалы билось гневное море. Погода стояла ясная, спокойная, потихоньку над головой загорались звезды, вступая в свои ночные права. На востоке тянулась по горизонту каемка черной земли. Там они и сделали привал, разведя костер. Ведьма достала из сумки травы, ступку и пестик, принявшись что-то колдовать. Одиночка устало упала напротив нее на траву, поморщившись, взявшись распускать и перешивать штаны так, чтобы было удобнее, благо она всегда таскала с собой лишние куски ткани. В неверном огненном свете глаза начинали слезиться, приходилось сильно щуриться. — Я видела, тебя ранили, — сказала Ведьма, когда Одиночка закончила и натянула на себя штаны. Одиночка уже успела позабыть об этом. Она махнула рукой. — Ничего страшного, огонь остановил кровь. — Лучше все-таки обработать. Иди сюда. Одиночка не стала пререкаться. Она послушно пересела к Ведьме ближе, сняла плащ, открывая неприятный порез на руке и боку. Выглядело страшно, но почти не болело. С осторожностью опытной врачевательницы Ведьма взяла ее руку в свою и с молчаливым сосредоточением принялась втирать сделанную ей мазь в кожу вокруг. Одиночка лишь устало смотрела за ее движениями, сильно сгорбившись, думая о том, что для женщины, которой уже около ста пятидесяти лет, Ведьма так хорошо сохранилась. Все ведьмы так долго живут?.. Жили? — Повернись, — попросила Ведьма, чтобы получить лучший доступ к ране на боку, как только закончила с рукой, перевязав ее какими-то тряпичными лоскутами. Одиночка повернулась к ней почти что спиной, и Ведьма ненадолго замерла. Ее прохладный палец коснулся огромного шрама у Одиночки на спине. Он тянулся от правой лопатки наискось вниз, оканчиваясь почти у бедра. От кнута. — Да он старый уже, чего его лечить, — буркнула та и напряглась, не справившись с собой. Оставаться беспристрастной не получалось. Застарелые шрамы не болели, да и на коже они остались навсегда как напоминание о том, что она вырвалась и выжила, но и воспоминания никуда не делись. Воспоминания, конечно, тоже свидетельство ее упорству и удаче, но они были неприятными. Хоть тело уже и не помнило и капли той боли. Ведьма, казалось, почувствовала ее смятение, и убрала руку, взявшись за свежий глубокий порез. Когда Одиночка ложилась спать, Ведьма наносила получившуюся травяную кашицу на оставшиеся на ее теле синяки. Какое-то время Одиночка позволила себе смотреть на обнаженные плечи. Ведьма разбудила ее на рассвете. Звезды медленно гасли, сдаваясь безжалостному рассвету. Ведьма прищурилась на солнце и указала Одиночке на восток. Там в слепящих лучах рассвета, точно по центру солнечного диска, тянулась тонкая черная игла. — Башня? — Да. Ведьма отвернулась от солнца. На ее лице залегли глубокие тени, отчего оно стало жутким. Одиночка почти не обратила на это внимания. Солнце поспешно уходило выше, и Башня растворялась в поле зрения, будто исчезала вслед за рассветом. — Ее видно только если солнце точно за ней. Сделано для того, чтобы… чтобы только знающие могли ее найти. Теперь ты тоже знаешь, — она сказала это тихо и потерянно. Для нее, похоже, это было очень важно. Одиночка взглянула на нее, приподняв брови, а потом опять посмотрела на Башню, но ее уже не было видно. Солнце поднялось выше. — Сколько нам идти? — спросила Одиночка. — Долго, — отозвалась Ведьма все еще потерянно. — Континент изрезан, нам придется делать большой крюк. — Долго, — согласилась Одиночка. — Испугалась? — вдруг поддела Ведьма. Одиночка даже опешила, уставилась на нее с плохо скрываемым удивлением. Ведьма не шутила. Не говорила с сарказмом. А теперь вдруг такая перемена. — Глупость, — отозвалась Одиночка. — Конечно, нет. Ведьма вдруг улыбнулась ей лисьей улыбкой, и лицо ее стало светлым и молодым. Улыбка Ведьме очень шла, но улыбалась она редко. А сейчас Одиночке показалось, что Ведьма ее моложе. Одиночка знала, конечно, что она намного старше нее. И в глубине души она была такой ранимой, трепетной, пусть и прятала это за одиночеством и черствостью, напускной, ненастоящей, оправданной тем, что так долго Ведьма не общалась ни с кем. Ведьма села у догоревшего костра, сгорбившись. Чем ближе была Башня, тем нервознее она становилась. Одиночка обратила внимание на то, как заметнее теперь менялось ее настроение. Еще раз Одиночка взглянула в сторону Башни, щурясь, и повернулась к Ведьме, садясь на траву. Та сунула в зубы самокрутку и похлопала себя по карманам, ища спички. Не найдя, она негромко выругалась, но сама зажечь огонь не смогла. Тогда Одиночка села к ней поближе. Она подняла руку, и на кончике ее пальца вспыхнул крошечный огонек, тут же слегка опалив кожу жаром. Ведьма застыла, уставилась на это напряженно и вынула самокрутку изо рта, придерживая двумя пальцами, пока Одиночка зажигала. — Ты говорила, что не можешь управляться с силой без концентратора энергии. — Не могу, — согласилась Одиночка, — но когда огонь настолько крошечный, то проблем он не вызывает. Ведьма затянулась, блаженно прикрывая глаза, и выдохнула струйку дыма серыми губами. Одиночка подумала о том, что нужно было бы отсесть обратно туда, где она сидела, сохраняя между ними достаточно расстояния, но она вдруг не смогла себя заставить: потушила огонь и взглянула на свою руку. Ожога не осталось, хотя пекло очень больно. Одиночка только рукой встряхнула и опять посмотрела на Ведьму. Та полулежала к ней боком, часто затягиваясь, не открывая глаз, и воздух пропитывался дымом. — Что ты куришь? — Смесь трав, — отозвалась Ведьма, — Тут подорожник, пустырник и шалфей. Одиночка наклонила голову вбок, облизала сухие губы и попросила: — Дай попробовать. Ведьма разомкнула веки как-то медленно, будто пьяно, взглянула на нее из-под темно-медных ресниц и протянула самокрутку. Одиночка взяла ее, соприкоснувшись с ней пальцами, и затянулась. Она не так часто курила: всего пару раз в жизни, но настолько привыкла к дыму в легких, что сейчас не закашлялась. Во рту остался горький привкус. Ведьма смотрела на нее как-то странно, с примесью чего-то неясного в темных глазах, блестевших в закатных отсветах солнца. Одиночка вернула ей сигарету, и Ведьма, не сводя с нее взгляда, сделала затяжку, плотно губами обхватывая кончик. Одиночка моргнула и склонила голову чуть вбок, а где-то изнутри в груди защекотало иголочками. — Понравилось? — спросила Ведьма тихо, зажимая сигарету двумя пальцами и выдыхая дым. — Я не любительница курения, — отозвалась Одиночка тихо. — Но понравилось. Ведьма странным жестом слегка прикусила нижнюю губу, повела плечом и отвела взгляд, докуривая сигарету, а потом и вовсе отвернулась, задумчиво смотря на листву. — Расскажи мне свою историю, — попросила Ведьма. — Мою ты знаешь. А что случилось с тобой? Одиночка не любила вспоминать о тех годах. — Когда-то я состояла в рядах чистых, — сказала она. Ведьма посмотрела на нее напряженно. Одиночку это не покоробило. Она понимала этот взгляд, на ту себя она бы посмотрела точно так же. — Аура начала менять меня. И когда это проявилось впервые, то… они поймали меня. Скрутили. Заперли в нашем форте и пытали. Зачем-то. Они даже сами не знают, почему ненавидят измененных. Им просто это нравится, это просто повод разделить людей на «своих» и «чужих». И когда я стала «чужой», они очень долго делали мне больно. А потом я вырвалась и сожгла всех. И сбежала. Одиночка помнила, как пахла паленая плоть, плавившийся человеческий жир, как горели волосы, и как в стенах форта стоял беспомощный мерзкий визг. Там были те, с кем Одиночка когда-то делила еду и сон, с кем она шутила и смеялась, с кем бок о бок шла по зараженным лесам. Но они отвернулась от нее, и она отвернулась от них в ответ. — Вот и все. Ничего особенного. Ведьма долго молчала. Потом произнесла: — Мне жаль, что тебе пришлось это пережить. Одиночка махнула рукой. — Это было давно. И это открыло мне глаза на то, какими они были жалкими крысами, боящимися всего на свете. — Теперь я поняла, о чем ты говорила, — сказала Ведьма тихо. — Тогда, когда я рассказала тебе свою историю. Но я все еще верю в то, во что верю. — Понимание — уже неплохо. — Наши истории нельзя сравнивать, — продолжила Ведьма. — Это разные вещи. Ты спасалась от своих же. Я своих не защитила. Одиночка пожала плечами. — Жизнь — это жизнь. Неважно, как ты ее вырвала и ценой чего. Главное, что она у тебя все еще есть и ты можешь сделать с ней то, что ты хочешь. — Я и делаю, — ответила Ведьма. — Я иду туда, где жил мой народ… — Почему ты ждала так долго? — Одиночка прищурилась. — Почему ты… больше ста лет прошло. Ведьма очень смутилась, как только услышала вопрос, и отвела взгляд, поджимая губы. — Я… боялась… просто… — Не говори, если не хочешь. Ведьма замолчала и стыдливо опустила ресницы. Одиночка не стала больше ничего спрашивать, решив не травмировать тонкую душевную организацию еще сильнее. Через некоторое время они пошли дальше, затоптав костер. Спустя несколько дней ландшафт изменился. Горная цепь выросла как-то неожиданно, встала перед ними огромной зеленой стеной, поросшей травой и деревьями. Под ногами угадывалось подобие какой-то древней дороги, и она, заросшая, разбитая, вела в расщелину меж горами. Горная стена помешала Одиночке пойти дальше до Башни тогда, в прошлый раз. Одиночка просто не нашла места, где ее перейти. Тогда она, вероятно, вышла к стене восточнее, где не было никаких перевалов, а высились только почти что отвесные скалы. — Это перевал, — сказала Ведьма и пошла дальше. Одиночка последовала. Тропа уходила резко вверх и немного петляла меж деревьев и камней. Идти было не так уж и сложно, но дыхания порой не хватало. Справа скоро послышался ручей, который еще чуть выше пересек тропу наискось и теперь был слева. Выросли отвесные скальные стены всех оттенков серого и сизого. Одиночке подумалось, что именно в таком месте должны обитать драконы или подобные твари. Но перевал не ощущался как какое-то страшное место. Он был даже красивым. Ведьма шла уверенно. Тропа, конечно, была всего одна, да и заблудиться здесь нереально. Но зато оступиться и сломать ногу — легко. Чем выше поднимались, тем круче становился склон. Далеко справа Одиночка увидела тонкий локон водопада, падавший со скалы. — Когда-то мой народ приходил сюда зимовать, — сказала Ведьма почти шепотом, как только склон неожиданно стал пологим, и Одиночка увидела, что они оказались в огромной горной чаше, маленькой овальной долине, полностью поросшей травой, без единого дерева, вход в которую был до того узким, что очень легко его было оборонять, если что. Но ничего здесь не говорило о возможном присутствии человека даже в прошлом. Одиночка взволнованно положила ладонь на Огнедышащую, прислушиваясь. Ведьма вела ее дальше, через долину, к выходу из нее с противоположной стороны. Одиночка все прикидывала: место хорошо и для дракона, и для грифона, и мантикоре понравится. Но им повстречались лишь змеи и ящерицы, пугливо убегавшие, стоило наступить в траву. — Мы можем остановиться здесь на ночь, — предложила Ведьма, остановившись. Одиночка посмотрела на небо, щурясь. — Слишком открытое место, — сказала она недовольно. Но поддалась. За ночь действительно ничего не произошло. Когда они вышли из долины и сошли с перевала вниз, то с севера повернули на юго-восток и скоро вышли к реке. — Это Арга, — сказала вдруг Ведьма, остановившись. — Обмелела как… Река действительно казалась очень обмелевшей: можно было видеть ее каменистое очень широкое русло. Вода в Арге была какой-то молочно-белой, мутной, сильные ее пороги громко шумели, но словно как-то вымученно и из последних сил. Может, так Одиночке казалось из-за долгого общения с Ведьмой. Да тут любой бы так начало казаться. — Мы использовали русла обмелевших рек как дороги, — сказала Ведьма, встав на самом берегу, сапогами почти касаясь воды. — Арга не разольется до весны. Ну… так было раньше, когда весны еще были, — она повернулась к Одиночке и посмотрела, как той показалось, беспомощно. — Мы расставляли Круги по берегам… — Я думала, Круг — это место, — ответила Одиночка. — У этого слова два значения, — начала Ведьма будто с неохотой. — По первому — да, это место проведения обрядов. Но по второму… это… люди. Не каменное или деревянное строение, понимаешь? Раньше мы не кочевали, но потом пришла Инквизиция, и нам пришлось начать перемещаться по миру. А потом… Она смолкла, махнув рукой. Они пошли дальше, против течения реки. Она все текла и текла, несла свои воды, шумела, и помимо нее не было никаких звуков. Листва с деревьев опадала, ее срывали изредка налетавшие порывы ветра. Лес стал ощущаться… мертвым. — Через несколько десятилетий, — сказала вдруг Ведьма, — от этого леса ничего не останется. — Откуда ты знаешь? — спросила Одиночка, шагая с ней вровень. — Я слышу, — ответила та, подняв взгляд на куцые кроны. — Лес стонет. Поет как во время тризны.