В паутинном серебре

Беллами — на грани умирающего мира. Иллюзорной ловушки, заточившей его в чёрный оборот колеса из горечи и боли такой нестерпимой, что выжигает грудную клетку неразбавленной кислотой. Он один против целого мира, опутанный узами лживых обещаний. Ядовитый, кипящий воздух раскалённо липнет клочками к лёгким, набитыми свинцом — иначе почему так распирает что-то внутри, грозясь прорваться наружу сонмом отравленных воспоминаний? Кларк теперь — одно большое воспоминание. Сегодня и, может быть, некоторое время спустя — ещё живое и переливающееся красочной теплотой… Выдрессированный агонией от её потери, как кнутом, Беллами уже имеет нехорошую привычку впитывать себя всё, что связано с Кларк. Низкую вибрацию её улыбки, отдающейся в его плече; приглушенный аромат её тела, въевшийся под кожу там, где она случайно касалась его, может, неделю назад; трепетный и влажный от слёз взгляд, оставляющий в нём самые глубокие шрамы. Сегодня и, может быть, некоторое время спустя… но дальше? Несовершенность человеческой памяти рано или поздно одолеет его, как дикий вереск обуревает Нью-Йорк, и Вашингтон, и Чикаго — все те города, по разросшимся лесам которых им приходилось путешествовать, пока асфальт вековой давности под ногами крошился в бетонную пыль. Пылью в его памяти станет и она. А ещё — карта её крошечных изъянов и совершенств, отпечатанная в походке, и манере улыбаться, и звуке бархатного, пронизанного солнцем голоса. Всё то, что делает эту девушку Кларк. Всё то, что выцвело теперь слезами, вскипающими на его щеках — потерянное и опустелое, развеянное над сытыми полями Санктума и не способное обрести настоящую свободу. Кларк — египетская императрица, похороненная в собственном теле, будто в саркофаге. Легко поверить, что это ненадолго, невыносимо — что это навсегда. Теряя её сотни и тысячи раз, Беллами Блейк слишком просто смиряется с мыслью, что всё ещё существует дорога к ней. Дорога домой. Разорванные временем или судьбой, они магнитами притягиваются обратно, и это кажется неизменным. До тех пор, пока натянутые в сталь закономерности не истончаются смертью в опилки. Морозной поступью ступая на землю, она улыбается Кларк, как давней знакомой, и за руку тянет её прочь: так мимолётно и игриво, словно бы не всерьёз, что Беллами не успевает сделать ровным счётом ничего. Разве что дуновением сладостного ветерка упустить сквозь пальцы. Смерть приходит за Кларк Гриффин слишком внезапно, подкрадываясь в одиночестве, словно неласковая кошка — а она, перепуганная и заполненная до самых краёв болью [кричала ли она так же неистово, как незнакомка на той старой видеозаписи?], может только принять её с измождённым смирением. И больше никакого обмана, не в этот раз — и Беллами понимает это слишком хорошо. Вторая партия со смертью проиграна, бой окончен. Он самолично позволяет этому случиться: уйти ей вот так незаметно, растаяв в воздухе, словно пар. Скончаться в агонии, сжираемой ужасом перед гибелью заживо. Быть окованной одиночеством глухим и равнодушным — таким же, как сто тридцать два года назад, разве что не пышущим смертоносным и отравленным жаром. Солнце будет подниматься без Кларк день за днём, и никто из санктумовцев, лоснящихся безмятежным удовольствием от жизни, так и не узнает о жертве, принесённой в дань их жестоким традициям. Для них умирает чужачка. Для Беллами схлопывается целый мир. И это уже никогда не исправить.