Lumen — Гореть
Кто бы что ни говорил, а все-таки чашка сладковато-кислого каркаде с рассыпчатым печеньем под тихое бренчание шестиструнки сближают куда лучше, чем пол-литрушка водки с заветренными маринованными огурцами в третьем часу ночи. Это Арсений понял, когда обнаружил на своем плече невесть когда пробравшуюся туда тяжелую руку, то ритмично постукивающую пальцами в такт музыке, то и вовсе по-дружески мягко сжимающую надплечье сквозь хлопковую футболку. В любой другой ситуации мужчина отнесся бы к подобному проявлению фамильярности крайне настороженно, но сейчас почему-то решил проигнорировать, чем сам себя озадачил. На удивление, полноценный диалог заладился почти сразу, что стало неожиданностью для обоих. Такие притершиеся колкие словечки по безмолвному, но обоюдному согласию было решено опустить, и теперь беседа выглядела куда более непринужденной, чем это бывало обычно. Антон время от времени подозрительно поглядывал на чашку с насыщенно бордовым напитком и прислушивался к ощущениям собственного организма, тестируя себя на наличие алкоголя или чего похуже в крови, но всякий раз оставался уверен, что нисколечко не пьян. Внезапно благосклонное поведение Арсения все же настораживало первое время (причем и самого Арсения тоже), но затем все как-то подутихло, чрезмерная бдительность угасла и отошла на второй план, а конечности расслабленно распластались по дивану. — Я давно хочу, но все никак не спрошу: откуда у тебя мой номер? — вдруг спрашивает Антон, рассудив, что на данном этапе разговора, когда обсуждение предстоящего выступления плавно сошло на нет, а на смену ему пришла более-менее дружеская беседа о «всякой всячине и другой ерунде», его вопрос впишется в диалог и будет уместен как никогда раньше. Следует упомянуть, что за время этой самой дружеской беседы Шастун узнал такие маловажные подробности жизни Попова, как: родной город, коим оказался Омск; возраст (и зачем-то сразу высчитал их разницу, которая составила ровно шесть лет); наличие легкого пристрастия к сигаретам — именно пристрастия, ведь контролируемое выкуривание одной штучки в неделю-две сложно назвать такой уж сильной зависимостью, — а также уточнение в виде предпочтения марки Parliament всем остальным; и присутствие довольно очевидной привычки поздно ложиться и вставать, когда Солнце находится в зените, посредством упоминания которой Антон и вспомнил о той полуночной СМС. Пусть детали были и не особо значимыми, но главное — они были, а это уже не могло не радовать, ведь узнать хоть что-нибудь об Арсении Попове приравнивалось к жанру фантастики, посему столь развернутому и честному диалогу стоило о-го-го как радоваться. — Тебя правда это беспокоит? — отвечает вопросом на вопрос мужчина, лениво потягивая напиток из лепестков суданской розы. — А разве не должно? Может, ты сталкер какой и уже выучил всех моих родственников вплоть до пятого колена, а я даже не чешусь хотя бы в полицию обратиться, — без тени улыбки на лице отшучивается Шастун, рассчитывая проследить за реакцией Попова и в случае чего на месте вычислить в нем потенциального маньяка. Однако у Арсения подобное заявление вызывает лишь смех. — Да больно ты мне сдался. Еще не хватало начать шпионить за тем, как какой-то школьник-переросток в толчке онанирует. Будто у меня других развлечений нет. Антон оскорбленно приподнимает брови, лицо удивленно вытягивается, а на язык так и просится возмущенное «че за?», но вместо этого парень спешит откреститься от вопиющей клеветы. — Я таким не занимаюсь! А, между прочим, у кого что болит, тот о том и говорит. Так что это еще под большим вопросом — чем ты сам здесь на досуге промышляешь, — он обиженно складывает руки на груди, так и не сумев дать должный отпор, коим смог бы задеть Попова, поэтому спешит вернуться к первоначальной теме, полностью игнорируя смешок напарника. — И все же, откуда ты достал мой номер? Ты так и не ответил. — У Оксаны попросил. Она менеджер-организатор, может, помнишь ее. У нее записаны контактные данные всех конкурсантов, достать один из них было минутным делом, так что не обольщайся, думая, что я намеренно на протяжении двух недель выискивал способ с тобой связаться, — разом пресекает любые излишние вопросы Арсений. — Еще чаю? — Если можно, — мужчина кивает и уходит кипятить чайник. — Арс, могу я задать вопрос? — Ты уже только что его задал, но так уж и быть, давай еще один, — доносится с кухни, и Антон закатывает глаза — этот язвитель неисправим. — Какой ты настоящий? — робко спрашивает молодой человек и нервно закусывает губу, прислушиваясь к внезапной тишине за стенкой, где еще пару секунд назад грохотали посудой. Молчание длится подозрительно долго и начинает настораживать, Шаст даже собирается пойти проверить, не выпрыгнул ли Попов из окна, дабы избежать ответа на каверзный вопрос, но останавливается, заслышав задумчивое покашливание, за которым следует отклик: — В смысле? Предсказуемо. «Ты бы еще яснее, Шаст, предложения формулировал, чтобы вообще заебись как понятно было». Арсений появляется на пороге гостиной и испытывающим взглядом гипнотизирует невозмутимую физиономию гостя, ожидая пояснений. — Ты ведь совсем не такой, каким хочешь казаться, — очень негромко говорит Антон, так, чтобы принести в свои слова сокровенности и изящества. В зеленых глазах — ласковый свет, как улыбка природы, как касание волшебного светлячка. Арсений упорно не может понять, почему этот парень выглядит так, будто ему можно доверять. Так, что ему хочется доверять. Словно можно коснуться его внутреннего, живого света и не обжечься, как обыкновенно это происходит при прикосновении к искусственным недолговечным лампочкам. Ведь он не только горит и светит, но еще и греет. — В тебе живет огромный актерский потенциал, раз ты умеешь так ловко выдавать желаемое за действительное. Но на самом деле ты другой, — губы парня трогает теплая улыбка и мгновенно передается Арсению, пусть даже он не собирался давать волю эмоциям. — Почему ты боишься показать истинного себя? — Зачем ты такой любопытный, Антон? — с некой грустью улыбается мужчина, и Шаст по глазам видит: сдерживается. Прямо сейчас готов распахнуть, обнажить душу и показать ее изнанку, но по каким-то причинам сам себе не разрешает этого сделать. Стоит в шаге, в секунде от того, чтобы сорваться и выложить все, как есть. Антон не полнейший идиот, понимает: что-то не так. Неспроста Арсений виляет и всячески пресекает его попытки докопаться до правды. У Арсения есть секрет. У Арсения есть проблема. Проблема, рассказать о которой хочется все сильнее и сильнее, но нельзя. Проблема, которая, скорее всего, усугубляется с каждым днем и требует немедленного решения. Проблема, решение которой, возможно, никак не хочет показываться на глаза мужчине. Проблема, решение которой, возможно, попросту не существует. Проблема, решить которую способны разве что шесть миллионов. — Сень, — тихо-тихо, едва шевеля губами, едва колебля воздух, едва нарушая звенящую тишину, — зачем тебе нужно столько денег? Удар. Арсений внезапно сжимает кулаки и челюсти, медленно опускает голову, потупив нечитаемый взгляд в пол, и с силой втягивает воздух через нос, находясь на грани потери самообладания. Антон шугается, отодвигаясь на другой конец дивана, и осознает: он не вопрос задал, он со всей дури врезал под дых. Так вздрагивают обычно от хлесткой пощечины, которую Шастун Попову только что любезно и влепил, сам того не ожидая. Вокалист буквально кожей ощущает, как воздух в комнате стремительно холодеет и кристаллизируется. Два голубых океана напротив застывают и покрываются ледяной коркой, становятся неживыми, неподвижными и пустыми. — Никогда. Не называй. Меня. Так, — с расстановкой, с ненавистью, чуть ли не задыхаясь от гнева. — Что?.. Как «так»? — не понимает Антон, судорожно стараясь вспомнить, как он только что назвал мужчину. — Я ненавижу, когда меня зовут… Сеней, — держась на последних остатках самообладания, рычит Попов, а последнее слово будто дается ему с огромным трудом. В голосе вдруг ниоткуда берутся сталь и неприязнь, а в глазах — шторм, буря, война. — Запомни это навсегда. И еще: куда я собираюсь потратить свои деньги — это совершенно не твое дело. Запомни и это тоже, будь так добр, чтобы мне не пришлось повторять. — Извини, эм… Арс, я же не знал… я не подумал… — пытается оправдаться Антон, но его грубо перебивают: — Твои извинения уже ничего не изменят, так что оставь их при себе и просто уйди прочь, Шастун, — глаза — в пол, и Антона пугает та неизведанность, которую он наверняка увидит в них, если Арсений поднимет голову. — Я… да, я, пожалуй, правда лучше пойду. Дверной хлопок ударяет гулом по внутренностям, прошивает молнией тонкие капилляры и остается эхом в черепной коробке. После некоторого общения Антон стал казаться приятным молодым человеком. Антон Арсению уже почти что нравится. Только дико вымораживает одной своей чертой характера: слишком часто лезет, куда не стоило.***
pyrokinesis — 5
Мысли тяжелым мешком оседают на плечи, под языком — горчит, горло саднит, словно час беспрерывно кричал. Земное притяжение чувствуется как никогда раньше, придавливает к полу, заставляя дышать тяжело и надрывно, а перед глазами разве что воздух не искрится болью, и в горле ком такой величины, что подташнивать начинает, и все усилия уходят на то, чтобы не разрыдаться. А все это блядское «Сень, зачем тебе нужно столько денег?». Мир тухнет на глазах, теряет краски и сереет, и синхронно с тем возвращается душащее чувство безысходности. Хотя о чем речь вообще: оно никуда и не уходило. Может, только притупилось едва ли на пару часов, чтобы теперь нагрянуть по новой и не оставить от человека ни следа. Это чувство не знает границ и не имеет ни капли жалости. Оно беспощадно размазывает по стенке, терзает и издевается, доводит до крайней точки и заставляет взмолиться о смерти: что угодно, лишь бы окончить эти мучения. Только оно смерти не даст. Будет снова и снова сохранять человеку жизнь и раскатами грома смеяться, наблюдая, как он раз за разом рассыпается на кусочки. Стоп-слова — не существует, пути отступления перекрыты, и остается только напарываться на одно и то же лезвие сотни, тысячи раз подряд, получая новые раны, хотя на теле уже и места живого не осталось — куда не дотронешься, на пальцах останется кровь. Боль и стыд устраивают гладиаторские бои, с каждым разом нанося все более и более сильные удары, и всякая битва заканчивается с результатом «ничья», и оба чувства сливаются, становясь единым — гложущим отчаянием, что в два раза сильнее, в два раза беспощаднее и острие ножа тоже загоняет под ребра в два раза глубже. А по ощущениям во все сто раз. Таким Арсения не видел никто. А увидел бы — не признал. От него «привычного» остались разве что безмерно синие глаза, да и те померкли, словно небо затянулось тучами, словно шторм разыгрался в океане. Он ничего не видит и ничего не чувствует, не понимает, как подходит к дивану и медленно опускается, так как ноги попросту больше не держат. А рука как по наитию тянется к телефону. Сердце пропускает удар, а после, кажется, и вовсе замирает. Все внутренности скручивает в узел от страха. От страха не услышать гудков. — Алло?.. — собственный голос неузнаваем и дрожит, будто стоишь пред страшным ликом смерти. Время замедляет ход до минимума и тянется неимоверно долго. Пять секунд проходит, а по ощущениям — три оборота вечности, прежде чем из трубки доносится тихий, приглушенный кашель. — Алло? — выдох. В груди заново начинает стучать, кровь приливает к голове, а телефон едва не выпадает из моментально ослабевших пальцев. По коже пробегают мурашки от одного слова, от одного единственного звука родного голоса, что стал совсем неузнаваем, тих и слаб настолько, что едва различим среди фонового шума различных приборов. Но все равно остался самым родным. — Привет. Ты как? — Арсению приходится по два раза за десять секунд сглатывать — хоть во рту и сухо, как в пустыне, — лишь бы не дать давящему кому подступить слишком близко к горлу. — Привет, — слабо, сипло, но все равно слышна улыбка. Та самая улыбка, ради которой он вокруг света обойти готов столько раз, сколько прикажут. Та самая улыбка, ради которой он делает все это. Только бы не дать ей навеки угаснуть. А на заданный вопрос ему так и не отвечают, будто бы и вовсе его не расслышали. Потому что оба понимают, что смысла в этом ответе нет. Потому что Арсений и без того знает, как. И больше всего в жизни боится услышать подтверждение своих догадок. — Я в третий этап прошел, видела? — а сам и не замечает, как по щекам неконтролируемо катятся горячие слезы. Да и, честно, похуй вообще на них. Откровенно похуй. — Видела. Знал бы ты, как я переживала, когда тебя чуть не выгнали. Попов улыбается сквозь слезы и утирает тыльной стороной ладони мокрые глаза, не позволяя себе шмыгнуть носом, потому что он здесь мужчина и не смеет давать слабину. Потому что сейчас все держится на нем. Потому что Она держится только за него. «А знала бы ты, как я». — Сень, ты не мог бы сделать кое-что для меня? — Все, что только угодно, родная, — на выдохе и расходуя все силы на то, чтобы не вздрогнуть от этого ласкового «Сеня», что по груди дрожью проходит, потому что принадлежит только Ей. И доставляет неимоверную боль, если слетает с губ другого человека. Арсений ненавидит, когда его называют Сеней, но вовсе не потому, что ему настолько не нравится это имя. — Ты можешь передать тому пареньку, который оправдал тебя перед жюри, «спасибо» от меня? Он все-таки очень сильно помог тебе. Я правда хотела бы поблагодарить его лично, но ты же понимаешь… Мужчина стискивает зубы и насильно выдавливает из себя улыбку, чтобы девушка не заметила изменений в голосе. — Конечно, солнце. Обязательно передам. И не переживай там из-за меня так сильно. Отныне я точно не допущу, чтобы у кого-то даже мысль промелькнула о том, чтобы меня выгнать. — Я и не сомневаюсь. Люблю тебя, Сень. — И я тебя, Саш. А затем гудки уносятся тревожным многоточием за грань слышимости, а что за ними — вопрос. За ними — бесконечные переживания и ежесекундные мысли «а вдруг уже все?..». Арсений откладывает телефон в сторону и зарывается растопыренными пальцами в волосы, сжимая их, когда рука добирается до макушки. Вот и все. Пять минут назад был человек, а сейчас нет его — рассыпался, разбился о скалы и растворился в многовековой пыли. Этот Ад начался шесть месяцев назад, начался непримечательно, с обращения к врачу по причине утомляемости, частого кровотечения из носа и появления синяков на теле. Диагноз «апластическая анемия» страшным приговором прогремел над головами возлюбленных Александры и Арсения, без месяца супругов. Этот Ад длится уже полгода, а Арсений все никак не может привыкнуть, что нет у них больше ни прогулок целыми днями напролет, ни круглосуточного совместного времяпрепровождения, ни хотя бы тех долгих телефонных разговоров — не положено, в больнице запрещают. Этот Ад против воли вписался в их жизнь, став ее неотъемлемой частью, которую хочется просто проскочить, перемотать на конец или вовсе вдруг очнуться ото сна и понять, что это был всего лишь очень реалистичный кошмар, но звук***
Джей Мар — Ты еще здесь
Дежурная улыбка на лице, и вот он перед вами прежний Арсений. Публика встречает бурными аплодисментами — знают, ждут. И только Шастун до сих пор поглядывает немного косо, слегка выводя своими быстрыми подозревающими взглядами из душевного равновесия, но данная помеха запросто устраняется легким встряхиванием головой, замаскированным под попытку убрать челку с глаз. То, что его резкая перемена настроения была не понята Антоном, ясно, как день, но Попову не впервой оказываться в подобной ситуации — особенно, когда дело касается Шаста, — поэтому он просто переводит взор на зрительный зал, делая вид, что не замечает взглядов коллеги. За две репетиции Арсений так и не потрудился объясниться, что за хрень произошла в тот день у него дома. Сам Антон лезть с надоедливыми расспросами не решался, так как боялся нарваться и снова попасть под горячую руку, зато все время так и вился вокруг Попова, кидая многозначительные взгляды, как бы ненавязчиво требуя объяснений. Но мужчина то ли проявлял поразительную тупоголовость и не понимал намеков, то ли просто делал вид, а на любой предлог для беседы придумывал новый гнилой отмаз. Недосказанность — последнее, что симпатизировало Шасту в теме человеческих взаимоотношений, поэтому решить проблему хотелось как можно скорее и без промедлений, однако, судя по всему, Антон был единственным, кто к этому стремился, так как Арсения данный вопрос не волновал ни капли, и это определенно усложняло задачу разрешения нового зарождающегося конфликта. Не удостоившись внимания напарника даже по выходу на сцену, Антон психует и, плюнув на это дело, решает разобраться как-нибудь потом, а не засорять себе голову, когда стоит сконцентрироваться на более важных вещах, но собирается все-таки раскрутить мужчину на серьезный разговор после выступления, поскольку того требует ситуация. Его соло идет первым по счету, поэтому у Шастуна, в отличие от безмятежного рэпера, даже нет времени настроиться и сосредоточиться. Он силком выкидывает Арсения из головы, запрещает пускать обратно, пока они не покинут сцену, и старается даже не оборачиваться в его сторону, чтобы не отвлекаться на неуместные мысли, которых в последнее время и так стало неприлично много. Антон подходит ближе к краю сцены, оставляя коллегу за спиной, и чуть ли не до хруста сжимает зубы, когда слуха касается ласковая дрожь первой струны гитары, и каждая клеточка тела отдает эхом, вибрируя от тумана мыслей о том, как пальцы мужчины умело перебирают туго натянутые струны, которые так напоминают сейчас Антону его собственные нервы, такие же напряженные и отчего-то неестественно восприимчивые. «Да что же это такое!» — хочется выкрикнуть вместо слов песни, но певец пересиливает себя и крепко стискивает в руках микрофон, переживая, как бы ненароком не сломать металлический корпус. Мелодия струнного инструмента отражается в черепной коробке витиеватым узором, сбивает исполнителя с толку и заглушает его собственное пение, вместо того, чтобы помогать. Напротив него по крайней мере тысяча лиц, но перед глазами почему-то совсем другое лицо, то, чей обладатель находится за спиной. Непослушный мозг отказывается концентрироваться на тексте композиции и настырно воспроизводит картинки того, как Арсений перебирает струны, сопоставляет эти образы с реальными звуками и собирает в единое тмящее видение. Словно выброшенная приливом на берег рыба, Шастун жадно хватает ртом воздух, когда его куплет заканчивается, однако все еще старается держать подобающее лицо, пока находится на сцене, и делает шаг назад, уступая место на переднем плане напарнику, и только надеется наконец передохнуть, но едва не спотыкается о воздух, когда в штилевую мелодию порывом ураганного ветра врывается голос. Непроизвольно, несмотря на собственный запрет, Антон вскидывает голову и застывает на вдохе, вцепившись взглядом в темноволосый затылок. Абсурд полнейший. Ну не может человека так гнуть и ломать от примитивной зачитки рифмованных куплетов в быстром темпе. Рэп — это ведь вам не лирика. Никакой в нем красоты, ничего прекрасного, это не искусство даже, а так, скорее, извращенное сочетание поэзии и музыки, слитых воедино в неверных пропорциях. Но если это действительно так, то почему сердце прямо сейчас заходится в конвульсивном трепете, словно Шастун с пеленок в этом жанре души не чает? А зеленые глаза тем временем уже ползут по статной фигуре, изучая, заучивая, зазубривая. Антон, вероятно, выглядит сейчас неимоверно странно, когда терзает спину Арсения взглядом человека, столкнувшегося лицом к лицу с чем-то или кем-то невероятным, но похуй. Абсолютно, честно говоря, похуй, потому что заботит его совсем не это. С каждым новым взятым гитаристом аккордом, с каждым новым словом, слетевшим с его губ, парень все отчетливее ощущает, как безвозвратно разлетается на осколки, совершает внутреннее самоубийство и заново воскрешается звучанием этого голоса. Антон не слышит, в какой момент все заканчивается. Не слышит ни решения наставников, ни комментариев ведущего. В голове — вакуум, а взгляд намертво пристает к улыбающемуся публике Попову. Арсений поворачивает голову, что-то быстро говорит, его губы трогает на вид искренняя улыбка, крепкая ладонь ложится на плечо, а Шастун так и продолжает недвижимо стоять и пялиться на лицо мужчины, чувствуя, как от места соприкосновения чужой руки с его телом приятным теплом расползается ощущение беспричинной эйфории, что так ново и неизведанно, а черепная коробка пустует на наличие каких-либо мыслей, и только подсознание панически пульсирует одним-единственным вопросом: «Что со мной?..»