Ведьма

Лес, окружавший Башню, казалось, не дышал. Не то чтобы леса могли дышать по своему определению, но Одиночке было, с чем сравнивать. Рощицы, разбросанные по миру, жили и дышали, нестрашно ласково шумели, убаюкивая нежными звуками в безветрии, а светлые стволы деревьев никогда не давали ночи сомкнуться над головой беспросветно и бесповоротно. Этот же лес был темен и страшен. Даже для Одиночки. Ведьма же шагнула вперед как хозяйка. Мертвый лес вставал непроходимой громадой. Высоко-высоко тянулись толстые, в три, а то и в четыре обхвата деревья. Их гладкие ледяные стволы на ощупь были похожи на камень. Но разве камень способен так трещать на ветру? Ветви начинались очень высоко, не допрыгнуть, не докинуть веревку. Одиночка была достаточно высокой, и ветви находились на высоте трех-четырех ее ростов. Если бы они росли от земли, то лес был стал непроходимым склепом. У каменных деревьев была и листва. Громадные черные листья закрывали бесплодную землю от солнца и, может, потому она и была бесплодной. Голый серый камень, испещренный частыми трещинами. Мелкие отколоты камушки трещали под ногами непозволительно громко. Но при приглушенном свете дня, когда лес был наполнен грозным шепотом листвы и воем ветра, который совсем не чувствовался внизу, лес, как оказалось, был не так уж и страшен. Шли они, казалось, долго. Так долго, что Одиночка потеряла счет времени, бездумно следуя за Ведьмой. Та шагала уверенно, и эта ее уверенность немного успокаивала. Все изменилось, когда на мир рухнула ночь. Она обрушилась голодной стервятницей и сожрала свет тусклого солнца так быстро, будто это потушили свечу, а не солнце ушло за горизонт. Лес погрузился в кромешную тьму и тишину. Он застыл во времени, умер окончательно, превратился в огромную могилу, и Одиночке стало страшно. Ведьма продолжала идти еще некоторое время, взяв ее за руку, потом остановилась. Деревья обступали их со всех сторон, их черных стволов не было видно. Звуки исчезли до той степени, что Одиночке показалось, она оглохла. Если бы не собственное сердцебиение и их общее дыхание, то она бы уверилась в этом очень быстро. Казалось, из темноты наблюдают. За жизнь Одиночка усвоила простую истину: остановишься — умрешь. Выработанный за годы инстинкт гнал ее вперед, но Ведьма прошептала: — Дождемся утра. Одиночке так не хотелось останавливаться. Хотелось бежать, рваться к выходу, нестись со всех ног. Но Ведьма стояла совершенно спокойно, не отпуская ее похолодевшей руки, и Одиночка позволила себе довериться ей. Выдохнула и послушно присела на землю вслед за Ведьмой. — Тебе страшно? — спросила Ведьма, и Одиночка не стала врать: — Тревожно. — В этом лесу ничто нас не тронет. — Почему ты так уверена? Ты сказала, что была здесь в последний раз, когда была ребенком. Это было полтора века назад. Ведьма, казалось, немного смутилась. — Я знаю, что не тронет, — настояла она. — Я чувствую. Одиночке было недостаточно такого объяснения, но она не пошевелилась с места. — Лес молчит, — сказала Ведьма через несколько минут. — Он мертв от кончиков листьев до корней. В таком лесу нечему водиться. Одиночка могла назвать как минимум пятерых тварей, которым бы понравилось подобное место, но она не стала. — Когда-то я знала чистую, — сказала Ведьма тихо, ее шепот в темноте леса звучал волшебно и бархатно. — Это было… лет пятьдесят спустя после взрыва. Меня поймали, она должна была стать моим палачом. — Но не стала, — закончила Одиночка догадливо, не зная, зачем Ведьма рассказывает об этом. — Да. Палач, влюбившаяся в жертву. Она спасла меня, и ее убили. Ей было всего двадцать шесть… Одиночка поймала себя на мысли о том, что винить ту женщину за такое самопожертвование не может. И тут же эту мысль отбросила. — А ты ее любила? — спросила Одиночка глухо, даже не ожидав от себя. Ведьма помолчала. — Нет. Наверное, все-таки нет. На том разговор кончился. Одиночка так и не смогла уснуть, вслушиваясь с успокоившееся дыхание Ведьмы, которая задремала, привалившись к каменному стволу. Ее руки Одиночка так и не отпустила. Ведьма проснулась, казалось, через маленькую вечность. Одиночка все смотрела вверх, где должно было быть неба, но неба не было видно. И даже не было понятно, забрезжил ли за листвой рассвет. Но Ведьма встала и потянула ее за собой, удивительно легко ориентируясь в темноте. Скоро стало светлее, и Одиночка отпустила ее руку. — Мы почти вышли из леса, — сказала Ведьма скоро, остановившись. Одиночка сделала еще несколько шагов, но потом встала и повернулась к ней. Ведьма подошла ближе, смотря на нее пьянящими колдовскими глазами. Ведьма поцеловала ее. Одиночка дрогнула и закрыла глаза. Кажется, в последний раз она целовалась с каким-то парнем лет двадцать пять назад. Она не помнила ни его имени, ни каким был тот поцелуй. Но она была уверена, что сейчас было лучше. Пусть и в груди ничего не перевернулось, не появилось никаких бабочек в животе. Сухой факт прикосновения, не вызывавший бурной реакции ни у тела, ни у разума. Одиночка бы не сказала, что нуждалась в этом всю жизнь, но определенно точно нуждалась в этом сейчас. А Ведьма задрожала и подалась ближе, голодная до прикосновений и ласки. Одиночка положила ладони ей на талию, сжала, сминая одежду. Ведьма почти застонала, ее горло завибрировало, но звук не пошел, и Одиночка жадно впитала это ощущение. Она, жившая спокойно всю жизнь без чужого тепла рядом, легко переносила изменения в своей жизни и лишения, с ними связанные. А Ведьма, детство проведшая со своими сестрами, наверняка любившая и бывшая любимой, была так голодна до чей-то близости. Ведьма отстранилась первая. Она посмотрела Одиночке в глаза и тут же отвернулась. Одиночка шумно прочистила горло и утерла губы. Больше они об этом не говорили. — Идем? — Идем. Ведьма пошла вперед, ведя Одиночку прочь из огромного каменного леса, закрывавшего небо. Скоро гигантские каменные деревья стали снижаться и обратились в самые обыкновенные. Это был уже другой лес, когда-то дышавший и живший, но теперь же деревья засохли и скрючились. Здесь было видно небо, а потому лес не казался страшным. Находиться тут хоть и было неприятно, но все-таки спокойнее, чем там, среди камней. Ведьма больше не брала ее за руку, лишь шла вперед, сгорбившись. Одиночка смотрела то между ее лопаток, то себе под ноги, чтобы не споткнуться о корни. Теперь меж веток был виден черный шпиль Башни. Абсолютно гладкая игла, которая, наверное, блестит на солнце, но сейчас небо прятали душные тучи. Скоро Башня стала видна и меж стволов, отсюда она казалась такой близкой, но сколько они не шли, она все не приближалась. Ведьма напряженно молчала. Одиночка мало представляла, что здесь может быть какая-то жизнь. Тут никого нет и уже очень давно. Деревья оборвались выжженным пустырем, и здесь они наткнулись на первое здание. Ведьма резко остановилась и вдохнула так громко, что Одиночка вздрогнула. Вернее сказать, не здание это, конечно, было. Просто обугленные и сгнившие доски, да каменный фундамент. В этом угадывался жилой когда-то дом. Одиночка прислушалась: даже птицы молчали. Если они здесь вообще были. Впереди виднелись еще дома. Такие же разрушенные, разбитые, уничтоженные. Одиночка остановилась посреди того, что когда-то было улицей, а Ведьма пошла дальше. Казалось, она впала в какой-то транс, не реагируя ни на что, шла и шла по прямой. Потом остановилась и повернула куда-то влево. Одиночка на какое-то время потеряла ее среди деревьев и сожженных домов. Она позволила Ведьме побыть одной, присела на сохранившийся каменный фундамент, поглядывая порой на душное небо и Башню, огромную, закрывавшую половину небосвода и упиравшуюся в облака. Неприятное было место. Одиночке думалось, тут должно быть полно трупов, костей, но ничего этого не было. Может, давно все растащили животные. Может, все это сгорело. Полтора века прошло. Люди едва ли придут сюда скоро. Еще долго сохранятся предрассудки, но, может, через несколько тысячелетий забудут об Инквизиции, забудут о ведьмах, и о прежних страхах. Зато наверняка появятся новые. Наверняка люди, что придут сюда, сочинят что-нибудь новое о Башне, что отбрасывает гигантскую тень. Сначала они будут говорить эти выдумки своим детям, чтобы те не убегали далеко, а потом выросшие дети расскажут об этом своим детям, и так страшилка превратится в легенду. Вечером тучи разошлись, открывая солнце. Одиночка встала и пошла искать Ведьму. Много времени это не заняло. Ведьма нашлась на одном из каменных фундаментов, она сидела и не шевелилась. Одиночка подошла. Ведьма смотрела взглядом холодным и пустым. Ее худое лицо в неверном закатном свете было еще суше, придавало ей болезненности. Одиночка смотрела на нее и на лице, мертвенном и усталом, видела прах веков и пепел погибших ее сестер, сожженных в огне. — Я устала, — сказала Ведьма вдруг потерянно и так удивленно, будто впервые за все годы эта мысль посетила ее. Ведьма часто заморгала, склонила голову и сжала ее руками, зажмурившись. — Устала, — Ведьма вскинула голову, и взгляд ее сделался диким. Одиночка наклонила голову вбок. — Их… нет. Их больше нет! Она осеклась. Замолчала. Глаза заблестели мокро и болезненно. Она достала из сумки мешочек, тряхнула его, и Одиночка услышала денежный звон. Она приподняла брови и поймала мешочек, когда Ведьма бросила его ей. — Что?.. — Я обещала тебе плату, — напомнила Ведьма тихо. Одиночка удивленно взглянула на нее, только сейчас вспоминая о том, что действительно ей обещали деньги за все это путешествие. Одиночка длинно выдохнула. Да, конечно. Только теперь деньги ее не слишком-то волновали. Волновало другое: пустой взгляд напротив, нервная дрожь сухих рук и посеревшее лицо Ведьмы. Мир Одиночки качнулся и со щелчком встал на место. Она даже не посмотрела на содержимое мешочка, следила взглядом за Ведьмой. Бледная, она села на бревно, где и сидела до того, а взгляд ее упорно избегал смотреть на Одиночку. — Ты ведь выполнила свою часть сделки, — сказала Ведьма еще тише и очень медленно, будто боялась, что иначе ее голос задрожит, а сама она заплачет. Но кожа вокруг ее глаз, и так воспаленная, покраснела еще сильнее, и сама она зажмурилась. — Тебе не нужно больше ходить за мной. Ты… Я больше не могу тебя держать. Одиночку взяла непонятная легкая злость. В какой момент она дала Ведьме понять, что ей все равно?! Ладно, поначалу. Одиночка понимала и не строила насчет себя иллюзий. Но потом, когда все это вышло на новый пугающий ее уровень. Разве она давала повода подумать, что готова просто бросить, просто уйти, забыть и никогда больше не вспомнить? Одиночка уронила мешочек с деньгами и широкими шагами подошла к Ведьме. Та не успела среагировать, как Одиночка взяла ее лицо в ладони, наклонилась и поцеловала в губы. Ведьму дернуло. Она с хрипом поймала воздух ртом, руки вцепились Одиночке в плечи, стиснули крепко-крепко, но не притянули и не оттолкнули. Она застыла, испуганная, задыхающаяся, в неверии. — Я никуда не уйду, — шепнула Одиночка с трудом. Говорить вдруг стало так тяжело, горло сдавило, а вдохи стали даваться так тяжело, будто воздух обратился в бушующее пламя. — Никуда… Ведьма не ответила. Она издала какой-то тяжелый, раздирающий душу звук, вцепилась крепче, но потом одну руку прижала к своему лицу, будто прячась. Одиночка опустила ладони ниже и положила их на плечи Ведьме. — Но почему? — выдавила она слабо. — Ты же… Одиночка опустила ресницы, медленно заставила себя вдохнуть и через силу сказала: — Я люблю тебя. Слова дались так тяжело. Она вообще сомневалась, что когда-либо в своей жизни произносила их, никогда не отводила им значимую роль. И вот теперь она поняла, как избитая фраза, всю жизнь казавшаяся ей книжной и неестественной, может сломать неправильно сросшуюся душу и собрать заново. Ведьма смотрела так, будто мир, который вот-вот должен был рухнуть, перестал трястись и уравновесился. Она смотрела снизу вверх, приоткрыв сухие губы, и в ее глазах догорал закат. Она держалась за руки Одиночки, смотрела на нее дико и тяжело, пробирающе до костей. Одиночке становилось не по себе от этого взгляда, от того, как Ведьма дышит, и от того, как ее трясет. — Не молчи, — смогла сказать Одиночка. — Хотя бы скажи, что мне делать. Я не знаю… — Слова не нужны, — прошептала Ведьма едва слышно, и Одиночка выдохнула почти с облегчением, потому что говорить ей не хотелось, да и не умела она — о таком. — Не отпускай меня, больше ничего не нужно. Одиночка послушалась. Она притянула Ведьму к себе, обняла крепко-крепко, одним лишь жестом обещая… всё. Она зажмурилась, носом ткнулась в медную макушку. Меж губ попали мягкие пряди, и это было щекотно. Ведьма дышала так глубоко и часто, а сердце ее билось столь шумно, что становилось не по себе. Одиночка не могла понять, как бьется ее собственное сердце, и как слышится ее собственное дыхание. Ей было все равно. Но она бы не смогла сказать, что весь мир вдруг потерял свое значение и исчез. Нет, он шумел вокруг них, окружал и таил много потрясающего и страшного. Просто теперь, с Ведьмой в ее руках, этот мир стал ярче — на пару тонов. Одиночка очень мало значения придавала тактильному контакту и избегала его. Врачевательницы Стаи были, разумеется, не в счет. Их холодные отточенные прикосновения не были неприятны, но и приятны не были тоже. Одиночка не знала, что можно получать удовольствие от объятий. Не знала, что так приятно держать кого-то в руках и ощущать дыхание и биение сердца. Хотя, скорее, дело было только в Ведьме. Все это — из-за нее. И во рту сохнет — тоже из-за нее. И сердце заходится — тоже. Вот уж правда — ведьма — околдовала, ничего при этом не делая, лишь бросая задумчивые тоскливые взгляды, будучи самой собой. Ведьма дышала ей в шею, прикасаясь к коже губами. Ощущение было приятным. Теплым. Посылало мурашки по рукам. Они стояли так некоторое время. Потом медленно Ведьма отстранилась от нее, подняла лицо и поцеловала в губы. Одиночка закрыла глаза и вернула одну ладонь на ее щеку. Потом, помедлив, завела руку назад и обхватила Ведьму за затылок, прижимая к себе, удерживая. Целоваться, оказывается, приятно. Дышать одним воздухом на двоих. От этого по рукам ползут мурашки, и по позвоночнику вниз стекает жаркая волна. Ведьма схватилась за нее так отчаянно, будто от этого зависела вся ее жизнь. — Идем, — позвала Одиночка, отстранившись, взяла ее за руку и потянула за собой дальше от выжженного пустыря. Они вернулись в лес, мертвый и бесплодный, сели посреди сухих деревьев и застыли так. Ведьма молчала, голову сложив Одиночке на плечо. Одиночка молчала тоже. На уме вертелось столько всего, а она боялась ляпнуть что-то не так, рассмешить или смутить. Как выражать свои мысли в такой ситуации Одиночка не знала и впервые об этом жалела. Поэтому она только дышала и наслаждалась теплом и весом. Она прижималась щекой к волосам Ведьмы, сжимала ее руку крепко-крепко и смотрела на лес. Лес вокруг них умирал, а они любили друг друга. Одиночка никогда в жизни не ощущала себя настолько неважной для мира, как сейчас. В душе цвело — казалось, впервые — а лес увядал. Как удивительно это было — не находиться в гармонии с вечным.