Шесть снов

День проходит незаметной тенью — словно лежишь на пляже, и птица, пролетающая над тобой, на миг задевает край солнца крылом. Какаши думает о том, что сон ничем не отличается от яви, ведь и то, и другое он видит своими глазами. Город не такой большой, каким казался из центра. Минут двадцать пути в одну сторону, и дома становятся реже, больше не теснятся сплошными каменными стенами, и между ними, а иногда как будто бы и сквозь — проглядывает небо. Они молчат некоторое время, Обито глазеет по сторонам, Какаши смотрит под ноги. — Ого, красиво! Перед ними река. Какаши не заметил, как она приблизилась. — Тебе снятся действительно красивые вещи, — Обито склоняет голову в размышлении. — Я сколько себя помню вижу во сне только всякий бред, какие-то живые кофеварки, странных животных, и вообще редко что-то такое… Спокойное… — Да ладно, у меня просто воображения не хватает, — отвечает Какаши. — Я вот за всю жизнь не думал о живых кофеварках. — Да? — на секунду Какаши становится смешно от того, насколько искренне задан этот вопрос. — Ага, — кивает он. — А из странных животных я придумал только одного Шаршиныра, но это было так давно, я уже забыл, как он выглядел… — Хм, — Обито чешет в затылке. — Я не думал, что придумывать животных может кому-то показаться сложным. — Придумай кого-нибудь сейчас? — Ну, я не смогу оживить тут свою фантазию, это же твой сон. — Ну да, и ты мне снишься, собственно, я, как владелец этого сна, хочу, чтобы тут появились выдуманные звери. Минута проходит в молчании. Обито закрывает глаза, видимо, концентрируясь. — Нет, не выходит. — Ну вот видишь, у меня настолько нет фантазии, что даже придуманный ты не можешь изобрести ничего оригинальнее рогатой оранжевой жабы. Я даже удивляюсь, как смог придумать тебя, да ещё так ясно… Он обрывает сам себя и садится на корточки. Обито как раз протягивает руку: на его ладонь с земли гордо перешагивает оранжевая жаба. С маленькими, загнутыми как у быков рогами. — И правда задумка не самая… Оригинальная, — Обито еле сдерживает смех. — Но все равно очень симпатичная. — Сон разума рождает чудовищ, — иронически-глубокомысленно говорит Какаши, и ловит короткий внимательный взгляд черных глаз. — Нет, никаких чудовищ, — заверяет сразу. — Мне не снятся чудовища, опять же, не хватает воображения. Обито отставляет руку в сторону, и оба с минуту наблюдают за тем, как оранжевая рогатая жаба неспешно шагает по ней, пока не добирается до плеча. Там она садится, улыбается — если жабы вообще умеют улыбаться — и издает низкое, почти инфразвуковое, но неожиданно громкое «ква-а-а», вибрация от которого проходит по всей окрестности и отдается в ступнях и пальцах. — Замечательное создание. Назовем его Фандерберкер. — Сколько угодно, — даже если бы Обито сказал «назовем его Какаши Хатаке», ответ остался бы тем же. — Кстати да, как мы втроем собираемся пересечь эту реку? — Кажется, где-то здесь должна быть переправа. — Какаши делает неопределенный взмах рукой. Совершенно очевидно, что если они собираются переправиться, переправа тут уж точно найдется. За зарослями тростника немного ниже по течению обнаруживаются мостки с привязанной к ним пустой лодкой. Лодка бьется о деревянные ножки мостков с пустым стуком — каждый раз распугивая мальков, стаей наплывающих объедать водоросли со старого днища. Сзади слышатся шаги — Какаши и Обито оборачиваются одновременно. У места, где к земле примыкает первая доска, стоит высокий человек в черном плаще — его лица не видно за капюшоном. — А, Какаши, — голос у него холодный, как сквозняк, что добирается в любом месте дома. — Вы плывете на тот берег? — Да. — Что ж, садитесь. Переглянувшись, Какаши и Обито проходят по мосткам в ногу — от этого старые доски местами дрожат, а потом по очереди залезают в лодку, Какаши шагает первым — устраивается на корме — следом залезает Обито, и лодка оседает под двойным весом. Человек садится последним — у него в руках откуда-то взялось длинное весло. — Есть только два правила. В лодке нужно молчать и от реки до леса идти, не оборачиваясь. И в Лесу лучше держитесь за руки, чтобы не потеряться. Он говорит тихо и отталкивает лодку веслом от берега — мягкая сила поддерживающей воды ощущается под ногами. Какаши смотрит в воду — на секунду в ней мелькает зубчатая серебристая спина длинной доисторической рыбы. Звук весла в воде убаюкивает, и кажется, что если выпить этой воды — пропадешь, сам станешь водой, но в этом не будет ничего плохого, это будет просто вода, вода и все. Они причаливают к точно такому же пирсу, но на другом берегу уже неожиданно — вечер. Тихие летние сумерки, впереди — стена темного леса, и трава почему-то слегка серебрится. Обито первый перепрыгивает через борт лодки, ступает на серебристую траву. Протягивает руку Какаши, тот — хватается беспрекословно, и чувствует, как Обито сжимает его пальцы своими, очень теплыми. — Спасибо, — они говорят это хором. — Не оборачивайтесь, — тихо-тихо выдыхает их проводник, и они отворачиваются, и выходят на серую, с трудом заметную в траве тропинку, и Какаши почему-то знает точно, что их перевозчик исчез сейчас, как будто его и не было никогда. — Идем, — говорит Обито тихо. И они идут. Штанины быстро промокают от росы на траве, жаба на плече у Обито спит, а за спиной как будто бы ничего нет, ничего такого, чего стоило бы опасаться, и эта мысль — что там нет ничего, чего можно было бы испугаться, она для Какаши как какой-то манящий из-за угла огонек, дразнящая крохотная картинка в левом нижнем углу страницы скучной книги, и уже шагая в лес он делает попытку — не обернуться, но чуть чуть заглянуть за спину, и тут же чувствует молниеносный удар по уху и вместе с этим — какой-то ужасный могильный холод, такой силы, что останавливается как вкопанный, глядя, как в почти непроглядно темном лесу теряется серая тропинка. — Идиот! — говорит Обито громко, его голос слишком живой для этого места. — Все в порядке, — говорит Какаши и чувствует, что врет. Ему почему-то хочется вдруг, чтобы Обито с Фандерберкером исчезли, и он вошел в лес совершенно один. — Спасибо. — И что в этом лесу? — спрашивает Обито спокойно, крепко сжимая его руку. — Не знаю, — тихо тянет Какаши. — Я его сто лет не видел. Кажется, тут были дупла… Совы… Обито смотрит немного тревожно. — Фандерберкер уснул, — говорит. — А? — Какаши смотрит на жабу, о которой успел забыть. Жаба спит у Обито на плече — узорчатая и спокойная, как маленькая гора. Какаши думает о том, что стоит придумать ей трубку. Фандербекеру очень подошло бы курить длинную расписную трубку и выпускать из нее ровные кольца дыма. Они идут по тропинке дальше, и вокруг становится совсем темно. Темно настолько, что только серовато-серебристый отблеск песка тропинки и редкие просветы темно-синего неба между ветвями деревьев напоминают глазам об их основной задаче. — Смотри, — тихо говорит Обито, — а говоришь, фантазии не хватает. Он склонился к дуплу в дереве, растущем прямо около дороги. Какаши заглядывает тоже — и видит странных, большеглазых птиц. Они спят, обнявшись длинными голубоватыми шеями, и над ними, как маленькая лампа, спит под потолком дупла светлячок. Какаши хочется что-то ответить, но потом становится как-то… скучно. Он отворачивается, тянет обратно на дорогу. Они идут дальше. Уже привычно — ориентируясь почти только на слух. И только спустя время — а какое, Какаши не понимает, потому что время в этом месте не с чем сравнить — становится ясно, что их шаги и шелест листьев уже очень давно рассказывают одну историю, точнее — поют песню, которую он как-то в детстве услышал на торговой площади, куда они пришли с отцом, ее пел человек с серебряными бубенцами на черном трехрогом колпаке. Наш добрый король На мертвом коне Поехал к любимой жене Какаши не помнил, что там было дальше в этой песенке, и было ли что-то вообще, но вспоминаются ему какие-то там сумрачные кони, какая-то ночная трава, и он сворачивает с дороги, потому что лес вдруг становится для него совершенно ясен, как ясны бывают мысли человека, очень похожего на тебя. Только по звуку шагов — выбивающихся из общей песни — он понимает, что Обито идет следом, но он уже даже не помнит, почему они должны идти вместе. Вскоре — или не вскоре — они оказываются на полянке, круглой полянке, поросшей мягким, темно-зеленым мхом. Какаши идет по ней — как будто возвращается домой после миссии, садится в самом центре. — Какаши, — зовет голос. — Не уверен я, что тебе стоит… Не слышно. Добрый мох закрыл ему уши. Эй Обито, оставь меня, дай мне только прилечь на этой полянке, послушай, как низко как страшно скрипят стволы старых деревьев, посмотри на их черную кору, в этой чаще живут одноглазые птицы, и слепые птицы, им не нужно зрение, Обито, им достаточно знать, что они не вечны, что жизнь когда-то кончается. Ты разве не чувствуешь, какая мягкая здесь земля, Обито, какая она мягкая. Этим деревьям совсем нечего есть — я дам пищу корням, они съедят меня, выпьют, я стану их листьями, и главное пропадет этот ужасный зуд из головы, из самого центра, весь этот страх, я буду как тот перевозчик, я буду как лес, отпусти мою руку, Обито, отпусти. Он ложится в мох — он чувствует, как мягко, как хорошо и мягко каждому миллиметру тела, он вспоминает легенду о том, как могила убитого великого лекаря проросла травами по количеству его костей и сухожилий, разными травами — и каждая выросла на том месте, которое нужно ей лечить, и это все так спокойно и красиво — отпусти мою руку, Обито. Темные тихие корни поднимаются по щиколоткам, прижимают к земле — обвивают живот, ребра, предплечья, шею и лоб — лоб сразу расслабляется, становится так спокойно и тихо. Наш добрый король На мертвом коне Поехал к любимой жене А, какая простая песня. И как же долго он не понимал, о чем она. — Какаши, — говорит Обито. Его голос спокойный и даже немного суровый. Что-то холодное и мокрое — даже сквозь ткань водолазки — касается груди. Это Фандерберкер, конечно же — рыжий, сонный и рогатый, ровно такой, каким его придумал Какаши — перебирается с ладони на грудь. Холодно — Какаши открывает глаза, смотрит в глаза рогатой жабы — рога напоминают месяц, восходящий над далекой спокойной горой  — и потом, переведя взгляд выше, встречает взгляд Обито. — Не уходи. Все это как будто — проснуться резко, из сна почувствовать щекой подушку. — Я хочу, чтобы ты остался. Корни опадают разом, сухие, удивительно, как все меняется на свете за одну маленькую секунду. Какаши глубоко вдыхает, до боли в легких, поворачивается на бок — машинально, чтобы снова почувствовать тело, тянет руку Обито за собой, и тот ложится рядом, почему-то кладет вторую ладонь ему на спину между лопаток, и шеей Какаши чувствует его немного учащенное дыхание и тепло, исходящее от тела. И это все так ужасно похоже на что-то, на что-то такое, что он уже видел когда-то, на что-то, что с ними было — точно было. Он двигается на сантиметр назад — прижимается спиной к груди Обито, прижимает его руку к себе совсем близко. И видит — вспоминает. Неестественно огромный, достающий до неба стебель осоки, трещины тлеющего угля — как будто бы очень-очень далеко, и Обито — теплый, сопящий в шею, обнимающий руками. И все — такое тихое, стыдное, но при этом самое лучшее, потому что Какаши тогда сразу понял, что Обито не спит больше — понял по дыханию — но не двинулся с места; потому что только спустя пять минут Обито все же решился (и вот она истинная храбрость), двинулся вперед, прижался всем телом, чуть навалившись, и Какаши не оборачиваясь коснулся его через штаны и замер; потому что потом оба кончили через полминуты, если не меньше, липко; потому что после Какаши очень хотелось попробовать поцеловать Обито, но он не сделал этого, просто заснул, позволив руке Обито обнимать себя — так их, кажется, и нашел Минато утром, и это все было немного стыдно, но никто, ни Рин, ни Сэнсэй не знали, что было на самом деле, они даже не могли предположить, и это было буквально за пару дней до того, как все навсегда закончилось, но тогда были утренние сумерки, и была роса, и тлеющие угли, и Обито, и это ощущение, когда не можешь просто физически отстраниться, когда тебя как будто магнитом притягивает, нет, сильнее, чем магнит, магнит — это механика, а здесь еще и это чувство, от которого трудно сдержать громкий, ступенчатый выдох. А еще тогда казалось, что впереди жизнь — как новый карандаш — и времени поговорить еще будет достаточно, и боже, какая же это была ошибка. — Черт, прости, — Какаши понимает, что произошло разом, и сразу вырывается и откатывается в сторону — полянка теперь вполне твердая, поросшая все той же серебристой травой, и, кажется, все вокруг теперь гораздо светлее, хотя до рассвета остается много времени — просто воздух как будто свежее и неба больше над головой. Он весь краснеет — и Обито тоже, черт, и Обито тоже покраснел, садится, скрестив ноги, ведет рукой по лицу и по волосам смущенно. — Прости, что я вообще это вспомнил, просто, ну… так похоже, ты сам понимаешь… — Да, да, — Обито бормочет невнятно, и тут Какаши просыпается — резко и без предупреждения, а еще мокрый, черт, как мальчик какой-то, кончил во сне от какого-то воспоминания, невероятно, просто невероятно. Он закрывает глаза рукой и от души смеется, так громко, что это, кажется, слышит вся Коноха, а если и не слышит — то ей же хуже, ведь услышать смех Какаши Хатаке — это почти как найти цветок папоротника, многие говорят, что папоротники вообще не цветут, и все это сказки, которые старые хитрые люди придумали, чтобы заманивать в лес особенно глупых детей.