The Non-coolest Love Story Ever

Я хотел начать эту главу с живописания того, как наш бедный Данечка всю ночь мучился от бессонницы и гранитного по крепости стояка, но мне тут любезно напоминают, что это романтическая история о любви, а не порно-документалистика. Не то чтобы я был согласен, но на данном этапе уступлю. Возможно, по прошествии некоторого времени и в более спокойном состоянии Даня бы сумел взглянуть на ситуацию глазами Имрана, недоумевающего, какого лешего этот странный парниша забыл на его старом диване и отчего нахождение в убогонькой коммуналке вызывает в нем такой неадекватный восторг. Со своей белой футболочкой, уложенными волосами, цитрусовым одеколоном и томными взглядами он наводил только на одну мысль, которой скромный таксист стеснялся даже перед самим собой. Но на всякий случай поинтересовался еще в машине, не нужно ли им куда-нибудь заехать. За пивом, презервативами или парацетамолом — выбор он оставил гостю, который в ответ лишь помотал головой с наивной искренностью в глазах. У Дани на тот момент еще не хватало здоровой борзоты для предположения, что Имран всерьез допускает возможность того, что они едут потраха... вступать в интимную близость. Да и самооценка была не так высока, чтобы позволить родиться мысли о себе как о желанном партнере. Полночи они протрещали за тем самым чаем, и беседа эта стала одной из самых неловких ситуаций, в которые Даня когда-либо попадал. Странным образом эта неловкость ощущалась комфортно, будто хихикать, краснеть и прятать глаза — это тривиальная норма для взаимодействия любых тридцатилетних мужиков. Имран простил ему всю изложенную чушь и корявость формулировок, он охотно закрыл глаза на деби... странный юмор хозяина комнаты. Я утрирую, конечно. Даня почти не запомнил тот диалог; он гораздо лучше фиксировал в памяти не слова и действия собеседника, а ощущения, испытанные рядом с ним. Имран довольно скоро уснул, снова уступив ему «безопасное» место у стены и утеплив ее пледом, тогда как сам Даня не смыкал глаз до рассвета, слишком взволнованный и возбужденный (во всех смыслах). Осознание внезапного счастья накатывало волнами дрожи и вставало комом в горле, а взгляд на разгладившееся во сне, спокойное и оттого помолодевшее лицо объекта его необъяснимой влюбленности дарил ощущение сюрреалистичного дежа вю. Тень от ресниц на щеках подрагивала — возможно, ему что-то снилось, — и Даня снова едва мог сдерживать хаотичные порывы касаться его лица. Он пытался не улыбаться, опасаясь, что может напугать Имрана странным выражением, если тот вдруг неожиданно откроет глаза. Впервые в жизни в одном конкретном человеке ему нравилось все, каждая черта и каждая деталь: линия роста волос, чуть расширяющаяся по высоте спинка носа, мягкий излом бровей, резкий, четкий изгиб верхней губы... ритм дыхания, запах, тембр голоса — такого разного, яркого в эмоциях с другими и ласкового с ним. Пугающее умиление вызывал даже тот незамысловатый факт, что человек этот быстро уснул, так как устал на работе. Его хотелось трогать, гладить, целовать, но смелости хватило только на непротивление гравитации, из-за которой Даня неудержимо сползал в центр дивана и был этим обстоятельством вполне удовлетворен. В комнате стало уже почти светло, когда он, уже смирившийся с яркими реакциями организма на нового знакомого, ощутил, что довольно болезненный стояк сменился другим позывом природы, спровоцированным выдутым в ночи чаем. Выползти с не такого скрипучего, как его кровать, но все-таки музыкального дивана, не потревожив при этом Имрана, оказалось довольно непросто. Даня нашел у двери свои кеды, накинул футболку, махнул рукой на джинсы и аккуратно выглянул в коридор в поисках уборной. В прошлый раз путь к ней был близок, но ввиду особенного состояния припоминался смутно: в полутьме искать среди одинаковых дверей отмеченную пресловутым писающим мальчиком оказалось непросто. В очередной раз подивившись ироничному решению учредить уборную в ближайшем к кухне помещении при практически отсутствующей звукоизоляции, Даня справился с задачей так тихо, как позволяли условия старенькой, но вроде чистой сантехники, помыл руки, критически оглядел себя в зеркало, пригладил волосы, сполоснул лицо, вышел в коридор и... — Ох, еб твою! — скрипучий голос из дверного проема кухни едва не заставил Даню подпрыгнуть от неожиданности. — Ты кто? Он сфокусировался на источнике звука — помятого вида черноволосом мужчине, в блестящем голубом халате восседавшем на подоконнике с сигареткой в зубах. Несколько секунд Даня молчал в попытке оценить ситуацию и придумать такой ответ, который помог бы избежать развития дальнейшей беседы — слишком уж хотелось поскорее попасть из холодного коридора обратно в блаженное тепло постели, да и поспать бы неплохо. — Я Даня, — просто ответил он. — Какой еще Даня? — не унимался курящий. — Электрик, — он почесал макушку в растерянности, выдав в итоге первое, что пришло в голову, смущенно пожал плечами, затем добавил «Извините за беспокойство» и поспешил ретироваться. Не иначе как чудом не промахнувшись дверью, он вернулся в комнату, которая после кишкообразных коридоров, выкрашенных вгоняющей в уныние тускло-зеленой краской, показалась оплотом домашнего уюта. Воздух в ней был заметно теплее; бледный, неяркий свет уступающей солнцу белой ночи, мягко проскальзывающий в окна через двор-колодец, дарил умиротворение. По необъяснимым для себя причинам в этом помещении Даня чувствовал себя защищенным извне и изнутри. Он сбросил кеды у входа, осторожно приблизился к постели и снова замер, разглядывая спящего с краю мужчину, который лежал на боку, прижав руку к груди, со скомканным в ногах одеялом. Все внутри затопила та сраная... ой, простите, я хотел сказать, странная, небывалой силы нежность, которую он не то разучился испытывать, не то вовсе никогда не знал до встречи с Имраном. Стараясь не потревожить, Даня подцепил края одеяла и укрыл его, затем перелез на «свою» половину дивана и лег на расстоянии, безопасном для личного пространства обоих. Мозг тут же принялся решать едва ли разрешимую задачу, как без ущерба для чести и достоинства оказаться под боком у своей пассии. Недолго поколебавшись, он приподнял край одеяла и воровато подобрался ближе... Затем еще ближе... В конце концов обнаружив себя в центральном углублении и в горячих (пока в буквальном смысле) объятиях. Так тепло и хорошо ему было в последний раз, вероятно, в люльке: ровное дыхание рядом убаюкивало, глаза сами закрывались, ощущение безусловной безопасности заставляло все тревоги внутри утихнуть. Проснулся он в полдень от острого чувства, что чего-то не хватает. Имрана не было рядом, но включенный ноутбук говорил о том, что отлучился он ненадолго. Даня приподнялся и сел на кровати, стараясь не смотреть в экран — из соображений приличия, да и солнечный свет из окна все равно не позволил бы разглядеть детали. Судя по воткнутым наушникам, хозяин помещения коротал время за каким-то фильмом или сериалом, ожидая, пока гость выспится. Встав с кровати, Даня потянулся, зевнул, приблизился к окну, выглянул во двор и не смог сдержать смешка от открывшегося вида на секс-шоп, уютно пристроившийся рядом с мастерской по ремонту мобильных телефонов. Имран не заставил себя долго ждать: аккуратно вошел в комнату, неся в руках две пиалы с чем-то дымящимся, на несколько секунд замедлившись в дверях, чтобы осветить комнату своей ласковой, заразительной улыбкой. — Доброго тебе утра, мой друг, — он поставил одну пиалу на стол, щелкнул чайником и протянул вторую Дане. — Соседка угостила нас овсянкой. Как спалось? Спина не болит? Добавить тебе сахара? На все робкие попытки выразить благодарность и сожаление за беспокойство он улыбался еще шире и твердил, что гости приносят в дом счастье, удачу и добро... Даня в точности не запомнил формулировку. Он послушно ковырял кашу, украдкой разглядывая радушного хозяина и ощущая в животе тяжесть вчерашней шавермы, а в сердце — незатухающий тихий восторг от осознания случившегося. Он отвечал коротко и односложно, все еще затрудняясь ясно мыслить от нахлынувших с новой силой эмоций, нещадно тормозил и казался сам себе еще более косноязычным, чем обыкновенно. И тем не менее ничто из этого не умаляло того комфорта и приязни, что воцарилась между ними еще вчера, несмотря на всю периодическую неловкость. События того дня Даня помнил смутно; гораздо ярче в памяти отпечатались эмоции, испытанные рядом с этим человеком, новые и непривычные, плавающие на стыке смятения и эйфории. Никогда прежде он не влюблялся так быстро и с такой полнотой чувств. Да и никогда не имел возможности на равных разговаривать с теми, кто оставлял след в душе: избранницы юношеского периода в большинстве своем ни во что его не ставили, чем к общению не стимулировали, а после двадцати пяти желание пристроить в чьи-то руки свое бесхозное сердце и вовсе пропало. Конечно, как и всякий молодой человек, он мечтал о сильном, разрывающем изнутри чувстве, с надрывом и из глубин, но теперь, обретя его вдруг, не понимал, что с этим делать. Все это время в его голове в фоновом режиме продолжала работать аналитическая часть сознания, прекрасно видящая, что рядом с ним совершенно обыкновенный, непримечательный ничем, небритый, лысый мужик с темными кругами под глазами, но эмоциональная призма по необъяснимым причинам с учетом всех этих эпитетов делала его максимально близким к совершенству. Стоило улыбке скользнуть по четкому контуру губ — чайные глаза тут же начинали сиять, почти в буквальном смысле лучиться какой-то невидимой доброй энергией, в которую хотелось окунаться всем естеством. Все страхи перед собственными порывами и сомнения в своей адекватности растворялись в безусловном, бескорыстном принятии. Даня не чувствовал себя идиотом, даже несмотря на довольно глупое выражение лица, не покидавшего его последующие несколько дней, недель, месяцев... В масштабе событий это стало вдруг так неважно. Имран звонил ему с работы в минуты, когда был один, и радостно нес какую-то чепуху о погоде, своих дорожных наблюдениях, новостях, жизненном опыте и прочих вещах, которые Даня не запоминал, сконцентрированный на тембре его голоса и необычных интонациях. Гораздо больше его удивляло другое обстоятельство: собеседник с готовностью и вниманием выслушивает все, что он хочет сказать, будь то даже полный бред или сущая ересь. Позже Даня обнаружил, что Имран не просто слушал, понимал и запоминал его странные умозаключения, но и способен был каждую такую ересь разбить в осколки непробиваемым контраргументом, после коего обычно хотелось посидеть и подумать о жизни. «Надо быть успешным» он переиначивал в «Надо быть счастливым». Уверенное данино «Все заменяемы, всегда есть кто-то лучше» — в сердечное «Свое ценнее именно потому, что свое». Удрученную констатацию «Нет ни верности, ни моногамии» перекрыл безапелляционным «Есть тревога, которая куда-то гонит, но если твоя душа на месте, ты способен быть с одним человеком до смерти». Когда Даня уверял в том, что не верит в долгую любовь, Имран парировал, что в нее не надо верить, ее надо создавать и наслаждаться ею. На жалобы в ощущении бездомности и отсутствии своего места отвечал, что свое место мы создаем вокруг себя собственными руками: «Твой мир — это то, что ты сам вокруг себя формируешь». На заявление, что люди неравноценны, говорил, что каждая жизнь важна и представляет собой чей-то полноценный мир. В любом мизогинном выпаде уличал собственные комплексы и страхи, на любое по-прежнему рвущееся из Дани гомофобное (как это ни парадоксально) высказывание отвечал беспрекословной позицией, что любая любовь по взаимному согласию прекрасна. На брошенное невзначай «Россия для русских» Имран невозмутимо заметил, что Россия — это федерация многих народов и потому такая большая. Даже на тупость заморских конкурентов по империалистическим амбициям замахиваться не удавалось: на утверждение, что американцы, мол, так и так, туповаты, узковаты и примитивны, со смехом поделился наблюдением, что все люди очень разные и бывают даже тупые евреи. Даня слегка напрягся в тот момент, пытаясь обнаружить в его словах подъе... подкол, хотя был почти уверен, что не говорил ему про бабушку Розу Моисеевну. Как-то на данино слегка унылое откровение, что маленький член — это катастрофа, он совершенно серьезно заявил, что маленький мозг — катастрофа гораздо более крупных масштабов. Дане очень хотелось съязвить, что так может говорить только человек с большим членом, но он во избежание развития неприятной темы прикусил язык. Даже на печальный вывод о том, что на мужчину без денег никто не посмотрит, у Имрана имелся альтернативный взгляд, который заключался в следующем: ищут не материальные блага, а то, что в дефиците. Для многих это забота, внимание, признание, тепло и так далее. В какой-то момент Даня перестал пререкаться, поняв, что спорить с этими гранитными жизненными принципами здорового психически человека хочет не он сам, а его страхи, неуверенность и комплексы. Чувство защищенности, на этот раз ментальной, снова захлестнуло его, даря почву под ногами и ощущение, будто после долгого штиля и бесцельного плавания вне ориентиров увидел наконец землю на горизонте. Правда, это не мешало ему — отчасти от смущения, отчасти по привычке — продолжать свои недонападки и дебиловатое поведение: — Вот же, бля, философ мамкин, на все у тя ответы есть... Сам Даня на такую формулировку мог бы и обидеться, но Имран в ответ только весело смеялся в трубку и принимался снова травить какие-то свои байки. Через некоторое время, оглядываясь назад, он иногда с ужасом вспоминал какие-то свои, мягко говоря, неуважительные высказывания, претендующие на не самый удачный юмор, и поражался, как у Имрана хватало деликатности, чтобы так незаметно сглаживать углы, и терпения, чтобы его к себе социально адаптировать. — Вообще я поехал в Питер, чтобы помочь сестре воплотить ее мечту, — рассказывал он с задорной полуулыбкой. — Открыть... — Шаверму? — не удержался Даня, проиграв своему не слишком интеллектуальному чувству юмора. — Нет, магазин бижутерии, — невозмутимо уточнил Имран. — Когда мы увидимся? — сменил он тему, понимая, что даже несмотря на столь теплое общение, ему все еще сложно сказать другому мужчине это слишком интимное «Я скучаю». — Давай сегодня, — тут же предложил собеседник. — Ты свободен после обеда? Поехали на озеро, я захвачу перекусить. — Чай ток возьми, оке? — Разумеется. Все еще не совсем адекватный, но уже способный отмечать и запоминать некоторые детали, Даня в ту поездку узнал, что его новый знакомый — светский человек с высшим педагогическим образованием, в детстве играл на аккордеоне, никогда не резал барашков, придерживается взглядов, близких к либерастии, а в машине слушает музыку всех маленьких народов... одновременно. Позже он привык и сам просил его включить это «Эй-лей-лей, мандарин по пять рублей», но на данном этапе лишь недоумевал, почему музыка одного горного народа так похожа на африканскую и почему этот язык изобилует буквой «ш». — Ты можешь повторить первую строчку? — попросил он как-то, не выдержав шипения. — Вот прям по словам? — Шам ба-арим ше аль а-кфар шелану йеш шам ган шель шошаним... — медленно проговорил Имран, уже начиная смеяться. — Бля, ему че, зубы выбили? Вы все так разговариваете? — возмутился Даня, с удивлением глядя, как тот вдруг захохотал, откинув голову. — Это не мой язык, — сквозь смех просипел он. — Это вообще не нахский... — Правильно говорить не «нахский», а «наш», — не удержался от подколки Даня, ввергнув его в очередной приступ хохота. Если мы с вами позволим себе рассмотреть эту поездку на озеро как свидание, то организация полностью легла на плечи Имрана, который помимо предоставленного транспорта принес плед, коробочки с порезанными овощами и фруктами, бутерброды в фольге, свой фирменный чай, пару кружек и даже шоколадку для Дани. Тот, в свою очередь, любезно принес себя, но от радости даже забыл этого смутиться. Попытка убедить неожиданно энергичного спутника в том, что условия для купания не слишком благоприятны, особенно с учетом показавшихся на горизонте грозовых туч, провалилась, а ждать на берегу в одиночестве совсем не хотелось. Даня скинул одежду на плед и несколько минут пытался войти в ледяное по его меркам озеро под мелкий стук зубов и ободряющие возгласы рассекающего водную гладь Имрана. — Данечка, окунись скорее, теплее будет, — позвал он весело. — А вдруг кто-то сожрет нашу еду? Какой-нибудь кабан, — довольно жалко обнимая себя за плечи, оглянулся на машину Даня. — Или вот ключи твои унесет в лес на рогах. — Дорогой мой, здесь нет ни людей, ни кабанов, — подмигнул ему Имран, подплыв ближе. — Тем более рогатых. Не бойся, иди сюда, — он протянул руку в каком-то гипнотизирующем жесте, увлекая спутника за собой и приобняв за талию. — Здесь и машин быть не должно, но мы сегодня немного хулиганим. Даня ухватился ладонями за его плечи, не понимая, правильно и позволительно ли теперь обнять его за шею, а то и вовсе прижаться, или лучше сохранить дистанцию. Имран тактично не замечал его колебаний, давая полную свободу действий. — Представь себе, в горных реках вода градуса четыре от силы, а я там плавал и ничего, живой, даже пока здоровый, тьфу-тьфу... — Вот мне эта инфа вообще никак ща не помогла, — недовольно проворчал он, чувствуя, что тело привыкает к температуре, и испытывая благодарность холодной воде, которая помогла сохранять контроль над реакциями организма и замаскировать дрожь под что-то объяснимое и приличное. Его искренне удивляла способность нового знакомого даже в такой двусмысленной ситуации продолжать невозмутимо трещать о каких-то неважных вещах, делая ее комфортной психологически для обоих, даже несмотря на злостное взаимное нарушение границ личного пространства. Когда он наконец осмелился обнять Имрана в ответ, тот никак не отреагировал, увлеченный очередной забавной историей, которая... Даня разглядывал его лицо и периодически полуулыбкой сигналил о том, что слушает, тогда как на самом деле был погружен в собственные мысли. Он удивился мельком, что с момента их встречи у Рафика и до сего дня тело совершенно перестало требовать сексуальной разрядки, на фоне эйфории, волнения и адреналина задвинув его ущербный инстинкт размножения на задний план. Имран то поглаживал его по спине, то начинал махать руками, то оставлял ладони на талии, не делая никаких попыток придать прикосновениям откровенный окрас, и это ощущалось как нечто правильное, приятное и уместное — как та тактильная ласка, которая была для него практически недоступной лет с двенадцати. Позволение касаться в ответ, украдкой изучать пальцами изгибы ключиц, плеч, рук — пока ничего более личного — было для него еще одним свидетельством принятия и приязни. Даже странная манера не отводить глаз при разговоре, подолгу глядя собеседнику едва ли не в душу, не вызывала отторжения, — наоборот, хотелось впустить еще глубже. Положа руку на сердце (в данный момент на сердце Имрана, снова в буквальном смысле), Даня мог бы сказать, что это первый раз в его жизни, когда он без страха и беспокойства способен выдерживать непрерывный зрительный контакт. Возможно, потому, что любовался теперь длинными, густыми ресницами; узором почти бронзовой, с редкими золотыми искрами радужки; подвижным небольшим ртом, изящной линией губ, точеными чертами... Он позволил себе остановиться взглядом на шее и плечах, едва заметно задержав дыхание и удивляясь, как же при таком сочетании фенотипа, пола и возраста у человека может быть настолько гладкая, ровная, приятная под ладонями кожа. И как можно так долго беспрерывно что-то рассказывать. Он улыбнулся этой мысли и позволил себе шагнуть чуть ближе, касаясь чужих бедер своими и отрешенно размышляя — пока только размышляя и одновременно ужасаясь своей наглости, — в какой момент было бы вежливо прервать этот абстрактный, неуместный монолог, и можно ли сделать это поце... Раскат грома вдали решил этот вопрос быстрее. Они почти одновременно повернули головы к лесу за водной гладью, над которым собирались и ползли к ним быстрой тенью грозовые тучи. — Ой, бля, — обескураженно констатировал Даня. — Может, вылазим? А то как ебанет еще... — В крайнем случае, будет пикник с шашлыком, — оптимистично заметил Имран с видом философа. — Пиздец глупая смерть. — Да нет, почему, — он коварно улыбнулся и прижал к себе хмыкнувшего спутника и подмигнул ему. — Природа, красивый вид, приятная компания, мы оба в расцвете сил... — Хочешь самоубиться? — Даня опасливо покосился на небо, но не предпринял никаких попыток освободиться из объятий. — Те че, пятнадцать? — Немного больше. Раза в два, — Имран тоже прищурился куда-то вверх. — Тридцать? — это было далеко не самое очевидное уточнение, которое он выдал в тот день. — Да вообще уже тридцать три... Из воды их смогли выгнать только первые капли дождя, который очень скоро перерос в самый настоящий летний ливень стеной. В спешке похватав раскиданные на берегу уже основательно подмокшие вещи и радуясь, что не успели достать из пакета еду, они заскочили в машину, автоматически заняв передние два сиденья. Имран поймал данин взгляд, брошенный мельком назад, и засмеялся: — Да, надо было туда, погрелись бы друг об друга, — он попытался накрыть заметно дрожащего Даню сухой частью пледа, потрогал его колено и достал термос, чай в котором по-прежнему был горячим. — Как синички. Пей, душа моя. Совсем замерз. Их по очереди разбирал смех от нелепости ситуации, достойной дешевого кино. Даня благодарно принял кружку из его рук и промолчал о том, что, по его мнению, попытка согреться друг об друга могла бы обернуться чем-то гораздо более жарким. Он сел полубоком, согнув одну ногу, развернулся плечами к Имрану и наблюдал за тем, как тот разворачивает для него бутерброды. — Восьмидесятый? — он решил вернуться к теме возраста, однако Имран только вскинул брови, не сразу сообразив, о чем речь. — Год рождения. — Семьдесят девятый, — наконец он отвечал односложно, так как был занят обедом. — Значит, скоро днюха? — Двадцать первого октября. А твоя? — Двадцать девятого декабря, — Даня вытащил из коробочки огурец, удивляясь, как такой простой овощ может казаться настолько вкусным в подобном стечении обстоятельств. — Вроде говорят, что круто, но на деле всем похуй. Новый год, все дела. — Значит, надо удлинить праздники на пару дней. — По ходу, мы тут застряли, — он сменил тему, не желая портить привычным недовольством воцарившуюся между ними почти осязаемую атмосферу пока тонкой, но прочной связи. Продуктивного начала. Какое-то время оба жевали, в задумчивом молчании глядя на хлещущий в лобовое стекло ливень, потом снова разговорились. Имран немного растерялся, когда Даня попросил его рассказать о себе. Кратко обрисовал основные вехи своей жизни — родился в небольшом селе в двенадцати километрах от Грозного, после школы поступил в вуз в городе, но окончил его только после армии, так как из-за безвременной кончины отца был вынужден сделать перерыв на работу, чтобы обеспечить мать и двух сестер. Заботился о них до замужества, затем старшая родила, забрала к себе мать под предлогом помощи с детьми, и он смог уехать. — А где ты в армии был? — без задней мысли поинтересовался Даня. — Да почти на Камчатке, — почему-то этот вопрос моментально стер с лица Имрана любой намек на улыбку. — На баяне играл. В оркестре. — О, прикол. А я думал, ты боевик. Ну типа, все ваши — вояки... — А ты где? — перебил его водитель. — В Кяхте траву красил, — хмыкнул он. — И плац подметал. Думал, поеду посмотрю страну, а меня хоба! На сопку в жопу мира в Забайкалье. Пиздец было скучно. Но потом где-то через год нормас, я, кароч, командиру в Экселе помог с доками и он такой решил, что я компьютерный гений, забрал в штаб. Всякие бумажки жамкать. Но зато у меня был интернет. Я ему как сайты с порнухой показал, он меня ваще с нарядов всех снял, приколи. Типа я нужен для защиты страны. На информационном поле боя. Моральная поддержка офицеров, епта, — он улыбнулся, глядя на потеплевшее лицо Имрана. — А Игореха, мой кореш, откосил, приколи. Типа он пидор. Ну, то есть он и есть пидор, но вот прям чтоб настолько... кароч, его отправили к психиатру и дали справку, что он ебанутый на голову. И терь ему оружие нельзя... но он ваще мирный чел. И с правами какие-то косяки, хотя Игорюня буржуй, он на такси все время. — Ты тоже теперь буржуй, — засмеялся собеседник, отсалютовав ему помидором. — Да ваще, только вискаря не хватает. Не, если честно, в армии было нормалек так. Никто не доебывался, все спокойно, через год уже по уставу все болтом шлепают. Ну и я был уже после шараги... вообще когда шел, был уверен, что меня там будут пиздить. Но меня и батя пиздил, так что похуй, ничего нового. А потом смотрю на чуваков, которые со мной приехали. Знаешь, я думал, я дрыщ, но не, я еще ничего. — Очень даже, — согласился Имран с довольством на лице и протянул ему коробку с фруктами. — О, нихуя себе, черешня! — обрадовался находке Даня. — Ты по ходу бог пикников, бля, выходи за меня... — Ладно, — засмеялся тот. — Я думал, ваших не рассылают по всей стране, — прожевав ягоду, удивился он. — В моем паспорте написано, что я гражданин России. Служил по законам России в российской армии, — Имран снова стал серьезным, что трудно было не заметить, будто эта тема не была для него простой. — Не, ну типа, что вы там все у себя служите. — Это так позже стало. У нас тогда почти не призывали. Большинство, что призвали, вернули быстро. — И тебя? — Нет. Меня забрали в двухтысячном. Заслали в богом забытый край, — он положил руки на колени и уставился в лобовое стекло. — Играть патриотические песни, пока моя семья... Сам знаешь, что у нас тогда было. С моей стороны есть несколько могил. Одна из них детская. Меня не было рядом с ними. Я ничего не мог сделать. Или мог, — он отвернулся и замолчал. Даня отложил коробочку на заднее сиденье и замер в нерешительности. В груди запульсировало что-то тяжелое и болезненное, будто удалось поймать волну, по которой шли сигналы о чьем-то бедствии. Он хотел сказать что-то ободряющее, но не мог подобрать слова и не понимал, имеет ли моральное право теперь вмешаться. К тому же было очевидно, что самого его Имран негласно причислил к «другой стороне», которая была виновна в появлении детских могил. После нескольких бесконечно долгих минут тишины он не выдержал и взял руку Имрана в свои, крепко сжав и надеясь, что таким образом сможет выразить сочувствие и поддержку. Тот в ответ коротко улыбнулся ему с благодарностью. Они просидели так довольно долго, не расцепляя рук. Несколько раз Даня ловил на себе задумчивые долгие взгляды, но считать эмоции со странного выражения затруднялся. Ему даже показалось, что глаза Имрана поблескивают немного сильнее, чем обычно. В его собственной душе также шла борьба, но несколько меньших масштабов: с одной стороны, ему совсем не хотелось разрывать их тактильный контакт, с другой — он почти изнывал от желания доесть черешню. Пока он гипнотизировал ее взглядом, собеседник вдруг оживился: — Уай, Данечка, погляди! Он указывал в сторону озера, над водной гладью которого можно было разглядеть тоненькую бледную радугу, робко затесавшуюся среди тяжелых темных туч. Даня удивился, как быстро вдруг стало светлеть небо. — Ого, свежо, — он попытался поплотнее закутаться в плед, когда Имран открыл окно и впустил в машину прохладный воздух, пахнущий мокрым лесом и озоном. — Не-не, не закрывай, мне нравится! Он потянулся за ягодами, решив не озвучивать детали: если он согреется, у него точно встанет, а если у него встанет, то это надо будет как-то объяснить, а вот объяснения таким вещам он пока сформулировать не мог. И так ходил полувозбужденный, в кои-то веки радуясь, что это не бросается в глаза. Тот факт, что Имран тоже его... в нем таким образом заинтересован, он обнаружил, бросив мельком взгляд на его неубедительно прикрытое натянувшимся бельем достоинство, пока тот осуществлял попытку влезть во влажные джинсы. Еще раз искупавшись и прикончив остатки нехитрой, но сытной трапезы, они полежали на подсохшем пледе, прогрелись под лучами вечернего солнца и в процессе пришли к состоянию, когда смех вызывает даже показанный палец. Даня на несколько секунд прикрыл глаза, чувствуя себя абсолютно счастливым и пытаясь запомнить каждую деталь того мгновения: почти ясное небо над головой; запах кожи — своей и Имрана, — нагретой солнечными лучами; уединенный берег чистого озера и высокий, густой лес вокруг; маленький корень, врезающийся в бок под пледом; крупная шишка рядом с головой, по которой ползет муравей; тепло чужого плеча, которого почти что можно касаться губами, делая вид, что так удобнее лежать; веселый смех ни о чем и ни над чем; человек, которого он выбрал сам и с которым хочется быть рядом; его добрые глаза, особенно яркие сейчас, почти оранжевые против солнца; его ласковый голос... с Даней очень давно никто так не говорил. Даже уменьшительное и обычно неприятное «Данечка» из уст Имрана не раздражало, но затрагивало что-то очень глубоко внутри. Обратный путь они проделали в тишине, утомленные и расслабленные. Даня то любовался его профилем, то ругал себя за то, что «пялиться неприлично», и вертел головой. Забывался и снова начинал неотрывно следить за умиротворенной мимикой спутника. Боролся с желанием погладить его по плечу или потрогать затылок, полагая, что это будет уже совсем «не по-пацански». Несмотря на будний день, они застряли в небольшой пробке на въезде в город и добрались до Купчино только в десятом часу. — Ты опять работать? — Даня не торопился выбираться из машины, не желая, чтобы этот день заканчивался. — Друг попросил подменить на полсмены, — с сожалением сказал Имран тихим голосом, будто оправдываясь. — У него ребенок совсем маленький, может, приболел или помочь надо чем-то дома. — Понятно... Но мы же еще увидимся? — Конечно, — он улыбнулся с такой теплотой, что у Дани все сжалось в груди. — Тогда до встречи? — До созвона, — Имран поймал его руку прежде, чем он успел выйти, и погладил ее. — Спокойной ночи, Данечка. Уже в кровати Даня со вздохом констатировал, что никакой спокойной ночи у него не предвидится. Около получаса он лежал, накрыв голову подушкой, чтобы звуки маминого сериала из гостиной не отвлекали от еще неутихших эйфорических переживаний. Затем его посетила гениальная идея: заткнуть уши наушниками и включить в них шум летней грозы на повторе. Концентрироваться стало значительно легче. Если бы он брал во внимание одни лишь факты, то согласился бы, что ничего особенного не произошло, просто новый приятель пригласил его отдохнуть на природе. Но эмоциональный индикатор, который Даня всю жизнь загонял поглубже и игнорировал, теперь яростно настаивал, что это было свидание. Первое в его жизни удачное свидание, на которое его позвал человек, в кого он влюблен. Поздновато, конечно, для того, кому через полгода исполняется тридцать, но ради этого дня он был согласен подождать эти тридцать лет еще раз. И дело даже не в проявленной Имраном инициативе и не в том, что он сам все подготовил. Конечно, эти детали создали атмосферу и комфорт, но Даня искренне верил, что вечер на какой-нибудь крыше или в комнате Имрана был бы не менее счастливым. Тем не менее он старался воспроизвести в памяти каждую минуту до мелочей, чтобы сохранить и спрятать эти воспоминания в сердце как драгоценность. Закрывал глаза и представлял каждую черту своего избранника, каждую линию, каждый изгиб. Имран не был ни худым, ни полным, ни низким, ни высоким, ни спортивным, ни вялым — ничего в нем не выделялось, и в то же время все было гармонично. Игорек бы нашел к чему придраться... но он раскритиковал даже красотку Семенович. А Имран... Красив ли он — Дане было сложно объективно оценивать. Он полагал, что невозможно загнать в границы стандартов красоту того, в кого ты влюблен, кто априори становится мерилом. Так и этот мужчина стал его точкой отсчета: его гладкие в состоянии покоя плечи (такой идеальной кожи Даня не видел ни у одной девушки, с которой имел возможность находиться достаточно близко); плавную не по-мужски линию талии и гладкий живот без намека на рельеф; длинные, стройные ноги, достаточно гибкие, чтобы сидеть, как кренде... как индийский йог, не напрягаясь; довольно глубокий изгиб поясницы, который так хотелось погладить; крепкие, подтянутые ягодицы... Что там с другой стороны на этой высоте, он разглядел только в очертаниях натянутого белья и пока боялся подключать фантазию, чтобы не потерять контроль над собственным либидо. Ладно, ладно, оставим излишний оптимизм и комплимент самоконтролю этого парня: он просто поначалу совершенно бессовестно ожидал, когда же матушка отбудет ко сну, чтобы, чего доброго, не заявилась поправить дитятке одеялко в разгар самозабвенного процесса мастурбации. Однако самоконтроль оказался вскоре настолько слаб ввиду новых обстоятельств, что в какой-то момент Даня махнул рукой, приняв эпохальное решение: да фиг с ней, пусть заходит, в конце концов, ему не тринадцать и даже не пятнадцать. Сама будет виновата. Может, даже стучать научится. С этой успокаивающей мыслью, прекрасным образом перед глазами и блаженной улыбкой на устах он и полез пальцами под резинку все тех же «озерных» трусов, любуясь возлюбленным в своей фантазии. Имран двигался неторопливо, даже как-то степенно, почти не качая плечами при ходьбе, будто что-то тянуло его наверх за позвоночник, в котором тем не менее не было никакого напряжения; стоял, чуть отклонившись назад; в мягкой жестикуляции рук участвовали только предплечья и кисти, тогда как локти оставались прижаты к бокам. Только теперь Даня вдруг подумал о том, что в языке его тела не было абсолютно ничего агрессивно-маскулинного, чем обычно могли в изобилии похвастаться выходцы с Кавказа, и в то же время этот язык забирал на себя внимание, заставлял слушать и смотреть и даже немного подавлял. Возможно, из-за особенной манеры едва заметно наклоняться к собеседнику, неотрывно глядя в глаза и улыбаясь... Даня взял в левую руку телефон и открыл на весь экран фото с букетом мимозы со все еще закрытого профиля Имрана. Ему так и не хватило смелости отправить ему заявку в друзья, и основной причиной все еще была собственная позорная страничка, которую он никак не мог донести до способного все поправить Игорька. Мысли вернулись к губам Имрана, таким неправильно эстетичным для мужчины. В них было что-то особенное, неестественное, будто кто-то срисовал их с персидских гравюр. Даня видел такие губы когда-то давно, в одной из маминых книг по истории искусств, рассматривал подолгу иллюстрации, любуясь танцующими большеглазыми не то женщинами, не то юношами в цветастых одеждах. А сегодня увидел вживую, разглядывал долго в нескольких сантиметрах от собственного лица — они казались мягкими и, возможно, были прохладными... Возможно, если бы он был смелее... если бы начал их целовать — они бы потеплели и покраснели, может, даже немного припухли, если целовать достаточно долго. Даня давно заметил, что из всех самых непристойных и диких фантазий острее всего волнуют мысли о тех реальных ситуациях, даже относительно невинных, что могли одним маленьким порывом перейти во что-то большее. Что-то реальное и остающееся на кончиках пальцев тактильной памятью, важными мелочами стоящее перед глазами. Такими, например, как капли воды на нежной коже ключиц — можно было просто наклонить голову и... Столько всего могло произойти в этом озере. Он мог бы прижаться к Имрану всем телом вместо того, чтобы робко трогать его колени своими. Или сам Имран взял бы его под бедра, и прижал к себе, и увлек в поцелуй надолго, и они бы не стали вылезать из воды даже в эту внезапную грозу с ливнем как из ведра, и даже глупая смерть от случайной молнии не показалась бы такой ужасной идеей. Кто не мечтает закончить свой путь счастливым и в объятьях любимого человека? Они могли бы сесть на заднее сиденье, согревать друг друга, касаться бедрами, плечами, боками, трогать везде без страха и стеснения. Он бы ничему не сопротивлялся, допустил бы что угодно. И тогда это могла бы быть рука Имрана у него в белье. Его, а не данины пальцы гладили бы теперь так, как... Нет, белье определенно надо было снять. Хотя бы приспустить. ...так, как хочется Дане. Легче, чем он сам. Осторожнее. Медленнее. Нежнее. Как нечто драгоценное, а не мешающее всю жизнь досадное недоразумение, слишком маленькое, чтобы им гордиться, и слишком большое, чтобы не замечать. Как бы он хотел сейчас оказаться в этой странной коммуналке, на странном неровном диване, под этим странным, невероятным человеком... Открыться, подставляться под его ласки, позволять ему все и отдавать всего себя. Разрешить ему вести, давить, подавлять. Уступать ему. Довериться. Понимая, что дыхание становится слишком громким, он кинул телефон на постель и прижал ко рту тыльную сторону ладони. На секунду от этих неспокойных мыслей его отвлек взгляд со стены, являющий собой апофеоз осуждения и укоризны, но Даня сразу же закрыл глаза и отвернулся. Несколько минут погрустив о том, что лишен даже такой простой человеческой радости, как здоровая дрочка без всяких самоудушений и смущения (к слову, дрочки при этом не прерывая), он постарался сместить акцент на позитив и порадовался допущению, что Имрану нравятся громкие партнеры. Ему самому точно понравилось бы. В восприятии Дани довольно громким был тот, кто позволял себе частое, сбитое дыхание, игнорирование скрипа мебели, сдавленный шепот и робкие, слабые стоны. Попытавшись представить себе, как Имран бы звучал в постели, Даня ощутил, что приближается к кульминации и крепко прижал ко рту ладонь. Он бы хрипло дышал? Или мягко постанывал? Шептал всякие восхитительные непристойности? Звал по имени? Даня дернулся и напряг позвоночник, когда фантазия нарисовала слишком реалистичную картину того, как Имран стонет ему в рот и... Он невольно развел колени — не слишком широко, так как был все еще стреножен бельем, но достаточно, чтобы второй рукой скользнуть ниже. ...стонет в рот и крепко держит — не важно, за плечи, локти или талию, — погружаясь в него до предела, быстро, жестко, неотвратимо. Он зажмурился и напряг бедра, чувствуя, как от низа живота по прессу и по ногам мощными волнами растекается что-то сложноописуемое, похоже на долгие судороги. Кажется, подобные ощущения последний раз он испытывал года два назад, когда побрезговал изолентой и словил нехилый разряд. Или когда Игорь своим замечательным умелым ртом компенсировал шок от оказавшихся внутри пальцев? Некоторое время Даня пытался восстановить дыхание, неосознанно размазывая по животу остывающие результаты собственного труда и с легкой улыбкой полагая, что при счастливом стечении обстоятельств мог бы делать то же самое со спермой Имрана. Когда жидкость начала подсыхать и тянуть кожу, он спохватился и огляделся в поисках чего-то, чем можно было бы вытереться. После материнской уборки найти любые свои вещи было достаточно сложно, но тут вдруг... Даня раздраженно нахмурился, снова поймав презрительно-укоризненный взгляд с плаката. — Да пошла ты, блядь, нахуй, че хочу, то и делаю! — он содрал плакат со стены и попытался вытереть им живот и руку. — Захочу — вообще буду в жопу ебаться, а захочу — в окно выкинусь нахуй... Кстати. Из открытого окна дохнуло свежим прохладным воздухом дождливого города, когда он проводил взглядом невысоко полетевший с третьего этажа скомканный символ собственной эмансипации. Укол совести заставил его опустить глаза, но совсем ненадолго. — Ибо нехер пялиться, — проворчал он вдогонку.