Максим Свобода — Засыпай
В глазах рябит от разнообразия полевых цветов, что бережно вплетены в густые травянистые заросли. Луг играет музыку лета, стрекот насекомых и задорное птичье щебетание приносят умиротворение. Длинные травинки щекочут ладони, из груди рвется счастливый смех, хочется пробежаться по полю голыми ногами, почувствовать нежность природы стопами, а после упасть в объятия мягкой зелени, примять ее своим телом и часами придумывать, на кого похожи ватные плывущие по небу белоснежные облака. Рыжая копна волнистых волос игриво взлетает над гладью высокого травяного покрова, а затем снова исчезает под сопровождение заливистого смеха, высокого и звонкого, почти что детского. Улыбка не сходит с лица, когда парень кошачьей поступью крадется к месту, где в последний раз показалась огненно-золотистая макушка, и сверкнули озорные голубые глаза, словно две капли росы на васильковых лепестках. Шаг, еще шаг, заметное шуршание травы — и знает же, что его слышно. И она тоже прекрасно знает, что он подобрался слишком близко, и возможности удрать у нее уже не осталось, но все равно сидит тихой мышкой, притаившись в зеленой гуще: выжидает. Секунда, две, прыжок — и она юркой птичкой выскакивает из травы, вспорхнув на поверхность. Воздушное белое платье вздымается, напоминая легкий взмах крыла. — Негодница! — доносится вслед девушке, на что она лишь ярче хихикает, зная, что это вовсе не со зла. Пробежав пару метров, она снова ныряет вниз и исчезает из виду, а после появляется близко-близко, возле самого лица, и сразу обвивает тонкими руками сильную шею, касаясь своими губами губ парня. Улыбка сквозь поцелуй, влюбленный ритм сердцебиения в воздухе, невесомость во всем теле, незыблемое ощущение сказочной истории. Вдруг прикосновения рук, обнимающих за шею, становятся все менее ощутимы. Парень взволнованно оглядывается, но не замечает никого за спиной, а когда поворачивается обратно, видит, что лицо девушки с каждым новым мгновением становится прозрачнее и прозрачнее, будто превращая ее в призрака, и в конце концов она растворяется совсем, оставляя после себя лишь тактильное воспоминание рукам, некогда державшим ее хрупкое тело. Летний луг в мгновение ока сменяется кромешной темнотой, музыка природы стихает, и ей на смену приходит тяжелая тишина. Арсений беспокойно ворочается в кровати, мычит что-то сквозь дымку еще не отошедшего сна, а по щеке скатывается одинокая горячая слеза, падает на подушку и моментально впитывается, оставляя в напоминание о себе лишь мокрую дорожку, которая высохнет спустя каких-то пять минут. Руки же и сердце не забудут никогда.***
pyrokinesis — Прикоснувшиеся к солнцу
Странное предложение от Арса поступает неожиданно, а посему если не пугает, то хотя бы заставляет усомниться в чистоте намерений мужчины. После всего того, что произошло между ними двоими накануне, Антон ожидал какого угодно дальнейшего развития событий. Кроме внезапной инициативы со стороны Попова в виде приглашения «на природу, мириться», если цитировать дословно. Не то чтобы Шаста что-то смутило, но дело в том, что он видел порно, которое начиналось так же… Хотя кому он вообще врет — даже если события пойдут по самому неожиданному и трешовому сценарию, он будет только счастлив, потому что давно уже свихнулся на этом мужчине. Еще один факт в копилочку сломанных стереотипов: чувства не наступают медленно и размеренно, постепенно. Нет. Ни разу. Нихуяшеньки, дудки, ничего подобного, черта с два. Это только в книгах персонажи по пятьсот страниц блуждают в раздумьях, гадая, любовь ли это или так, последствия запущенного насморка. Это только в книгах… В жизни, в реальной жизни чувства накрывают лавиной, захлестывают волной, как убийственное цунами, не дают сделать последнего вдоха перед утоплением, удавливают под толщей снега, камней, палок и грязи, стирают насмерть и не оставляют и мокрого места там, где раньше был живой человек. Они не накатывают неспешным мягким облаком. Они настигают. Они догоняют любого бегущего, от них не спрятаться, не укрыться. Под ними можно только погибнуть, навсегда оставшись припечатанным к промерзшей земле. С любовью не сыграть в жмурки или прятки. Только в войну, да и это далеко не игра. Потому что ты — всегда жертва, а ролями меняться нельзя — не по правилам это. И вообще о правилах вряд ли кто-то станет рассказывать — узнаешь в ходе боя. Боя, не имеющего правил, но имеющего судью, карающего за их несоблюдение. Вот и думай, как остаться в живых. Если кому-то это вообще удавалось. Разве можно найти хоть каплю логики в явлении, причин и мотивов которого до сих пор не смог объяснить ни один ученый за всю историю человечества? Разве совместимо понятие «логика» с явлением, когда ты, несмотря на обиду, несмотря на ублюдское отношение к себе, несмотря на полное отсутствие шансов, снова и снова лезешь в пекло, в самый его эпицентр, не боясь сгореть? Соглашаешься на заведомо не сулящую ничего хорошего авантюру, забиваешь на возможность опасности, посылаешь все сомнения в пешее эротическое, откладываешь дела, звонишь маме и переносишь встречу с родителями, которых не видел больше месяца, бросаешь все и бежишь, бежишь к нему навстречу с распростертыми объятиями, потому что скучал. Если у Антона спросят, что есть безумие, — он расскажет. Потому что он его познал. «А может не надо?» — пищат останки полуразложившегося здравого рассудка, когда парень запихивает в рюкзак толстовку на случай похолодания и застегивает молнию, но их снова затыкают. Антон давно уже перестал прислушиваться к адекватному разуму и теперь ведом лишь эмоциями и треклятыми чувствами, черт бы их побрал. Садясь в такси, парень уж никак не ожидает увидеть на заднем сидении Арсения, потому что думал, что за ним заедут сперва, а потом уж за Поповым. Однако не стоит забывать, что Арс всегда ставит себя и свои интересы на первое место, а потом уж вспоминает обо всех остальных. И этот принцип касается не только этой незатейливой ситуации. В груди привычно екает, и это ощущение, честно, так сильно заебало, ведь Антон каждый раз старается контролировать себя, но всегда проебывается и снова дает слабину. Они даже не здороваются, лишь кивают друг другу, а этого уже хватает, чтобы поплыть. От греха подальше Шаст отъезжает на край сиденья и буквально прилипает к окну. Что между ними? Фактически — пятьдесят сантиметров расстояния и Антонов фиолетовый рюкзак. Но в духовном плане? Наверное, ответ на этот вопрос нужно искать не у себя за пазухой, а уточнить у самого Арсения, но разве удовлетворит парня мнение рэпера? Он же наверняка скажет что-то колкое, обжигающее и обидное, а легче от этого не станет. Потому что для него между ними нет ничего. Потому что для него между ними только фиолетовый рюкзак. Узнав о существовании Александры, Антон вдруг кардинально поменял свое мнение об Арсе, и если раньше он считал мужчину жестоким и бессердечным, то в тот момент почему-то решил, что настоящий Арсений добр и человечен. И только теперь понял: нет. Не добр. Не человечен. Он все еще жестокий и заносчивый человек, а Александра — лишь его уязвимое место. Она не делает его слабее. Она — лишь болевая точка на теле, на которую легче всего надавить с целью причинения мучений. Она сама и есть его слабость. А значит, мягче он становится только с ней и только по отношению к ней. С остальными же все так, как и почудилось с самого начала: жестокосердная зверюга. Первое впечатление оказалось не обманчивым. Водитель такси останавливается будто бы на полпути, у обочины, но по поведению Арсения Антон понимает: приехали. Попов ведет его в какие-то ебеня, продираясь через высокие подсолнухи, а Антон покорной собачонкой плетется следом и буквально ненавидит себя за это, потому что понимает: точно так же он волочится за мужчиной и в метафорическом смысле. И идти готов, куда бы Арсений ни приказал, пока ноги не откажут. Этот поход — как олицетворение их реальных взаимоотношений, как бы неприятно не было это признавать. — И все-таки ты вернулся, — Арсений идет первым, поэтому ему приходится говорить немного громче обычного. Но Антону даже лица видеть не нужно, чтобы услышать самодовольную ухмылку. Да, вот так, через слова — слишком хорошо его выучил. — Стоило только мне позвать — ты прискакал, как миленький. А выебывался так, как будто никогда больше доброго слова мне не скажешь. — Куда ты меня ведешь? — игнорирует колкость Шастун, вертя головой в разные стороны. Толстые стволы подсолнухов уходят далеко ввысь, сильно перегоняя немалый рост Антона, а их солнышки-соцветия уже не стоят торчком вверх, а склонены и направлены на запад: пятый час вечера по Москве. Зрелище, надо сказать, завораживающее, но, похоже, это еще не их пункт назначения, поскольку Арсений ведет дальше. — Узнаешь, — загадочно отвечает мужчина, и от его ответа яснее не становится ни на грамм. — Мне стоит тебя опасаться? — не церемонясь, в лоб спрашивает парень. Рэпер по-кошачьи фыркает. Понять его истинное настроение, как всегда, невозможно, именно поэтому смешки и ухмылки не значат ровным счетом ничего. Он как может быть в благоприятном расположении духа, так и внутренне разлагаться или же замышлять некую подлость. От этого Шасту и не по себе. — Не думаю. Мои планы на жизнь не включают в себя восьмигодичное отбывание в колонии за растление малолетних, — и опять эта дурацкая насмешка. Да сколько можно. Антон хмурится около четырех секунд, осмысливая сказанное, а затем и сам неприязненно хмыкает, раздражившись идиотским юмором собеседника. — Уже почти пришли, подожди еще немного, — добавляет Арсений, неустроенный возникшим затишьем, однако парень никак не комментирует и это. Высокие цветки солнца редеют, становятся ниже и жухлее, подсолнечное поле постепенно сменяется на дикий луг, травяной, усыпанный вольными цветами. Антон оглядывается и понимает, что дорога, на которой высадил их таксист, давно скрылась из виду, перекрытая золотой рябью пройденного ими поля. Они идут до тех пор, пока и подсолнуховые верхушки не превращаются в тонкую желтую полоску чуть выше линии горизонта. А потом Арсений вдруг замирает. Именно замирает. Не останавливается, а внезапно застывает на месте так, что Антон едва не впечатывается в его спину, все еще продолжая идти. Мужчина осматривается по сторонам, будто бы сверяясь с внутренним компасом или картой. — Здесь, — коротко озвучивает он ровным тоном, уже безо всяких глупых смешков, и поворачивается к Шасту. — Что «здесь»? Ты меня клад притащил откапывать? — не понимает Антон, гадая, придуривается ли рэпер или нет, потому что так точно ориентироваться на такой местности вряд ли получится даже при большом желании. — Садись, — распоряжается мужчина, не ответив на вопрос, и сам плюхается прямо в траву, благо та достает лишь до колена, и в ней нельзя утонуть, как, например, в тех же великанах-подсолнухах. Антон пару секунд смотрит на Арсения, как на дурака, вздергивает брови, но смиренно присаживается рядом, копируя позу мужчины, то есть сгибает ноги в коленях, чуть разведя их в стороны, и обхватывает руками, таким образом создавая кольцо из рук. Он поворачивает голову на Арса, что сидит неподвижно и дышит редко, высоко вздернув подбородок и глядя на медленно падающее за линию горизонта огненное солнце, чьи лучи отражаются от зеркальной поверхности голубых глаз, так похожих сейчас на стеклянные, и обналичивают в них тщательно скрываемую боль. Антон понимает: с этим лугом все не так просто. Он хочет окликнуть напарника, спросить, почему именно это место и что оно для него значит, но из груди вырывается лишь хриплое покашливание, выглядящее не особо тактичным в столь деликатной ситуации. — Здесь, — вдруг начинает Арсений, кажется, неожиданно даже для самого себя, поскольку его плечи отчего-то немного дергаются, как от внезапного прикосновения, — здесь мы с Сашей любили отдыхать, когда приезжали в Москву. Ей… — его губы трогает быстрая грустная улыбка, но тут же исчезает, — вообще не были интересны достопримечательности, к которым люди из других стран через половину земного шара едут. Ее всегда привлекала природа, — и, помолчав, добавляет тише: — Мы были здесь незадолго до того, как узнали о ее болезни. А потом она оказалась в больнице, и с тех пор ее больше никогда не выпускали за пределы клиники. — Почему ты говоришь о ней в прошедшем времени? — немного испуганно спрашивает Антон, предполагая, может, что-то страшное успело случиться, а он не в курсе. Арсений поворачивает голову в его сторону, смотрит неотрывно, но как-то тоскливо, пару секунд, затем опускает на мгновенье глаза и поднимает их снова. Зрачки максимально сужены от яркого света, и выглядит, будто голубая радужка заполняет все свободное пространство. — Моя девушка при смерти, Шаст, — тихо говорит он. — Я не знаю, сколько ей осталось, но полагаю, что недолго. Вернее, так врачи говорят, — он отворачивается, опустив голову, и с силой поджимает губы. Кадык мужчины двигается вверх-вниз, что говорит о том, что он сглатывает подступивший ком, а значит, сдерживает слезы. — Арс… — Антон мягко касается мужского плеча лишь самыми кончиками пальцев, но сразу поджимает их, сжав руку в слабый кулак, когда Попов вздрагивает всем телом от прикосновения. — Ты считаешь меня гнидой из-за моей напористости, но, пойми, — он вновь поднимает голову, чтобы посмотреть на собеседника, а в глазах стоят слезы, отчего голубой становится блеклым и мутным, — если я не получу эти деньги — я ее не спасу. — Арс, мы сделаем все возможное для… — Врачи так же говорили насчет нее, а в результате сдались, позвонили мне и сказали ждать, пока она… пока ее… — мужчина не заканчивается — просто не может, — громко сглатывает и опять роняет голову, еле заметно мотая ею, будто сам никак не может поверить в собственные слова. — А я не сдамся, — для пущей убедительности чуть повысив голос, твердо заявляет Антон, на этот раз крепче сжав пальцы на чужом плече в надежде передать через прикосновение хоть немного своей уверенности Арсению. — Хочешь, я выслежу, где живет Славик, и колеса ему гвоздями попротыкаю, чтобы он на концерт не успел? Хочешь, всякие слухи в интернете с фейковых аккаунтов распространять буду? На любого из команды покажи пальцем, я сделаю… — Это ты сейчас так говоришь, — несчастно вздохнув, перебивает его Попов. — Ходишь, целыми днями глаз не сводишь, под руку ластишься, а на деле что?.. Бросишь меня через неделю одного. — Нет, — на выдохе отчаянно шепчет Антон. — Нет, нет, нет, — громче и быстрее говорит он, хватает мужчину другой рукой за второе плечо и разворачивает к себе, упершись коленкой в сухую землю, устланную примятой травой. — Я тебя не оставлю, слышишь? Нет, никогда… Голубые глаза впиваются в него взглядом, лишенным всякой надежды, и в них больше жара, чем в алом солнце, что плещется в пушистых облаках на уровне горизонта; в них больше безнадеги, чем в глазах приговоренного к смерти, на чьей шее уже болтается петля, а через мгновенье — будет он болтаться в петле. — Ты пожертвовал бы собой ради меня? — Я пожертвую, — говорит Антон в будущем времени, совершая ошибку: нужно было сказать в настоящем. Потому что он уже жертвует. Прямо сейчас. — Неужели я правда так сильно тебе нужен? — задает предсказуемый, но тем не менее крайне неожиданный вопрос Арсений. Он медленно убирает одну руку Антона со своего плеча, однако оставляет вторую, но когда парень уже собирается неловко спрятать конечность, рэпер вдруг накрывает ее тыльную сторону своей теплой ладонью. Шаст опускает глаза на их соприкасающиеся руки, его губы непроизвольно открываются, а здравый рассудок ослепляется блеском безумно голубых глаз, что мерещатся чуть ли не на каждом шагу и преследуют во сне. Убийственная вспышка неизвестного происхождения подчистую стирает остатки разумного мышления, оставляя черепную коробку пустовать, и головой мгновенно овладевают чувства. Антон поддается вихревому порыву, плюет на чертовы запреты и предрассудки, подается вперед и накрывает чужие губы своими. Секунды длятся дольше вечности. Вселенная успевает умереть и заново возродить вместо себя другую. Мировые песочные часы опустошаются, велением незримой всемогущей руки переворачиваются вверх дном и заново начинают свой отсчет, по крупице роняя песок вниз. В космосе погибают звезды, взрываются планеты и целые галактики, схлопываются смертоносные черные дыры. Жизнь кончается, душа преодолевает смерть и по новой появляется на свет. Сгорает солнце. В буквальном смысле сгорает, испепеляя тонкую нить горизонта, стирает границу, размывая земные просторы беспощадными лучами. Ласкает адски оранжевым светом профили двух людей, чьи губы сминаются под натиском друг друга, а языки сливаются в танце; руки с жадной злостью лохматят волосы на затылке, притягивая ближе. Этот поцелуй не похож на поцелуй влюбленных. Этот поцелуй пронизан иглами боли. Так целуются два несчастных страдальца. Так целует тот, кто в любую секунду может навсегда потерять любимого человека. Тот, кто давно потерял всякую надежду и уже совсем не ждет чуда. Тот, кто разочаровался в жизни и, как бы ни старался, не может найти в ней смысл. Так целует тот, кто полюбил впервые, отчаянно и неправильно. Тот, кто каждый день лицезрит, как мучается его любимый человек, но ничем не может ему помочь. Тот, кто понимает, что этот поцелуй — единственная возможность насладиться им сполна, и второй такой у него уже не будет. Именно поэтому Антон болезненно хмурится, целуя так, словно может дышать только через рот Арсения, путается пальцами в темных волосах, но не оттягивает, а, напротив, прижимается к мужчине ближе, потому что больше смерти боится его отпустить. Чувствует застывшие в глазах слезы — ведь абсолютно наплевал на свою аллергию на полевые цветы, следуя за Арсением, — но лишь сильнее напирает, подавляя рвущийся из груди скулеж, потому что, о боже, как же чертовски хорошо. Напрягается всем телом, первоначально не отпуская мужчину, когда тот совершает движение, походящее на попытку отодвинуться, а после наконец возвращается в сознание и сам отлетает от Попова, как ошпаренный раскаленным металлом. — Блять, прости, я не… я… я… — надрывно хватая ртом воздух, шепчет Антон, округлив зеленые глаза и страшно боясь последствий. Однако Арсений не кричит и не кидается с кулаками и вообще ведет себя совершенно адекватно. — Ладно, допустим, верю, что нужен, — говорит он, намекая, что принял произошедшее между ними за ответ на его первоначальный вопрос. И снова эта блядская усмешка изламывает губы, выбешивая Антона с каждым разом все сильнее и сильнее. Всякий раз Попов открывается буквально на доли секунды, а потом снова хватает скинутую маску и цепляет на лицо, притворяясь вальяжным мажором, которому все нипочем. Хотя знает же, как по-идиотски выглядит. Все равно, что груду битого стекла за бумажной заслонкой прятать — стоит дунуть ветру, и все обнаружится. — Все, пойдем домой, — распоряжается Арс, поднимаясь с примятой травы. «Все, пойдем домой». И ни слова о произошедшем, ни комментария, ни объяснения, что все-таки творится между ними. «Все, пойдем домой». Как будто этот поцелуй вовсе ничего и не значил. Как будто это просто какая-то бестолковая глупость. А Антон, гнетя себя за блядскую бесхарактерность, все так же плетется следом через ебаные подсолнухи, не переча, не претендуя ни на что большее. Потому что он и так уже получил не только норму, но и сверхнорму Арсения на целую жизнь вперед. Ведь перед Арсением Антон чертовски безволен, и нихуя не может с этим поделать. Потому что даже если Антон никогда не сможет стать слабостью Арсения, то Арсений уже заполучил звание уязвимого места Антона. Они не обмолвливаются ни словом, пока добираются до проезжей части. Такси, на удивление, приезжает довольно быстро. То, что оно в принципе приезжает в такую-то глушь — уже достаточно необычно. Всю дорогу — тишина. Антону катастрофически сильно хочется поговорить: о поцелуе, о Саше, о методах заполучения первого места. В конце концов, о них и том, что, блять, вообще происходит между ними. Арсений говорить не хочет вовсе. Желательно, больше вообще никогда. Он просто только что побывал в месте, которое значит для него слишком много. Он просто размазан эмоциями. Он просто хочет, чтобы все наконец наладилось. Он просто только что намертво привязал к себе бедного влюбленного паренька, который теперь все здоровье свое положит на то, чтобы достать ему его дрянные деньги. Арсений может показаться сволочью, но на самом деле он далеко не такой. Он просто человек, попавший в обстоятельства. Он сам и есть жертва.