Шесть снов

— Слушай, Обито… Вокруг прохладно и темно. Голос разносится в гулком пространстве. Какаши сам толком не знает, что хочет сказать. «Извини за вчера», — просто глупо. За что извиняться, если Обито сам к нему полез? Зачем вообще извиняться перед воображаемым человеком? И, главное, почему Какаши все равно чувствует себя виноватым? Ладно… Ответ на последний вопрос очевиден. Он делает несколько шагов вперед. Ноги здесь легче, чем наяву. Знакомое ощущение — как будто тело совсем пропадает. Тревожное чувство. Где-то вдали капает вода. Наконец появляется Обито. Правда, не тот, что вчера. Маленький. В сине-оранжевой дурацкой куртке и огромных сноубордистских очках. Он машет рукой, зовет за собой. Какаши идет — не может не идти. Он уже знает, что это за сон. Похоже, всё так, как казалось с самого начала: эти сны — лишь очередной трюк калечащего самого себя мозга, нужный, чтобы причинить самому себе ещё больше боли. Они идут. Гулкие шаги вторят звукам капель. А потом раздается ужасный грохот: это сверху падают камни. Обито лежит, придавленный одним из них. Какаши подходит ближе и опускается на колени рядом. Неожиданно Обито хватает его за запястье вроде живой, но почему-то уже ледяной рукой. Так резко, что Какаши вздрагивает — хотя это далеко не самое страшное, что бывает в этом сне. — Какаши, — тихо говорит Обито, и его голос заползает под кожу. — Посмотри, что ты сделал. Какаши смотрит. На безжизненную ногу, на кровавые подтеки на его лбу — он не уверен, что они были тогда. Хотя, кажется, он уже столько раз переживал этот момент, что отличить правду от вымысла не способен. Да это и не нужно. Суть одна и та же. Он знает, что вырываться бесполезно. Поэтому поднимает руку лишь когда чувствует покалывание чидори. И это тоже остановить нельзя. Он видит Рин, а через секунду — уже чувствует, как она оседает на землю у его ног. — Посмотри, что ты сделал, Какаши… Снова грохот камней. Иногда этим грохотом в ушах накрывает просто посреди дня, на солнечной коноховской улице. На тренировке с командой номер семь. Дома, в постели, когда разум наконец начинает отключаться понемногу, и тишина подступает к ушам. Всегда одинаково — резко, как будто он и правда снова там. Как будто Какаши с того самого дня никуда и не уходил из этой пещеры. Стоит только остановиться, закрыть глаза — и оказывается, что он все в том же месте. В голове всегда грохот. Опять маленький Обито. — Я не чувствую половину тела. И снова чидори загорается в руке. — Рин… Какаши закрывает глаза. — Ты обещал, что защитишь её, Какаши. Решительное лицо Рин; странное чувство — как будто прикосновение к ее ребрам, она сама, черт, она сама каждый раз делает этот шаг, и Какаши отдал бы все, чтобы погасить электрический разряд, но проклятое электричество не гаснет, и рука не опускается, и все это повторяется снова и снова — вот Рин снова живая, совсем как тогда, в самых мелких деталях, волосы чуть спутались, в глазах — слезы, и снова шаг вперед, и снова это чувство — теплой грудной клетки, электричества, крови. На очередном круге лицо Рин проходит рябью — теперь на её месте стоит сэнсэй, высокий, улыбающийся, в своем плаще с языками пламени по краю, растрепанный, и делает тот же шаг — рука Какаши входит аккурат в его сердце, и снова то же чувство — ровно то же, что с Рин, невообразимая боль. Ужасный хаос. Все меняется быстрее и быстрее. В ушах стоит грохот. Обито — двенадцатилетний — с широкой улыбкой от уха до уха, в ярко-оранжевых очках, смотрит прямо в глаза, как будто говорит про хокаге или ещё какой-то такой бред из того, что он любил говорить в той жизни, и делает тот же шаг, и это всегда самое самое мучительное — потому что потом, когда рука Какаши уже внутри него, он смотрит прямо — каждый раз, — а потом закрывает глаза, и из-под закрытых век вытекает тонкими струйками кровь, как тогда, когда он уже не дышал, когда Рин пересадила Какаши его шаринган. — Те, кто бросает друзей — хуже мусора. Всё повторяется снова. Голова — как раскаленный шар. Какаши задыхается. Рот кривится, он бы заплакал, но не может — это значило бы разрешить себе это. Пожалеть. А он не достоин жалости. Кровь под ногами теплая. Рин. Обито. Сэнсэй. На очередном круге, когда Какаши уже не различает лица, что-то меняется. Перед ним кто-то высокий — но не Минато. Другой Обито. Тот, с которым они вчера — на секунду воспоминание обо всем как будто охлаждает голову, но это позволяет только замедлиться, а не остановить руку. Вот зачем это всё нужно. Чтобы убить и его. — Прости меня, — молния входит в грудь Обито. Какаши трясет. Он говорит так каждый раз. Ебаные десять лет. И каждый раз — ничего — только кровь из-под век, он знает, этот сон может продолжаться до тех пор, пока ничего не останется, кроме крови, пока она не зальется в легкие. Он бы отдал всё, чтобы просто прекратить это. Но он даже убить себя не может — потому что это означало бы сдаться отцу. Сделать то же, что он. Проиграть: смотри, папа, ты был прав во всём. Снова ощущение крови, смешивающейся с электрическим зарядом. Обито стоит очень близко. Секунду кажется, что он уже мертв, полоска крови тянется вниз от уголка рта. — Ты не виноват в моей смерти, Какаши, — вдруг говорит он. И смотрит прямо в глаза. Какаши тяжело дышит. Голос Обито звучит отстраненно. Но он однозначно жив. — И в смерти Сэнсэя тоже. Смотри, — он указывает на свою грудь. В ней нет дыры. — Ты не можешь меня убить. Ты не убивал меня. Какаши не двигается. — А Рин, — сердце как будто ледяная рука сжимает. Обито старается говорить спокойно. — Ты правда не защитил её, Какаши. Но… Я тоже, — его голос все же дрожит на последних словах. — Ты никак не мог… — Откуда тебе знать? — перебивает Обито. В его глазах — Какаши узнает — та же самая боль. — Я думал, что ненавижу тебя. Но пришел, и сразу вспомнил, что не могу. Какаши трясет так сильно, что начинает тошнить. Ноги держат не очень хорошо. Он смотрит вниз — носы ботинок в серой пустоте. Крови нет. Обито следит за его движением. Потом говорит: — Я не могу простить тебя… за неё. Но я и сам себя не могу простить. Мы оба виноваты. Вместе. Какаши смотрит на Обито, и ему в голову приходит мысль, быстрая и пронзительная, как само чидори. — Ты… То есть ты? — он пытается спросить, но язык не слушается. — Конечно я умер, Какаши, — Обито снова понимает без слов. — Ты же знаешь. Да. Это просто какое-то секундное помешательство. Обито чешет затылок и — совсем чуть чуть — улыбается. — Я совсем не имел в виду это, про мусор, ты сам знаешь, я иногда… Могу сказать что-нибудь прежде, чем думаю, я же говорил, что всегда хотел быть на тебя похожим, сам подумай, разве я хотел бы быть похожим на мусор? Тараторит, почти как в детстве. Обгоняя собственную мысль. У Какаши щиплет глаза от слез. — Можно? — спрашивает он, поднося руку к груди Обито, но не касаясь. Тот кивает. Какаши чувствует под ладонью биение сердца. Тепло. — Пойдем отсюда? — спрашивает Обито. — Да, — кивает Какаши. И как будто разом весь отогревается, и чувствует под ногами — внезапно босыми — нежную траву. Он понимает: это как в тот день, когда был костер, и ночь, и огромный до неба стебель осоки. Рука Обито на секунду накрывает его собственную. А потом Какаши просыпается. Ужасно усталый, но с ощущением, что всё это движется к своему единственно верному концу.