В паутинном серебре

Тёмное небо, опалённое то тут, то там всполохами разгорающихся окон, дышит пронизывающей от холода тишиной — звёзды в ней молчаливы и далёки, словно отражение на дне колодца. Словно немые призраки светлячков, вспарывающих небесную гладь неаккуратными стежками. Мэдди под его боком дышит часто-часто, с надрывом, вцепившись оледенелыми руками в куртку на спине. Она не может заснуть — кошмары [теперь вся её жизнь — сплошной кошмар] терзают сворой оголодавших собак — и инстинктивно ищет утешения в том, к кому пошла бы Кларк. Кларк, которой больше нет и не будет. Кларк, от которой не осталось и следа. Только Беллами Блейк — мятежный король с глазами цвета хмеля и самым тёплым сердцем на свете, извечный герой всех историй детства. Легенда, воплощённая в человеке с кровоточащими ранами и пустотой сквозь рёбра. И даже сломленный, он выгорает для Мэдди лаской, которую не сумел разделить с ней. Осторожная тяжесть его руки на плече пронизывает отголосками напуганной дрожи [тем крепче осязается горе, делённое напополам], и Мэдди всё же позволяет себе оглянуться. Его глаза — бездна, полная умирающих огоньков: Беллами Блейк целиком отражён в ночи… или ночь в нём. И даже его голос, когда он выпрямляется с мучительным вздохом, разливается такой обжигающей горечью, что у Мэдди перехватывает воздух в лёгких. — Знаешь, когда мы только познакомились с Кларк, мы разговаривали про загадывание желаний на падающую звезду, — медленно произносит мужчина, и вся она в один миг превращается в слух. Увидеть её маму глазами Беллами — отзеркаленная насмешка судьба, необходимая до покалывания в отяжелевших лёгких. Должно быть, пришло время Кларк стать частью застарелых преданий, влившись в поток слов ещё тёплым ручейком — закружиться в вихре остаточных осколков, затонуть среди воспоминаний пыльных и бесценных. Её голос дрожит, но набирается пьянящей силой с каждым крошечным вдохом: — И что ты загадал? Отчего-то кажется важным понять, как мыслил Беллами Блейк ста тридцати двухлетней давности — словно срастить в подсознании мозаику, извилистой тропкой спешащей к самому главному. К рождению на свет если не чуда, то большой удачи, заставляющей восьмилетнюю малышку трепетать от восторга — к рождению связи, спаянной скорбью и закалённой в жаркой крови. Но он качает головой, оглядывая теперешнюю Мэдди печальными, потемневшими от боли глазами — и что-то неясное, мимолётное проскальзывает в том, как нехотя он опускает взгляд в землю. — Я не знал тогда, что загадать. Она не спрашивает об этом намёке на нечто всеобъемлющее и не до конца им самим осознанное — просто не имеет права. Молчит, покусывая губу, пока мысли неповоротливые, как металлические цепи, грохочут в её голове. До ужаса хочется спать, и тяжелеет с каждой минутой голова, только боль, расцветающая в груди огнём, рвётся наружу очагами беспокойства — не даёт сомкнуть глаза ни на секунду. Под веками — пенящаяся от крови пустота и крик отчаянный, захлёбывающийся смертью: «Мэ-э-эд-ди!». Она не слушает — очень старается — и с ещё большим остервенением вонзается ногтями в кожу куртки. Тепло чужого прижатого тела понемногу возвращает её в реальность. — А сейчас? Губы Беллами растрескиваются в улыбке сухой и горькой, как полынь, и его потухший взгляд тяжело вздымается к самым звёздам. В слезах, запятнавших яркий узор веснушек — мольба вперемешку с жалостью. — Чтобы Кларк была жива, — с трудом выдавливает он, задыхаясь чёрной волной вины, и прижимает к себе последний пережиток Кларк — эту маленькую Хэду с оружейной сталью в глазах — так сильно, как только может. Никто из них, прильнувших друг к другу в порыве острой потребности, не замечает, как небо прорезает умирающий росчерк звезды.