Lover In Low Light / Любимая в приглушенном свете

Кларк просыпается от настойчивого жужжания своего телефона под подушкой и, вытащив его, быстро моргает от яркого света дисплея в темноте. Когда ее взгляд фокусируется достаточно, чтобы прочитать имя, она замирает. Дыхание комом застревает в горле и отказывается проходить ниже, а сердце останавливается в груди на долю секунды, после чего пускается в бешеный галоп. Ее большой палец зависает над именем, и Кларк колеблется, сомневаясь, стоит ли ей отвечать, затем проглатывает свои нервы и проводит по дисплею. — Лекса? — шепчет она в трубку, слыша там только тишину, но в ответ на другом конце провода раздается быстрое краткое икание. — Ты взяла трубку. Глаза Кларк закрываются, когда до нее доносится голос Лексы, густой и тихий — голос, который она не слышала почти год — и все внутри нее, кажется, задрожало от этого звука. Ее ладони начинают потеть, одной рукой она прижимает телефон к уху, а другой плотнее укрывается одеялом. — Ты в порядке? — произносит Кларк, в ее голосе все еще слышна хрипотца спросонья. — Сейчас… — она отодвигает телефон, чтобы взглянуть на время, а затем снова прижимает его к уху. Все это время ее сердце продолжает колотиться о ребра. — Сейчас четыре утра. У тебя все хорошо? — Я пьяна. — Ох. Снова просачивается тишина, такая густая, что Кларк чувствует, что может подавиться ею, но она не может заставить себя заговорить, поэтому она просто ждет. Ждет, что Лекса что-нибудь скажет, ждет, что дрожащее, прерывистое дыхание Лексы разорвется словами — каким-нибудь, любыми — или же, что эта тишина убаюкает их обеих, чтобы утром они проснулись и притворились, что этого никогда не было. Они могли бы проснуться следующим утром и жить дальше, такими же разделенными, молчаливыми и чертовски сломленными. Прошли месяцы, МЕСЯЦЫ с тех пор, как они разговаривали в последний раз, и Кларк даже не может сказать, как это произошло. Все разваливалось. Все рушилось, но они попытались. Они выцарапывали осколки, чтобы собрать все рассыпавшиеся кусочки, сложить их вместе, как головоломку, которой всего лишь нужно было немного клея, чтобы оставаться целой и собранной. Но пока они склеивали швы с одной стороны, маленькие осколки отваливались с другой. Все эти кусочки не могли держаться вместе. Они не смогли бы склеиться в одну картину — расстояние, время, отсутствие друг друга рядом… их было слишком много. Все это было невыносимо, и через какое-то время стало легче избежать всего этого, чем пытаться признавать сложности и встречаться с ними лицом к лицу. Отпустить стало легче, чем держаться. — Я устала. Кларк закрывает глаза от этих тихих слов, от изнуренности в нежном голосе Лексы, который звучит так, словно целые века развернулись в ее душе… душе, которая слишком молода, чтобы вместить их. — Тебе нужно поспать, — шепчет Кларк. — Уже поздно и ты почувствуешь себя лучше, если немного отдохнешь. — Я не почувствую себя лучше, — возражает Лекса. — Никогда не чувствую. Слезы жгут заспанные глаза Кларк, и она кивает в подушку, хотя лежит в темноте одна. Лекса находится за тысячи миль от нее и не может ее видеть. Тем не менее, Кларк кивает, словно она здесь, словно Лекса всего в паре сантиметров от нее, дышит тем же неподвижным воздухом, и в следующую секунду свернется в комочек, прижавшись к груди Кларк, позволяя сну, наконец, забрать ее. Кларк кивает, словно тот факт, что сейчас середина ночи, и было выпито слишком много алкоголя, сможет заставить реальность испариться, хотя бы всего лишь на мгновение, и два человека, которые были разрушены расставанием, могут снова восстановиться вместе. — Я знаю, — шепчет она в трубку, потому что это правда. Она знает. — Прошло много времени, — говорит Лекса. — Месяцы. Я пыталась звонить. Я звонила тебе снова и снова, и ты перестала отвечать. — Я знаю, — повторяет Кларк, ее голос ломается вокруг этих слов. — Ты решила остаться, и мы так много ссорились, и я… думаю я просто устала от того, что мы больше причиняем друг другу боль, чем помогаем. Стало слишком тяжело держаться за это. Лекса тяжело вздыхает в трубку, и Кларк легко может мысленно воссоздать перед закрытыми глазами тяжесть этого вздоха — то как поднимается и опадает грудь Лексы, запах алкоголя в ее дыхании. — Я знаю, как тяжело за это держаться, — говорит она. — Но я все еще держусь, даже если ты отпустила. — Лекса. — Я звоню не для того, чтобы досаждать тебе, Кларк, — поясняет Лекса. — Я просто… я хочу знать, что у тебя все в порядке. Я хочу, чтобы ты сказала мне, что ты в порядке. Мне это нужно. Кларк хочет сказать ей правду, что все это время она не была в порядке, и сейчас не в порядке, и, вероятно, никогда не будет в порядке. Она хочет сказать, что чувствует себя так, словно жива только наполовину. И что в ее постели, в ее жизни и в ее теле дыра размером с Лексу, которую никто и ничто не сможет заполнить. Однако вместо этого она облизывает потрескавшиеся губы и произносит: — Да, Лекса, — слезы прорываются из ее глаз, когда она тихо, прерывисто вздыхает, изо всех сил пытаясь удерживать голос ровным. — Я в порядке. На линии воцаряется молчание на долгий, кажущийся бесконечным момент, который не прерывают никакие звуки, кроме дыхания Лексы. Затем Лекса шепчет: — Хорошо. Это хорошо. Кларк не знает, как что-то может звучать так принужденно и в то же время так искренне, но эти слова звучат именно так. Они звучат как понимание и горечь, слитые воедино, как облегчение и печаль, переплетенные в одно целое. Они звучат как прелюдия к тишине на линии, к концу этого звонка, к этому единственному моменту телефонного соединения из тысяч пропущенных попыток и тысяч сознательно избегаемых шансов, и это пугает Кларк, поэтому она сглатывает, несмотря на ком в горле, и спрашивает: — Как ты? — потому что впервые за несколько месяцев она думает, что этот, может быть вынужденный, пустой разговор лучше, чем никакого разговора вообще. Лекса молчит так долго, что Кларк думает, что она, наконец, поддалась своей усталости. Блондинка проверяет свой телефон, чтобы убедиться, что звонок все еще не сброшен. Это так, и Кларк не может заставить себя повесить трубку, даже если Лекса уснула, поэтому она просто прижимает телефон к уху и закрывает глаза. Она и сама уже почти проваливается в сон, когда слышит тихий ответ Лексы. — Все еще безумно люблю тебя. * * * Мир вокруг нее дрожит и пульсирует, как тяжелое сердце в ее груди, когда Лекса, настолько бесшумно, насколько это возможно, проскальзывает в дверь. Она бросает ключи на маленький столик у входа, прежде чем беспорядочно стянуть с себя пальто, шарф и перчатки. Ботинки снимать она не решается, опасаясь, что если попытается это сделать, то ее задница скорей всего окажется на полу. Ноги под ней словно сделаны из желе, ступни неустойчиво ступают, когда она проходит вглубь квартиры. Стены вокруг нее кажутся живыми: они толкаются и надвигаются на нее — вперед-назад, вперед-назад и снова вперед. Она останавливается в коридоре, прижимается щекой к прохладной поверхности стены, закрывает глаза и делает глубокий вдох, пытаясь принять устойчивое положение и заставить мир вокруг нее перестать вращаться. Когда она чувствует, что вероятность оказаться на полу при следующем шаге снизилась, Лекса тяжело выдыхает пропитанный запахом алкоголя воздух из легких, и осторожно ставит одну ногу перед другой. Коридор кажется каким-то аттракционом вроде домика смеха, в котором сотни километров сжаты в несколько шагов пространства, и Лекса ползет вдоль него, прижимая руки к стене, стараясь таким образом заземлиться и сбалансировать движения. Она не представляет, в какой именно момент она вдруг решила, что напиться почти до потери сознания — это отличная идея, но сейчас она по полной за это расплачивается. Ее желудок сжимается с каждым шагом, а жидкий ужин плещется внутри, когда она, шатаясь, вваливается в дверь ванной в конце коридора. Колени ударяются о пол всего за долю секунды до того, как она выливает содержимое своего желудка в унитаз. Она делает это почти бесшумно, за исключением тихих звуков рвотных позывов и всплеска жидкости в унитазе. В отличие от Ании, которая чаще звучит, как умирающее животное, когда ее тошнит, Лекса всегда была довольно тихой, когда ей было плохо. За что, в данный момент, она очень благодарна. Она даже думать не хочет о том, что Костия может проснуться и застать ее так жалкую, стоящую на коленях, извергая в унитаз всю эту ночь, наполненную слишком большим количеством болезненных встреч. Ее руки удерживают волосы в стороне от лица, пока тошнота не отступает, и затем Лекса выпускает горький вздох, соскальзывая вниз и прижимая свое горячее лицо к прохладному кафельному полу ванной. Это приятное, отрезвляющее чувство, и Лекса борется с искушением закрыть глаза и забыться сном. Она понимает, что ее кости и суставы не будут благодарны ей за это по утру, поэтому, через несколько мгновений, она осторожно встает на ноги и подходит к раковине. Она наполняет стакан водой, выпивает все до капли и снова его наполняет до тех пор, пока ее горло не перестает гореть, а голова не перестает так быстро кружиться. Затем она набирает немного жидкости в рот, чтобы прополоскать горло и только после этого, тяжело шаркая направляется в свою спальню. Открытый дверной проем похож на невидимый барьер, и Лекса не может найти в себе силы переступить порог. Она замирает у входа, уперевшись руками в деревянный косяк, вглядываясь в темноту комнаты, где на ее кровати лежит накрытая одеялом фигура. Она смотрит, не двигаясь, пока ее измученные ноги не начинают ныть от боли, и ее снова начинает подташнивать, но Лекса знает, что не сможет войти туда. Она не может быть там. Не в этой кровати. Не с Костией. Не тогда, когда ее голова тяжелая и наполнена образом кого-то другого. Ее тело все еще дрожит от почти поцелуя, а щеки и подбородок горят от жара прикосновений пальцев Кларк. Соль от слез Кларк все еще покрывает ее ладони, а горло сжимается, задыхаясь от одного-единственного слова, которое Лекса никогда не могла сказать своей бывшей и до сих пор не может при всех усилиях сформировать его на своем языке — «прощай». Она не может находиться здесь. Коридор уже не такой искривленный, а пол и стены совершенно неподвижны, когда Лекса плетется обратно в гостиную. Ее ноги до сих пор дрожат, но, по-крайней мере, мир вокруг перестал вращаться. Опустившись на диван, Лекса тяжело вздыхает и проводит рукой по лицу, протирая глаза. Она чувствует, как ее макияж размазывается под костяшками пальцев, но ей все равно. Лежа на спине, она пытается позволить сну смыть эту ночь, но ничего не выходит. Слишком сильная дрожь в ее груди, слишком много призраков, беснующихся в темноте под ее закрытыми веками, слишком много голосов. Голосов, которые эхом шепчут внутри ее головы. Мы облажались, Лекса. Мы облажались, Лекса. Мы облажались. — Я так больше не могу, — шепчет Лекса теням пустой комнаты, а затем встает и направляется к входной двери. Она снова натягивает свое пальто, шарф и перчатки, добавляя к этому ансамблю шапку, а затем хватает со столика ключи и выходит в холодный ночной воздух. * * * — Лекса, тебе нужно поспать, — мягко говорит Эбби в трубку телефона. — Ты уже несколько дней не спишь. Сейчас семь утра, а ты еще даже не ложилась. — Я прямо сейчас лежу. В кровати. — Ты понимаешь, о чем я, — спокойно парирует Эбби. — Ты истощена от работы и обезвожена от слез. Лучи раннего утреннего солнца проникают через окно и тонкими бело-желтыми полосами ложатся на лицо Лексы. Она моргает и натягивает одеяло на голову, пытаясь спрятаться от них в темной, удушающей пустоте своей постели. Она плотнее прижимает телефон к уху. — Я не могу спать, — хрипит девушка. — Я уже должна вставать на работу. — Нет, не должна. — В смысле? — Ты не пойдешь сегодня на работу, — твердо говорит Эбби. — И не завтра, и не послезавтра и вообще не на этой неделе. Я позвонила твоей начальнице и сказала, что тебя не будет какое-то время. — Ты что? — задыхается Лекса и ее голос становится прерывистым и глубоким. Она подскакивает на постели и сбрасывает с себя одеяло. — Эбби, ты не можешь так делать! — Могу, — возражает Эбби. — И сделала. Дело уже сделано, Лекса. — Чт… как? Что ты ей сказала? — Я позвонила ей, как твой доктор — потому что это так и есть — и сказала, что у тебя тяжелая форма пневмонии и тебе требуется круглосуточный уход, — объясняет Эбби. — Я отправила ей по факсу подписанный врачом больничный, так что можешь не переживать. — Эбби, я… — Я серьезно, Лекса, — перебивает Эбби. — Перестань волноваться. Перестань паниковать. Перестань. Тебе нужен отдых и много жидкости, потому что даже если у тебя сейчас и нет пневмонии, но ты себя в могилу сведешь. Ты совсем о себе не заботишься, значит это буду делать я, потому что именно так поступают матери. Так что не спорь со мной. Глаза снова щиплет, Лекса моргает, прогоняя новую волну слез и сглатывает острый комок в горле. — Да, мэм, — бормочет она в трубку. Эбби издает тихий смешок, и этот звук, такой успокаивающий и знакомый, проскальзывает в ухо Лексы, чтобы обосноваться и развернуться в ее груди. — Хорошо. А теперь повесь трубку. Я перезвоню тебе по видеосвязи. — Что? — стонет Лекса. — Зачем? Я ужасно выгляжу. — Я видела и похуже, — уверяет ее Эбби. — И мне уже пора выходить на работу, но сначала я хочу убедиться, что ты выпила достаточно воды и приняла снотворное. — Ладно, — фыркает Лекса и вешает трубку. Телефон снова звонит через секунду, и она принимает видеовызов, не в состоянии сдержать улыбку, которая растягивает ее губы, когда лицо Эбби появляется на экране. Раньше они созванивались раз в неделю, а в течение последних двух недель делали это каждый день, но Лекса не видела лица Эбби с того самого дня, когда оставила своих друзей и семью в аэропорту, машущими ей на прощание. — Привет. — Ох, милая, — смеется Эбби, всматриваясь в Лексу. — Тебе нужно помыть голову. Закатив глаза, Лекса откидывает с лица спутанные волосы. — Ты хочешь чтобы я пила воду или мыла ей голову? Определись уже. — В современном мире существует такое потрясающее изобретение, как водопровод, который позволяет делать и то, и другое. — А еще есть такое потрясающее изобретение, как кнопка «завершить вызов», — бурчит Лекса, и Эбби теперь уже в голос хохочет. — Я и забыла, какая ты ворчунья, когда болеешь. — Я не болею. — На самом деле — болеешь, — Эбби качает головой, слегка нахмурившись. — У тебя сердце разбито, Лекса, и это самая настоящая болезнь. — Правда? — выдыхает Лекса и ее голос чуть срывается. Она закрывает глаза, чтобы еще хоть немного сдержать набегающие на глаза слезы. — А у тебя есть рецепт от этого? — Время, — говорит Эбби. — Только время, — она прочищает горло и, когда Лекса снова открывает глаза, выдавливает грустную, натянутую улыбку. — И, разумеется, много жидкости и хороший отдых. Едва заметный намек на усмешку слетает с губ Лексы, когда она кивает. — Я тебя поняла, — говорит она, слезая с кровати и направляясь на кухню. Прислонив телефон к тостеру, она наполняет большой стакан водой из раковины, а затем демонстративно подносит его к камере, прежде чем полностью осушить. — Спасибо, — одобряет Эбби. — Ты выкупила в аптеке лекарства, которые я сказала? Кивнув, Лекса открывает шкафчик над микроволновкой, достает оттуда маленький пузырек с таблетками и встряхивает его перед камерой. — Ты уверена, что это поможет мне уснуть? Я спрашиваю, ибо несколько дней назад я приняла Бенадрил, и от него была сонной и вялой, но так и не уснула. — Я совершенно уверена, — подтверждает Эбби. — Это всегда срабатывает с Кл… — она обрывает себя резким покашливанием, но Лекса замечает ее промах. Она замечает и возникшее в голосе Эбби напряжение, когда она исправляется: — Эти таблетки очень эффективно действовали на многих моих пациентов. Грудь Лексы сжимается до боли, ее кости трещат, словно готовы рассыпаться в любую секунды, не оставив ничего кроме праха, под кожей и мышцами. Ничего не говоря, она просто перетерпливает это чувство, потому что уже привыкла к тому, что оно появляется слишком часто в последне время, и просто кивает, забрасывает таблетку в рот и запивает ее свежим стаканом воды. Они с Эбби обмениваются мимолетным взглядом, прежде чем женщина снова находит в себе силы заговорить, и на этот раз ее голос не более, чем сдавленный шепот. — А теперь возвращайся в кровать. Лекса кивает и шаркает обратно к своей кровати, падает на подушку и натягивает одеяло до плеч. — Тебе уже пора? — бормочет она, закрывая глаза. Она ненавидит чувствовать себя такой — слабой и нуждающейся в поддержке — но она знает, что от Эбби не спрячешься, поэтому даже не пытается. Кроме того, Эбби — это единственная ниточка к Кларк, которая у нее осталась. Рейвен перестала отвечать на ее звонки, хотя она посылает Лексе случайную смс-ку, текст которой гласит что-то вроде «скоро» и приправлен смайликом с сердечком. По просьбе Лексы, Ания перестала видеться с Кларк, поэтому она больше не может быть мостом между ними. Эбби — это все, что у нее осталось, и Лекса не может не цепляться за нее. Они не говорят о Кларк. Это слишком болезненно для Лексы, слишком нестерпимо сейчас. Они не говорят о Кларк, но ее присутствие чувствуется в каждом звонке. И на данный момент этого достаточно для Лексы. Этого должно быть достаточно. — Я побуду с тобой на связи, пока ты не заснешь, — мягко предлагает Эбби. — Как тебе такой вариант? — Ты опоздаешь на работу. — Значит, опоздаю, — говорит она и, хотя глаза Лексы закрыты, девушка знает, что Эбби пожимает плечами. Лекса слышит это в ее голосе, в том, как она легко отметает все остальное, потому что этот момент и Лекса для нее в приоритете. Это так напоминает ей Кларк. Она наконец уступает своей слабости, чувству того, что рассыпается на части, и позволяет влаге, собравшейся на ресницах, покатиться вниз по ее щекам. — Расскажи мне о ней. — Лекса, я не думаю… — Пожалуйста, Эбби, — шепчет Лекса, приближая к себе телефон. Она чувствует, что Эбби внимательно смотрит на нее, но от этого ей почему-то становится только легче, ближе к дому, а именно это ей сейчас нужно — ощущение дома. — Расскажи мне о ней. — Ты просила меня не делать этого, милая, — мягко возражает Эбби. — Может нам действительно лучше не говорить об этом, по крайней мере, пока. — Может, — бормочет Лекса, ее голова становится тяжелой и затуманенной. Она опускается на подушку и вздыхает. — Ладно. * * * Она оказывается перед знакомой дверью, даже не помня, как выходила из метро, на автопилоте проехав через весь город. Моргая, она смотрит на дверь, и сердце внезапно застревает в горле, словно твердый леденец. Она задается вопросом, как так вышло, что собственные ноги предали ее. Последнее, что ей нужно сегодня — это еще одна эмоциональная перегрузка. Ночь вокруг нее бесшумна, как будто снег заглушил звуки и сделал мир мягче и тише, или как будто все замерло в ожидании того, что она будет делать дальше. Большие грязные сугробы навалены по обочинам рядом с крыльцом, собранные уборочными машинами с проезжей части, чтобы расчистить дороги для движения. Они резко контрастируют с тонким слоем свежего пушистого снега, покрывающим тротуар. Некоторые снежинки блестящие и нетронутые, а некоторые уже испорчены следами, скорей всего принадлежащими Лексе Девушка окидывает улицу взглядом, примечая все это. Она подумывает о том, чтобы вернуться назад, в свою квартиру, вернуться в тот момент, в который она решила позволить своему сердцу вести ее. Она должна была догадаться, что оно будет вести ее по памяти, прямиком в ее прошлое. Тем не менее, она не может отрицать, что часть нее — возможно, самая большая часть нее — хотела придерживаться этого курса, независимо от того, насколько неловко, болезненно и эмоционально это может закончиться. Как только ее указательный палец нажимает на дверной звонок, Лекса крепко зажмуривается. По-видимому, это ночь для импульсивных действий, и Лекса, похоже, не способна противостоять этому. Однако она не может обманывать себя, зная наверняка, что никакие разумные доводы не помешали бы ей нажать на кнопку звонка. Следующие пять минут она стоит на месте, сжимая и разжимая кулаки, надеясь, что никто не откроет дверь, но затем… Лекса быстро моргает, когда на крыльце, на мгновение ослепляя ее, зажигается свет, и дверь распахивается. — Лекса. Это произнесено с оттенком изумления, намеком на растерянность и с таким огромным обожанием, что этого достаточно, чтобы вызвать слабую, беспомощную улыбку на губах Лексы. — Уже поздно, — говорит она, изо всех сил стараясь выглядеть настолько виноватой, насколько на самом деле себя чувствует за то, что разбудила маму Кларк в четыре или пять — или сколько там, блин — часов утра, но она думает, что, вероятно, ее широко распахнутые глаза выдают скорее волнение, нежели извинение. В любом случае, ее лицо слишком онемело от холода и опьянения, чтобы она могла как следует им управлять. — Я знаю, что уже поздно. Эбби прислоняется головой к двери. — На самом деле — рано, — говорит она, зевая. Женщину передергивает от холода, проникающего через открытую дверь, и она плотнее закутывается в халат. — И, судя по твоим зрачкам, я предполагаю, что ты пьяна. — Да, мэм, — признается Лекса, ее глаза все еще широко распахнуты от страха. — Хотя уже значительно менее пьяная, чем когда выходила из своей квартиры. И если у тебя есть водка, я бы хотела это исправить. Тихонько рассмеявшись, Эбби берет Лексу за руку и втаскивает ее в милосердное тепло дома. Она не дает девушке даже пройти, или хотя бы сбросить свою зимнюю одежду, прежде чем притянуть ее в безмерно крепкие объятия и оставляя на ее волосах нежный поцелуй. — Никогда не будет слишком поздно, — говорит она, поглаживая Лексу по спине, скрытой под толстым темно-зеленым пальто, и даже сквозь пьяную дымку в своей голове, Лекса слышит подтекст в ее словах. Никогда не поздно вернуться домой. — Я рада, что ты наконец пришла ко мне. Лекса тает в объятиях Эбби и устраивает подбородок на ее плече. — Прости, что не пришла раньше. — Но сейчас ты здесь, — Эбби отстраняется, улыбаясь ей. — Я налью тебе выпить. — Ты точно не против? — Ну, ты уже взрослый человек и, хотя я была бы рада, если бы ты не уничтожала свою печень, пытаясь спрятаться от собственных проблем, ты, скорей всего, все равно это сделаешь. Так что, раз уж ты собралась напиться, то здесь хотя бы будешь под моим присмотром. — Ты всегда заботилась обо мне, — тихо говорит Лекса, следуя за Эбби на кухню. — Это так здорово. — Так и есть, — смеется Эбби. Она наливает Лексе небольшую стопку водки и жестом приглашает ее присесть за стол. Затем она подготавливает для обжарки несколько кусков хлеба. Лекса пытается устроиться наиболее устойчиво, занимая как можно больше места на мягком стуле возле стола. Она вглядывается в рамки с фотографиями, которыми завешаны стены гостиной, и которые сейчас настолько размыты, что их практически невозможно узнать. Затем ее взгляд падает на старое кресло напротив телевизора. Обивка на его спинке до сих пор заметно разорвана, еще с тех пор, когда они с Кларк пытались заняться на нем сексом, но это привело к тому, что они его опрокинули и ткань обшивки лопнула по шву. Тогда они сказали Эбби и Джейку, что Кларк споткнулась о стол и упала на кресло, уронив его. Чувствуя боль в висках, Лекса сморгнула воспоминания и повернулась лицом к женщине, которая, как она думала, когда-нибудь станет ее свекровью. — Такое чувство, что нам нужно поговорить так о многом, что произошло за это время, но на самом деле это не так, ведь мы никогда не прекращали общаться. — Это снимает почти всю неловкость, не так ли? — К счастью, да. У меня за последние два месяца было столько неловких моментов, что хватит на всю оставшуюся жизнь. — Наслышана, — говорит Эбби, ставя перед Лексой тарелку с тостами. — Поешь. Твои внутренние органы не любят плавать. — Ты знаешь обо всем, что произошло у нас с Кларк? — спрашивает Лекса, откусывая кусок тоста и запивая его глотком водки. — Про галерею, про ужин и про все остальное? Ты не обмолвилась об этом ни словом, когда мы разговаривали в среду. — Я предположила, что ты захочешь избежать разговора об этом. — Ты правильно предположила, — кивнула Лекса, снова поднося стопку к губам и делая быстрый глоток. — Вы двое никогда не ищите легких путей и ничего не делаете как нормальные люди, верно? — Это преуменьшение года, — Лекса осушает оставшуюся водку двумя резкими глотками, а затем издает долгий громкий вздох. — Как все опять стало таким запутанным? — Иногда так случается, — говорит Эбби, снова широко зевая, и облокачивается на стол. — Мы строим планы, и большинство из нас проживает свои жизни, наблюдая, как эти планы рушатся один за одним. — Звучит нереально депрессивно, — хмурится Лекса. — И что мы тогда делаем? — В каком смысле? — Когда наши планы рушатся? Что мы должны делать дальше? — Строим новые планы, — отвечает Эбби, грустно улыбнувшись. — А когда и они не выполняются? — Ну, тогда мы грустим. — Это должна была быть ободряющая речь? — говорит Лекса, слишком уставшая и пьяная, чтобы заморачиваться о том, что говорит с набитым хлебом ртом. — Потому что если это так, то это самая мрачная ободряющая речь, которую я когда-либо слышала. — Я рада, что алкоголь не повлиял на твой словарный запас. — Чемпион в «Эрудите», забыла? — Помню, — смеется Эбби. — И — нет, это не ободряющая речь. Это правдивая речь. — Что ж, если честно, я довольно-таки облажалась с этим, — говорит Лекса с горьким вздохом, отбрасывая недоеденный кусок тоста на тарелку. Она начинает стягивать с себя одежду, пока говорит это, пытаясь освободиться от своего пальто. В доме Эбби слишком жарко, чтобы сидеть в верхней одежде. — И я думаю, это касается всей правды, с которой мне приходится иметь дело. — Ты не облажалась, — отвечает Эбби, обходя стол, чтобы помочь ей с пальто. Она снимает с нее шарф и шапку, прежде чем быстро расстегнуть его. — Ты просто расстроена. Лекса облегченно вздыхает, когда ее пальто, вместе со всей остальной верхней одеждой падает на пол. — Я подниму. — Не беспокойся, — пренебрежительно машет рукой Эбби. — Это не первый раз, когда твоя одежда разбросана по всему моему дому. Заливаясь румянцем, Лекса бормочет: — Кларк уверяла меня, что вас не будет дома еще как минимум два часа. Мне до сих пор стыдно за это. — Ну, Джейк посчитал это уморительным, так что, полагаю, все в порядке, — отвечает Эбби. — Хотя я до сих пор не понимаю вашей мании заниматься сексом в родительском доме, но вы никогда не могли держать руки при себе, так что, не могу сказать, что я была удивлена. Но вы могли бы и воздержаться от занятия этим на кухонном столе. — Кажется, мне нужно еще водки. Эбби усмехается и поворачивается, чтобы взять бутылку. — Ладно, но это последняя порция. Больше я тебе не наливаю. Опрокидывая водку залпом в себя, как только она наливается в стопку, Лекса упивается жжением, скользящим по ее горлу, и приятным головокружением, которое появляется в ее голове. Она немного поворачивается на стуле и оглядывает остальную часть большой гостиной. Через мгновение девушка неуверенно встает на ноги и идет к большой фотографии в рамке на стене. Ее собственное лицо улыбается ей со снимка, непослушные волосы развеваются на ветру. Она смотрит в камеру, загородный домик Гриффинов виден на фоне позади нее, и Кларк прижимается к ней сбоку. Нос Кларк утыкается в щеку Лексы, ее голубые глаза закрыты, как будто она впитывает этот момент, вдыхая Лексу. Их руки обгорели на солнце, и на лбу Лексы виден блеск пота, летнее солнце нещадно палит над ними, но все это так прекрасно. Лекса знает, что никогда раньше не видела столько счастья в одном снимке, в одной захваченной секунде. Она никогда не видела столько счастья на своем лице, в своем языке тела. Вот так,  — думает она, - должна выглядеть жизнь. Вот как должна выглядеть любовь. Стоя спиной к Эбби, Лекса закрывает глаза и прерывисто вздыхает. Горло сжимается и першит, а глаза горят и единственное, что может их успокоить — это спасительная влага, с которой Лекса так часто борется. Однако сейчас, столкнувшись со вспышкой идеального прошлого, которое она так долго и мучительно прятала в самых темных уголках своего сознания, она позволяет освобождению прийти. Она позволяет слезам собраться на ее глазах, переполнить веки и пролиться по щекам. — Все так размыто, — шепчет она, не осознавая, что Эбби вышла из кухни и подошла к ней. Женщина издает мягкий, нежный смех, кладет руки на плечи Лексы и подводит ее к дивану. — Это алкоголь. — Нет, нет, это я, — говорит Лекса, опускаясь на край дивана. — Все это. Мы, — она неопределенно машет рукой в воздухе, чуть не сбив со стола стеклянную вазу. — Мы? — переспрашивает Эбби, дернувшись, когда ваза покачнулась, но успокоившись, когда она все же устояла на месте. Лекса трет глаза, еще сильнее размазывая уже растекшийся макияж. — Я и Кларк, — ее голос срывается, он начинает дрожать и ломаться, и она не в силах прекратить это. Она годами рассыпалась на части. — Лекса, ты не должна… — Все размыто, — повторяет Лекса, качая головой. Ей плевать на свой надломленный голос, на мокрые щеки, на то, как дрожит нижняя губа. Ей нужно кому-то это сказать, нужно, чтобы кто-то это услышал и понял. Может быть, ей просто нужно произнести это вслух, частички и кусочки, которые она так бережно хранила внутри себя, скрепляя их вместе. — Годами все было размыто, как будто я видела только искаженную версию мира вокруг, где все края размазаны, и ничто никогда не бывает полностью четким. Это происходило постоянно, каждый день, а затем я возвращаюсь сюда. Я возвращаюсь сюда, Эбби, и вижу ее, и боже, как будто весь мой мир… как будто все снова становится на свои места и возвращается в фокус. Все становится четким и ясным. Все вокруг прекрасно, даже если это отвратительно, даже когда это причиняет боль. Но я больше не чувствую, что нахожусь в двух секундах от падения в пропасть. Выразить это чувство или, по крайней мере, его часть, словами и произнести эти слова вслух — все равно что снять с плеч тяжелый груз, и Лекса чувствует облегчение. Она выплескивает свою печаль и боль, до этого глубоко запрятанную, но возможность объяснить все это кому-то, кто не только выслушает, но и поймет — это именно то, что ей нужно. Когда Лекса поднимает взгляд, она видит слезы на глазах Эбби. — Впервые за долгое время, ты снова говоришь о ней, — произносит женщина. — По крайней мере, впервые за долгое время, ты говоришь о ней именно так. Грустная улыбка трогает губы Лексы. — Это все алкоголь. Эбби бросает на нее понимающий взгляд, от которого у Лексы внутри все переворачивается. — Ты должна сказать ей. — Я не могу этого сделать. — Мы годами ходили на цыпочках вокруг темы о тебе и Кларк, Лекса, — возражает Эбби. — И вот теперь ты здесь, и ты говоришь о ней так же, как и раньше. Ты говоришь о ней так, как хочешь говорить, и это уже кое-что значит. — Это значит, что я в полной жопе. Эбби громко хохочет, вытирает слезу в уголке глаза и ласково гладит Лексу по ноге. — Это значит, что пришло время, милая. — Время? — В этом мире так много неразберихи и так мало ясности, Лекса, — говорит Эбби. — Но Кларк… она — твоя ясность, а ты — ее. Ты не можешь позволить этому просто пройти мимо тебя. Вздохнув, Лекса проводит рукой по волосам, морщась, когда пальцы цепляются за спутанные локоны. — Уже позволила. Эбби поджимает губы и сверлит Лексу взглядом, который просвечивает ее насквозь и бросает ей вызов, и Лекса обреченно стонет. — Все слишком сложно, — говорит она утыкаясь лицом в ладони. — Я не могу просто… мы не можем. Все сложно. — Так упрости, — возражает Эбби. — Жизнь слишком коротка, чтобы позволять «сложностям» останавливать тебя. Жизнь слишком коротка, чтобы позволять всяким мелочам вставать у тебя на пути. — Я не думаю, что тысячи миль и годы разлуки, и то, что мы обе сейчас встречаемся с другими людьми, может считаться «всякими мелочами», мама, — отбивается Лекса. Улыбка медленно растягивает губы Эбби. — Давно ты так меня не называла, — произносит она, и Лекса кивает, закусив нижнюю губу. — Я много чего давно не делала, — губа Лексы дрожит даже зажатая зубами и ее голос опускается до шепота, словно она боится продолжать этот разговор вслух — и она боится. Она боится. Она боится сказать то, что назревает и бурлит в ее груди, боится спросить, где находится отметка «слишком поздно», и как близко она к ней находится, боится даже подумать об этом. Она боится того, что она чувствует. Боится, потому что знает, что эти чувства только ранят ее, ранят всех. Она не переставала бояться с того самого момента, как оказалась в галерее и увидела эту картину. — Я не хочу, чтобы кому-то было больно. — Некоторым уже больно, милая, — шепчет Эбби, передвигаясь на диване и обнимая Лексу за плечи. — Тебе больно. Кларк больно, — она прижимается щекой к голове Лексы, когда девушка наклоняется к ней. — Людям бывает больно, Лекса. А потом мы исцеляемся, а затем снова происходит что-то, что причиняет нам боль. Так уж все устроено. Ты не можешь бесконечно игнорировать желания своего сердца, боясь сделать больно другим людям. Иногда, тебе следует сначала подумать о собственном счастье. — За счет Костии? — горько усмехается Лекса, почти яростно смахивая слезы с глаз. — За счет Финна? — из ее ноющей груди вырывается тяжелый вздох и девушка качает головой. — Я не могу. Мы не можем так поступить. Эбби долго молчит, потом снова обнимает Лексу за плечи и произносит: — Ладно, — она встает с дивана и протягивает руку девушке. — Думаю, пора уложить тебя в кровать. Вставай. Поднявшись на ноги, Лекса немного пошатывается, шаркает по коридору вслед за Эбби, не выпуская ее руку, мягко сжимающую тонкие пальцы. Эбби приводит Лексу в старую комнату Кларк, и Лексе с трудом удается побороть новую волну слез. И она почти проигрывает эту борьбу, когда Эбби вытаскивает из комода и протягивает ей одну из старых футболок Кларк, достаточно длинную, чтобы надеть ее вместо ночнушки. — Давай, переоденься, чтобы тебе было удобнее, — говорит она. — Я принесу тебе воды и чего-нибудь от головной боли, которая определенно будет, когда ты проснешься. Вернусь через минуту. Как только Эбби выходит из комнаты, Лекса прижимает старую футболку к носу и вдыхает слабый, но отчетливо ощутимый запах Кларк, запах дома. Он вытягивает из нее последнюю волю к борьбе, и на глазах появляются слезы, увлажняя ткань. Она оглядывает комнату, освещенную ранним утренним светом, проникающим через окно Кларк, и пытается не позволять своему взгляду слишком долго задерживаться на кусочках них, кусочках того, кем и чем они были вместе, разбросанных по всей комнате — полоски снимков, из будки с моментальным фото, прикрепленные к пробковой доске, чтобы у Кларк были их совместные фотографии и в лофте, и в доме ее детства; дыра в дверце шкафа, появившаяся после катастрофической, но запомнившейся надолго игры в Твистер, в которую их спровоцировали поиграть Ания и Рейвен, после того, как они все выпили слишком много алкоголя на Рождественском ужине; их инициалы выгравированные на деревянном изголовье кровати, и сердце, вырезанное между ними. Лекса старается не всматриваться во все эти кусочки, но все равно делает это. Конечно же делает. Вытирая свежие слезы и проклиная свою пьяную задницу за слабость, Лекса быстро и беспорядочно стягивает с себя одежду, заменяя ее футболкой Кларк. Вещица свободно висит на ней, опускаясь чуть ниже середины бедра. Переодевшись, она забирается на кровать Кларк, укрывается одеялом и вдыхает все тот же знакомый запах, исходящий от той же знакомой подушки, на которой она периодически спала годы назад, и Лекса надеется, что наконец-то уснет. — Ну вот и славненько, — говорит Эбби, появляясь из-за угла мгновенье спустя. Она ставит стакан с водой, вместе с двумя маленькими таблетками, на тумбочку возле изголовья, а затем присаживается на край кровати. — Тебе еще что-нибудь нужно? Лекса мотает головой на подушке, натягивая одеяло до подбородка. — Хорошо, — говорит Эбби, протягивая руку, чтобы убрать волосы с лица Лексы. — Тебе надо немного поспать. — Ты ведь всегда знала, да? — шепчет Лекса, ловя нежный взгляд Эбби в рассветных лучах. — Что знала? — О нас, — бормочет Лекса. — Обо мне и Кларк. Эбби заправляет еще одну непослушную прядь волос за ухо Лексы. — Что именно о вас? — Что мы были… ну, ты знаешь… — Лекса пожимает плечами и шмыгает носом, вытирая его тыльной стороной ладони. — Нами. — Да, — через мгновенье отвечает Эбби, и в ее голосе проскальзывает мягкий смех. — Да, Лекса. Я знала, что ты была тобой, а Кларк была Кларк, а вместе вы были… — Нами. В ответ Эбби мягко кивает, потом гладит Лексу по щеке и встает с кровати. — Постарайся немного поспать. Не говоря больше ни слова, женщина тихо выходит в коридор и закрывает за собой дверь, а Лекса может только смотреть в пустоту и гадать, когда же пройдет боль в груди. Часть ее уверена, что этого никогда не произойдет. * * * Кларк просыпается с ощущением, что у нее в голове развернуты глобальные строительные работы. Пилы свистят у нее между ушами, а молотки колотят по черепу. Невидимые строители словно выпотрошили всю ее нервную систему и полностью ее перенастроили, потому что все источники света внезапно стали слишком яркими и не переставали мерцать под ее закрытыми веками. — О боже, нет, — стонет она, накрывая одной ладонью глаза, а второй бунтующий живот. Тошнота распространяется под ее пальцами со скоростью чумы, присоединяясь к мучительному вою электроинструментов внутри ее головы. — Нет. Блять. Сжав губы и проведя языком по зубам, Кларк ощущает горький привкус желчи и остатков виски. Она связывает это с напряжением мышц живота и горла, и предполагает, что она, должно быть, в какой-то момент обнималась с фаянсовым другом. От этих жалких мыслей ей становится еще хуже. — Нет, — снова скулит она про себя. — Зачем? Приглушенный шорох позади нее заставляет ее подпрыгнуть так сильно, что она ударяется головой о стену, к которой прижата ее кровать. Кларк громко вскрикивает от удивления и боли и быстро переворачивается, но видит только кучу одеял и копну темных длинных волос. Глаза Кларк широко распахиваются, и ее сердце замирает на мгновение, прежде чем неровно забиться в панике, потому что последнее, что она помнит — это ладони Лексы на ее щеках, рука Лексы, обнимающая ее за талию, когда они выходили из бара… Последнее, что она помнит — это боль в груди и липкий жар между ног, когда они с Лексой сидели почти на коленях друг у друга на заднем сиденье такси, везущего их к лофту Кларк. Она напрягает свой бушующий мозг, пытаясь вспомнить, что было потом и как она оказалась в своей постели, но все эти попытки бесплодны. В ее сознании абсолютная пустота и нет ничего, кроме почти невыносимого напряжения этой поездки на такси, и аромата духов Лексы, заполняющего ограниченное пространство внутри автомобиля, словно опьяняющий дурман, вызывающий у нее головокружение. Пульс учащается с огромной скоростью, Кларк трет глаза и быстро моргает, прежде чем снова сфокусироваться на копне волос рядом с собой. Вторым, более ясным взглядом, она определяет, что эти волосы слишком темные и слишком прямые, чтобы принадлежать Лексе. Волосы Лексы — это мягкие волнистые локоны, а у ее ночного гостя? Да только самый отчаянный храбрец решится лезть в эту дикую, торчащую во все стороны, густую шевелюру. Кларк старается не зацикливаться на волне разочарования, которая захлестывает ее от этого осознания. Она старается не переходить на самобичевание за ту часть себя, которая так отчаянно, так эгоистично жаждала обнаружить свою бывшую любовницу в своей постели. Однако чувство вины за это желание нарастает, словно колючий ком в ее горле, который Кларк с усилием сглатывает, добавляя его к уже существующей тошноте. Просунув руку под одеяло, она тыкает тело рядом с собой. — Финн? — Попробуй еще раз, алкашенок, — раздается сонный, хрипловатый ответ, и волна облегчения разливается по телу Кларк. — Ох, слава богу, — Кларк быстро перекатывается на кровати и крепко обнимает Рейвен. — Ты горячая, Кларк. Слезь с меня, жарко. — Я делаю Рейвен-буррито, — сонно бормочет Кларк, зарываясь лицом в волосы подруги. Они все еще пахнут дымом из бара, но блондинку это не беспокоит. Сквозь него пробивается едва уловимый аромат кокосового шампуня Рейвен, и его знакомый запах успокаивает ее, поэтому она придвигается еще ближе. — Буррито должны быть горячими. — Я засуну буррито тебе в задницу, если ты не слезешь с меня. — Почему горит свет? — Я слишком устала, чтобы его выключить. — Почему ты позволила мне столько выпить? — Почему ты позволила мне столько выпить? — отбивает Рейвен и пытается использовать свою задницу, чтобы столкнуть Кларк с себя. — Серьезно, меня стошнит, если ты с меня не слезешь. Нереально жарко. — Зачем тогда ты залезла под кучу одеял? — Прекрати задавать мне разумные вопросы, — рычит Рейвен, снова толкая Кларк задницей и натягивая на себя одеяло еще плотнее. — У меня похмелье, а может я даже все еще пьяна. Я не знаю. Логика подводит меня, когда в моей голове сотня крошечных человечков делает дыры в моем черепе своими крошечными отбойными молотками. Кларк смеется, но тут же хмурится, когда это действие только причиняет ей боль. Она откатывается от Рейвен и накрывает голову подушкой. Прохладная наволочка дарит облегчение ее горящей коже, и она вдыхает запах стирального порошка и собственных духов. — Сколько времени? — Время снова засыпать, — стонет Рейвен, хватает свой телефон и перекидывает его через плечо. Он с мягким шлепком приземляется на подушку, накрывающую лицо Кларк. Кларк берет телефон и удивленно смотрит на светящиеся цифры на дисплее — 5:19 утра. — И нафига я проснулась? — ворчит она, снова устраивая подушку у себя на лице. Она проспала не больше двух часов. — Как мы вообще добрались до дома? — Ты не помнишь? — Рейвен переворачивается и стаскивает подушку с лица Кларк. — Ты же так задохнешься. Нахмурив брови, Кларк смотрит на высокий потолок своего лофта. — Последнее, что я помню, это то, как мы ехали в такси с Лексой. — Ага. Мы все ехали в этом такси, — протягивает Рейвен, закатывая глаза. — Практически сидя друг у друга на головах. Но ты, конечно же, запомнила только Лексу. Щеки Кларк заливаются румянцем, который она накрывает руками, пытаясь сделать вид, что просто протирает лицо и глаза. Затем она прочищает горло: — Значит, ты приехала домой со мной? А Лекса поехала к Ании? — Понятия не имею, куда поехала Лекса, — отвечает Рейвен, громко зевая. — И — нет, я не осталась у тебя. Мы забросили тебя домой и я поехала к себе. А через час ты мне позвонила. Ты сказала, что «ты так больше не можешь», — она с усмешкой изображает кавычки пальцами одной руки, которая лишь частично выглядывает из-под одеяла, очевидно поленившись даже заморочиться, чтобы использовать вторую руку. — Ты, кстати, даже не потрудилась объяснить, чего именно не можешь, но попросила меня приехать, пока не наделала глупостей. Так что я вызвала такси и притащила свою пьяную задницу сюда. — И? — И в итоге, мне пришлось воспользоваться своим запасным ключом, чтобы попасть в лофт, потому что твоя пьяная задница вырубилась на диване, пока я ехала. — Ох. — Голая. — Ох, — повторяет Кларк, округляя глаза. — Точно. У тебя волосы были мокрые, и полотенце валялось на полу, так что, ты похоже только выползла из душа. Мне пришлось разбудить тебя, чтобы ты надела футболку и трусы, и это, скажу я тебе, далось нам нелегко. А потом тебя вырвало — и я, кстати, это не убрала, потому что достаточно себя уважаю — а потом ты притащила меня сюда и сказала, что детишкам пора спать. — Хм… — Ага. И я даже не хочу спрашивать, почему ты позвонила мне, а потом ждала меня голой, Кларк. — Я бы все равно тебе не сказала, потому что я не помню. — Иногда жизнь бывает милосердна, — шутит Рейвен, заставляя Кларк фыркнуть от смеха. — Мне нужен бекон или может быть даже бургер. Или бургер с беконом. И еще десять часов сна. — Я больше ничего не говорила? — спрашивает Кларк, игнорируя хаотичные запросы Рейвен. — Только то, что ты обожаешь мою мордашку и что у Лексы до сих пор классная задница. — Я не могла этого сказать! — Тем не менее, это правда. — Мне даже возразить нечего, — вздыхает Кларк, снова потирая глаза. — Отвернись. От тебя воняет текилой и кошмарами. У меня от этого желудок сводит. Рейвен хрипло смеется, даже не думая сдвинуться с места. — Ага, и это конечно же гораздо хуже, чем твое рвотное дыхание. Ты дышишь на меня седьмым кругом ада с тех пор, как вырубилась, так что кончай жаловаться. — Мы отвратительны. — Сейчас я, пожалуй, соглашусь с тобой. Хотя позже, я буду доказывать, что мы потрясающие. — Почему мы проснулись? — Потому что ты нас разбудила, — бормочет Рейвен, причмокивает и морщится, как будто впервые за это время почувствовала ужасный запах своего дыхания. — Ты должна мне бекон. — Прости, что напугала тебя, Рейвен, — вздыхает Кларк. — Своим звонком, я имею в виду. Несмотря на все свои жалобы на жару, Рейвен обнимает Кларк за талию под одеялом, и Кларк знает, что это ее способ сказать, что все в порядке. — Ты казалась очень расстроенной. Не помнишь почему? Закрыв глаза, Кларк пытается вытащить воспоминания из темного тумана вчерашнего опьянения. Они возвращаются к ней нечеткими фрагментами, которые никак не могут выстроиться в какой-то определенной последовательности, но она кое-что узнает, достаточно, чтобы собрать некоторые из них вместе. Она помнит, что была в такси с Лексой, и теперь, когда некоторые пробелы были заполнены, Кларк вспоминает пыхтение Рейвен с другой стороны от себя. Она смутно помнит, как прощалась со всеми, и как Лекса держала ее за руку до тех самых пор, пока Кларк наконец не отпустила ее, чтобы закрыть дверцу машины. Все остальное проносится быстрыми вспышками — дорога до лифта, шатающейся нетвердой походкой, ключ в замке, вода, бьющая по спине, ее рука между но… — Ох. — Я так понимаю, у тебя сейчас было яркое озарение? — Можно и так сказать, — бормочет Кларк. — Думаю, у меня был год ярких озарений, если честно. — Не хочешь поделиться со всем классом? — шутит Рейвен, крепче обнимая ее и перекидывая ногу через колени Кларк, а ее культя, которую брюнетка называет своей «шишкой», тепло прижимается к бедру подруги. — Что это за глупость, от которой ты так отчаянно умоляла меня тебя удержать? — Вчера вечером я почти поцеловала Лексу, — говорит Кларк, тяжело вздыхая, когда это воспоминание быстро возвращается к ней. От этих слов Рейвен подскакивает так, что почти принимает сидячее положение. Ее брови взлетают практически до линии волос, когда она смотрит на Кларк. — И? — Я почти поцеловала ее и я… я хотела… — Кларк поднимает руку и прижимает пальцы к глазам, пытаясь унять внезапное жжение в них, но каким-то образом, наоборот усиливает его. — Боже, я хотела намного большего. — Итак, глупость, от которой я должна была тебя удержать и спасти — это твое собственное либидо? — усмехается Рейвен, и Кларк может поклясться, что подруга этим просто пытается удержать ее на свету, не дать ей провалиться в отчаяние, которое они обе отчетливо слышат в вибрации ее голоса. — Я не знаю, — шепчет Кларк, изо всех сил пытаясь изобразить для Рейвен хотя бы намек на смех, но выходит только тяжелый хриплый вздох. — Я не знаю, чего я боялась. Себя, наверное. Может, я боялась, что позвоню ей или Финну. Я не знаю. Думаю, я просто понимала, что мне нельзя быть в этот момент одной. Ладонь Рейвен находит руку Кларк под одеялом, и ее большой палец нежно гладит запястье подруги. — Я понимаю. — Я так больше не могу. — Как «так»? — спрашивает Рейвен. — Думаешь, ты сможешь больше ее не хотеть? Потому что я думаю, что у тебя нет особого выбора в этом вопросе, Кларк. — Нет. Я имею в виду, что я не смогу и дальше притворяться, что я больше ее не хочу, — качает головой Кларк. — Не думаю, что смогу притворяться, что я двигаюсь дальше. — Ты собираешься сказать ей, что все еще ее любишь? — Нет. Господи, Рейвен, нет, — Кларк отчаянно трясет головой. — Я не могу этого сделать. Она же сейчас с Костией. — Ну, и? — Ну, и я не собираюсь давить на нее таким образом. Я не собираюсь заставлять ее чувствовать, что она должна выбирать между нами. Я просто… я понимаю, что не могу оставить все как есть между мной и Финном. Я не могу продолжать лгать. — Ну, и? — повторяет Рейвен, и Кларк тяжело вздыхает. — Ну, и я должна расстаться с ним. Рейвен никак это не комментирует, и Кларк вопросительно поднимает бровь. — Ну, и? — шепчет она. — Что ты об этом думаешь? — Честно, Кларк, — протягивает Рейвен и легкая усмешка приподнимает уголки ее губ. — Я просто ошеломлена. Я абсолютно, совершенно поражена этой шокирующей новостью, ведь я даже и не предполагала, что к этому в итоге все и придет. Вот даже не догадывалась. Кларк невозмутимо смотрит на нее пару секунд, а затем хватает подушку и бьет ею Рейвен по лицу. Брюнетка хохочет в ответ, и в горле Кларк тоже зарождается смех. Она вытирает слезы и переворачивается, обнимая свою лучшую подругу. Сотрясаясь от смеха, Рейвен прижимает Кларк к себе и целует ее волосы, все еще немного влажные. — Все будет хорошо, Кларк, — успокаивает она. — Все будет хорошо.