Катаракта

      В ветхой церквушке на окраине Петрограда душно и сухо; пыль клубами поднимается с дощатого пола, вьётся и кружится в белесых солнечных лучах, когда батюшка с тонкими, правильными чертами лица медленно идет вокруг аналоя. Спаситель глядит устало и строго, совсем не щурится от бьющего в глаза света, и только старый дьячок с вымазанной свечным воском бороденкой недовольно и уныло ворчит, отбивая земные поклоны. Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Тук. Тук.Тук.       — И ныне, и присно… — беззвучно шепчет Сергей, крестится сбитой рукою, и что-то благоговейное в его груди отзывается щемяще и живо, резонируя, волнами разливаясь по всему телу: и во веки веков…       Если бы кто по дурости сказал Маяковскому, что в хилую, размякшую от старости церковь Есенина привела Лиля — он поднял бы идиота на смех. Шутка выходила совершенно неуместная и до того дурная, до того изломанная под призмой футуристической рефлексии, что за оную можно было б и отхватить тумаков. Дело было в том, что Маяковскому никто не говорил. А если б и сказали — не поверил бы.       Сергей считает — раз, считает — два, считает — три…       Ударяется затылком о стену, запрокидывая хмельную от ладана голову. На «четыре» дверь приоткрывается ровно настолько, чтобы в притвор могла проскользнуть робко и неуверенно женская фигура. Он видит осточертелые каблучки рюмочкой, обтянутые новомодной тканью — Маяковский, помнится, достал их Бог весть откуда — и закрывает глаза.       Лиля проходит тихо, садится рядом на низкую скамью без единого слова. В ладонях зажата глупая шляпка с синими розочками, лак прически покрыт цветастой косынкой. Молчит.       «Какая вульгарная, грубая пошлость», — сонно думает Есенин, краем глаза косясь на ее тихое застывшее лицо. Глаза, густо очерченные углём, закрыты, ресницы едва дрожат: думает, должно быть, о чем-то своем, не знает, с чего начать.       — Тяжко мне, — не своим голосом выдаёт Лиличка, и он вздрагивает: щеки у нее расчерчены чёрными подтеками. Имажинист упрямо не отвечает, лишь слегка склоняет к ней голову.       — Мы с Осей… — она заводит старую пластинку, драматично вздыхает и шмыгает носом. — Очень переживаем за товарища…       — За товарища? — не выдерживает: притупленный запахами церкви взгляд беленится проснувшейся яростью. — За Маяковского, что ли? Он вам — товарищ?       Лиличка закрывает лицо руками, этими своими маленькими ладонями.       — Сейчас же прекратите! Вы ничего не знаете, не знаете!       Он смеётся в ответ, дрожащей рукой проходясь по тусклым, слабо горящим в церковном золоте волосам.       — Чернь вашу… Стыдную, — выплёвывает буквально. — Знать не хочу!       У Богоматери, запоздало замечает Есенин, кроткие каштановые очи. Ни тени суровости или осуждения за то, что он, треклятый, вот так просто вздумал браниться в храме. Свечное пламя разливается от слез дрожащими медовыми точками. Сергей почти ничего не видит, но краем глаза замечает, что Лиличка все еще тихонько плачет в углу скамейки. Ему не жалко. Совсем.       А себя, честно сказать, — и того меньше.       Она приходит зачем-то каждый четверг, всё пытается разузнать про Маяковского, реже — дрожащей рукой гладит его по волосам. Иногда он позволяет. Позволяет, потому что надеется, что сможет услышать о Владимире хотя бы что-то. Но она ничего не говорит — только спрашивает своим дрожащим, слезливым голоском. «Мы с Осей»…       — Мы с Осей… — эхом отзывается Есенин на собственную мысль. — Мы с Осей!       Тихо смеётся в кулак. На негнущихся ногах Лиля выходит из церкви — он не видит: слышит, как процокали вдаль каблуки. Может, в другой раз.