найтивыход — что-то большее, нежели
Раз уж сумасшествие решило постигнуть одного, так затронет разом и его окружающих, свалится на голову ледяной глыбой, захлестнет и утянет к низу, к центру земли — давно выгоревшему, погасшему и теперь тлеющему, как выброшенный мимо урны окурок или чье-то растоптанное сердце. Легче сразу так и назвать эту историю — «Сумасшествие». Лучшего названия ей не придумать, да другого и не надо, и не хочется как-то. Можно было затратить минимум энергии, пораскинуть мозгами и с самого начала догадаться, что если уж угодили вдвоем в грязевую канаву, размытую свирепым ливнем, то выйти чистеньким и не замызгать белый костюмчик не удастся ни одному. Остается только с тяжким сердцем дожидаться неизбежного, зная, что однажды оно все равно постигнет. Доселе, до самых недавних пор — еще четвертью секунды ранее — Арсений еще мог дышать полной грудью, не попавши в жестяные тиски, обхватившие тесным обручем ребра. Еще четвертью секунды ранее мог, а сейчас уже не может. Потерял навык, и если по ощущениям — то навсегда, а на деле — не выяснено. Еще вчерашним зыбким вечером, тонувшим в ласках закатившегося наполовину за горизонт небесного светила, он обладал хоть некоторой силой, помогающей сохранять хладнокровие. Сумел не оглянуться на оставшегося позади Антона, беспомощно обнадеженного и глядящего в спину с тоской, пока кончик его языка незаметно проходился по губам, словно ожидая снова почувствовать на них прикосновение чужих, которые, впрочем, ни с чем другим все равно не сравнятся. Еще вчера он без усилия и задней мысли оттолкнул, и не парясь, и не задумываясь даже о последствиях — о разрухе и опустелости под клеткой ребер человека, что, покачиваясь, стоит позади. А теперь — будто на пекле растаял и превратился неизвестно в кого — но точно не в себя. Да только солнца уже сутки совсем не видно, а вместо этого с открытой агрессией шпарит дождь. Был бы писателем — сказал бы, что боги злятся и оттого молниями мечут. Арсений совсем не против, чтобы одной и его зацепило. Мгновенная карма — вроде так это обычно называется. Правда, нихуя она не мгновенная на самом-то деле, а вполне себе долгая и мучительная, чтобы уж наверняка понял и прочувствовал свою вину. «За собой бы лучше следил», — говорят, когда человек сует нос не в свое дело и попрекает чужих людей за их неверные поступки. А вот Арсений за собой не уследил. Пока гнался за идеей связать Антону руки бечевкой и накрепко примотать к себе, дабы впоследствии выцепить выгоду, запутался сам же в своей ловушке. И — что еще важнее — привязался к парню самостоятельно, и понимай это слово во всех описанных в толковом словаре смыслах. Стокгольмский синдром сработал в обратную сторону. Однако и возникшей проникновенности не хватит, чтобы перерубить корни разветвившихся планов. Хотя и идиоту понятно: в какой-то момент все пошло против заготовленных правил, и никакого плана, по правде говоря, давно уже нет. Одна импровизация осталась, которая и то не всегда обязана сработать на руку. Оправдание поступкам Шаста Арс все же нашел: мазохизм на ядреных таких максималках. Любовь к страданиям, нездоровое влечение к боли и все дела. Или вы сможете как-то иначе трактовать такое одурелое рвение с головой нырнуть прямо в пекло? Скажите, любовь? Да вам дорога в юмористы. Арсения-то и полюбить не за что. А Антону — так и тем более. С первых дней, секунд их знакомства он ни разу не давал тому ничего, кроме грубости, и только вчера впервые дал слабину и сразу же сам ушел под лед. Именно под лед — попрошу не коверкать цитату и передавать исключительно дословно. Потому что там, куда Попов угодил, нет ни пресловутых бабочек, ни радужных мечтаний о сладком будущем, ни каких-либо иных проявлений чего-то доброго и положительного. Здесь только ледяная вода, да контуженная полудохлая рыба, что неприятно скользит между пальцев, юркая тут и там. Арсений никогда не любил рыбу, а тем более холод. А сейчас им пропитан. И погряз в собственной лжи и наплетенных несбыточных обещаниях. Он не знает, витает ли по-прежнему Шастун высоко средь пушных облаков или тонет где-то неподалеку от него, но одно он понимает точно: теперь все уже не будет, как прежде, и однозначно собьется с заданной траектории. А план трех «П» — «привязать, попользоваться, послать» — и нацеленные по этому поводу на Антона виды можно смело скомкать и швырнуть гореть в камин — все равно уже не пригодятся. «И вообще буква «П» — самая бесполезная в алфавите. И фамилии с нее начинаются дурацкие. И люди, что эти фамилии носят, — им под стать», — именно с этой мыслью Антон, пыхтя и задыхаясь, взбирается по подъездной лестнице, проклиная весь мир за то, что лифт не работает, а конкретно себя — за то, что он находится здесь — где ему самое неместо. В последнее время единственное чувство, которое он испытывает по отношению к самому себе, — это ненависть, что неопрятным пятном расползается — как может показаться — по светлой майке, а на деле — по всему нутру и насквозь. А особенно сейчас, когда ноги сами притащили к тому самому дому, в тот самый подъезд, а теперь ведут против воли по лестнице, чтобы в итоге остановиться на пороге у той самой квартиры. Чтобы в конце концов снова остаться отвергнутым, как и тысячу раз прежде, в каждый из которых убеждал себя завязать навсегда, но в итоге опять срывался. Уже закономерность, и будет так сейчас, и будет так снова, и снова, и снова… Луна оторвется от Земли и отлетит на другой конец космоса, что конца по сути своей вообще не имеет, весь оставшийся мир лопнет и разлетится на части, жизнь и судьбы попросту закончатся, оборвутся, так и не заимев намека на продолжение, а Антон так и будет возвращаться к Арсению, как бы тот с ним ни поступил. Как бы ни поступил с ними обоими. Поскольку мужчине, что сейчас сидит, зажавшись в своей съемной квартирке на самом верхнем этаже, как напуганный грозой бельчонок, вообще ни на йоту не легче. Потому что у Антона хотя бы только Арсений. Один единственный и неповторимый для него, как говорится. Он ради него и в пламя, и в бурю, — как бы только это наконец до самого Попова донести? — а больше никого и не нужно, да и не видно никого больше, когда зрение целиком и полностью сосредоточено на его треклятом образе, даже если его самого и рядом-то нет. А у Арсения теперь двое. Да, вот так. Два сердца, полностью поглощенных им одним. Два жизненно необходимых органа, что попросту умрут без него, только Сашино — физически, а Антоново — духовно. И жил бы себе дальше, не думая ни о чем, что его, казалось бы, не касается, но нет же, нет, нужно было вдруг рухнуть с головой в размышления на тему «а достоин ли парень той боли, что я ему уготовил?». А вдруг это что-то большее, нежели просто слова? А вдруг не мазохизм и тупая ребяческая привязанность? А вдруг все те чувства, что бушуют ураганами в зеленых глазах, и правда гложут парня изнутри, безжалостно жрут и уже доедают? А вдруг он попросту рассыплется, растершись в песок, если Арсений доведет свое дело до конца, и никто никогда уже не сумеет собрать его в прежнем порядке? На губах, может, и появится спустя некоторое время привычная легкая улыбка, да только огонек в глазах навсегда потухнет, сделав их серыми и безжизненно потерянными. А вдруг?.. Если верить гороскопам — которым Арсений, к слову, никогда не верил даже отчасти, — его знаку зодиака присуща особо доминирующая над другими интуиция, прислушиваться к которой следует хоть иногда, а не тупо шпарить по заданным правилам, задвинув подсознательного помощника на самый задний план. Именно то чувство, которое управляет человеком на каком-то потусторонне-мистическом уровне, делая его ведомым, и вынуждает поступать так, а не иначе, поскольку лишь так будет правильно. Именно то чувство, которое сейчас, прямо в этот самый момент заставляет подняться и растерянно подойти к двери, будто ожидая чьего-то прихода. Чувство, которое руководит рукой Арсения, протянутой, чтобы распахнуть входную дверь, выводит его на лестничную клетку и, словно подгадав, делает это именно в тот момент, когда на этаж ступает запачканный в лужах и дождевых потоках кроссовок. Глаза в глаза, и мысли почему-то в унисон и синхронно, будто принадлежат единому разуму. — Антон? — Арс… И имена друг друга в одно и то же мгновение срываются шепотом с губ. В голове Шастуна несмелый вопрос о том, что, может быть, все-таки неслучайно?.. И в голове Попова все до смешного идентично, только не вопросом, а утверждением. — Я уже заебал, понимаю, — сходу начинает Антон, зная, что если не скажет об этом он — скажут ему. Первыми из груди — конечно же оправдания. Потому что доходчивых объяснений своим поступкам найти не может даже он сам. И буквально задыхается от ударившей по грудной клетке волны эмоций, когда в ответ слышит не упрек и приевшееся ушам отвержение, а слишком глубокое, слишком домашнее и непозволительно сильно наполненное искренностью: — Прости меня. Казалось бы, как мало прозвучало слов, а как много затронуто душевных струн было разом, одним махом. И вроде бы по-хорошему стоит спросить и уточнить, за что простить конкретно, выслушать дальше или потребовать дополнительных объяснений, но Антон лишь кивает, но не потому, что боится просить пояснения или неспособен на слова, а потому, что ему и этого достаточно. Ему многого не нужно. Лишь бы самый минимум получить, а там уже до следующего глотка воздуха как-нибудь протянет. Арсений извиняется, а это уже достижение, каковых еще поискать на страницах его биографии нужно. Значит, чувствует вину. Значит, раскаивается. И уже даже не важно, о чем именно. — Ты меня тоже, — вдруг неожиданно для самого себя произносит Антон. — За то, что я опять здесь, с тобой, и никак не могу оставить в покое. О таком обыкновенно, наоборот, просят, умоляя никогда не бросать. А тут извинения, как будто сделал что-то плохое. Как будто это теперь модно — просить прощения за собственные чувства. — Ничего, — и можно выдыхать. Хотя бы не прогнал, а это уже что-то. — Ты уже заходи, раз пришел, — коверкано и не особо гостеприимно, но все-таки приглашает внутрь. И это ли не повод для счастья. Оба неловкие и смущенные, как два влюбленных подростка, впервые оставшиеся наедине. Оба прячут глаза и изредка роняют быстрые взгляды друг на друга, словно за них можно загреметь за решетку. Ни слова больше, ни слова, чтобы ненароком ничего не испортить. Легче промолчать еще сто минут, пока наконец обоюдно не захочется поговорить. Сладкий чай в горло не лезет, и не потому, что слишком горячий. Остается только неловко обдувать кипяток холодным воздухом, как можно дальше оттягивая страшащий момент истины. Шаст чересчур глубоко погружается в процесс методичного помешивания чая ложкой и, подняв отстраненный взгляд, не сразу понимает, что голубые глаза прикованы к нему уже продолжительное время. А когда все-таки осознает, мысленно матерится, ведь щеки, естественно, предательски алеют. Долбанная влюбленность. — Я предлагаю заключить сделку. Едва уронив взгляд обратно в кружку, Антон, как по команде, поднимает его обратно, а внутри что-то стягивает в преддверие чего-то нехорошего. — О чем… ты? — хрипло спрашивает он, немного закашлявшись на середине вопроса. Арсений и сам выглядит не особо уверенным: видно, что он несколько раз по новой пережевывает слова в голове, прежде чем произнести их. — Я ведь нужен тебе? Да не прячься ты, — вздыхает он в ответ на скромно опустившиеся ресницы, — ну че как мелкий? Ответь, нужен? — Нужен, — с трудом пересиливает себя Шаст, с боязнью ожидая последующего вывода из его слов. — И ты реально хочешь мне помочь? Хочешь, чтобы мне было хорошо? В ответ — лишь маленький кивок головой. Ведь ни храбрости, ни сердечного биения не хватает на полноценный ответ. — Воровством текстов делу не поможешь, понимаешь же? Так, не более чем просто отсрочка. Конкурента так не устранишь — тут действия поглобальней нужны, — заходит как-то издалека Арсений, и Антон, честно говоря, ничего не понимает. — Что ты имеешь в виду? — переспрашивает озадаченно он, слегка нахмурив брови. — Ну, челюсть сломать там, чтобы петь не смог, — слишком легко и непринужденно отвечает Арсений и, заметив округлившиеся глаза собеседника, добавляет: — Ну, не вручную, конечно же. Как-нибудь подстроить, чтобы вроде как за несчастный случай выдать, я об этом. — Арс, — шокировано шепчет Антон, потому что эмоции захлестывают так, что даже голосовые связки подключить не удается, — но это же… — Преступление, знаю, — беспечно договаривает за него Попов. — Именно поэтому я готов внести некую плату, чтоб не быть гадом. Антон молча мигает глазами, до сих пор не понимая, как у мужчины вообще язык поворачивается о таком говорить. Одно дело — слегка подставить перед наставниками, дабы поспособствовать подрыву их доверия; совсем другое — пойти против закона. — И не смотри на меня, как на ебанутого. Как будто ты не знаешь, что мною руководствует, — осекает его Арс, будто прочитав его нечистые мысли на этот счет. — Что за плата? — запоздало спрашивает Шастун, припадая к кружке и начиная рьяно глотать подостывший чай, пытаясь затопить им разбушевавшиеся эмоции. — Моя любовь, — все так же легко и свободно, будто вовсе не понимает, что только что буквально сломал парню хребет напополам. — Ты поможешь мне взлететь в глазах зрителей за счет принижения конкурентов, а я сыграю с тобой в любовь. Я ходил в театралку в детстве, доверься мне, я сделаю все крайне правдоподобно, я могу заставить тебя поверить в реальность происходящего. Пока ты будешь со мной, я останусь с тобой. Антону вдруг становится очень холодно. От подобных слов и обещаний любви вроде должно, наоборот, теплеть, но он почему-то чувствует себя погруженным в прорубь в январе. Арсений весьма некстати решает придвинуться ближе, посредством чего накидывает сверху еще добрую горсть эмоций, и все венчается прошибающим выстрелом, а пуля проходит навылет. «Арсений, нет. Я не полезу в уголовщину, даже ради тебя. Я не восьмилетняя дурная девчонка, которая с горящими глазами и без колебаний согласится дать симпатичному ей мальчику пожизненное разрешение списывать домашку взамен на поход в кино. Я все-таки еще не такой законченный дебил, чтобы рисковать собственной свободой, поэтому, прости, но я не стану этого делать», — должен и собирается сказать Антон. Но стоит Попову лишь мимолетно коснуться тонкими пальцами острого колена, как с губ срывается непрошеное: — Я согласен, — а вот откреститься от собственных слов, сказать, что передумал — да, вот так вот сразу, — выдвинуть вышезаготовленную речь и отказаться язык уже почему-то не поворачивается. Пухлых губ касаются чужие, так благодарно и ласково, но в то же время издевательски и мучительно целуют, пуская по телу неимоверно больные, но до одури приятные импульсы истомы, цепляющей каждый нерв и наполняющей каждую клеточку организма. Рука аккуратно ложится на затылок и мягко сминает короткие волосы, а ощущается, будто пальцы жестоко врезаются в кожу, протыкая и пуская кровь. Да лучше бы так, чем осознавать, на что он только что согласился. — Тогда я составлю тебе список особо опасных для моей победы личностей, — напоследок ткнувшись с еще одним поцелуем в уголок губ, довольно облизывается Арсений, вскакивает с кухонного дивана и, вспорхнув, исчезает с кухни. За листком и ручкой, наверно, побежал. Антон бездумно потягивает из кружки чай, не замечая, что давно уже глотает его прямо вместе с листьями заварки. Не то назвали люди сделкой с Дьяволом, ох, не то.***
Oxxxymiron — Где нас нет
Антон ощущает себя наемником, пока подрагивающие пальцы судорожно стучат по клавиатуре ноутбука. Листок с загнувшимся уголком, лежащий подле компьютера, — своеобразная тетрадь смерти, носящая в себе имена людей, которых Антон обязался обезвредить. Возможно, ценою собственной свободы. До сих пор не верит до конца, что правда добровольно подписался на это. Еще больше — что способен выполнить обещанное. Первым под раздачу неприятных сюрпризов предстояло попасть Артему Амчиславскому, так как его имя значится верхним в списке, и Шаст не знает точно, писал ли Арсений его от балды или же намеренно составлял именно в этом порядке, поэтому решает не нарушать изображенную Поповым хронологию. С тяжелым сердцем пролистывая аккаунт Amchi в Инстаграме, парень грустными от усталости глазами ищет что-нибудь, похожее на зацепку, к которой удобно было бы придраться. Что-то вроде мелкого заусенца, за который потянешь и ненароком весь кожный покров сдерешь. Не встретив ничего интересного, Антон решает, что следует также проверить аккаунты приближенных к Артему людей, поскольку от его странички пользы нет ровным счетом никакой. Постойте-ка, постойте. А теперь заострите свое внимание, пожалуйста, на минутку на слове «страничка». Ведь именно оно и становится той самой полупрозрачной деталью, что наталкивает на гениальную с первого взгляда догадку. Со второго, кстати, тоже. Парень вводит в поисковую строку Инстаграма слово «Straniza». А вы говорите, давать людям клички нехорошо. И со своей идеей не прогадывает, так как верхняя же фотография сразу привлекает внимание: Ксюша безо всякого стыда сидит на коленях у Артема, положением обвитых вокруг его шеи рук и недвусмысленным взглядом выдавая свои отнюдь не дружеские виды на Amchi. На Amchi, у которого в Сочи девушка. Вот вам и музыкальный проект, что легким взмахом крыла запросто ломает и кости, и судьбы. Улыбчивого парня с дредами жалко: он Антону даже нравится и уж точно не вызывает неприязни, как, впрочем, и любой другой человек из списка. На что я, блять, подписался? Теперь дело остается за малым. А конкретнее — парочка фоток, сделанных скрытным папарацци в нужный момент, отсыл их в директ обманутой Сочинской девушке с фейкового аккаунта, и Артем мигом падет в глазах половины фанатов. Антон захлопывает ноутбук, одновременно стараясь выместить на технике всю свою злость и боясь расхреначить непричастный к его бедам гаджет. А в голове набатом «что я творю», непрекращающимся потоком, грызущим живот изнутри. Зашел слишком далеко, уже переступил черту морали, а скоро перемахнет и через границы закона и до сих пор продолжает тщетно себя убеждать, будто все старания — на благо больной Александры, в помощь обреченному человеку, ради добра и справедливости мирской. Как будто это что-то изменит. Как будто сам не понимает, что ни девушка Саша, ни ее спасение, ни благие деяния ему сто тысяч раз нахрен не сдались. Антон докатился до безумия, физического и духовного, и до совсем ненормальных поступков. Проверять голову нужно было раньше — теперь же уже просто свяжите руки. Он ведь ради Арсения их в кровь сотрет и кости в щепки переломает. Навязчивые мысли-напоминания о том, что у них контракт, договор — блядючая сделка, не скрепленная даже формальным рукопожатием, — выбешивают, выбивают из тела последние нервы и вырывают из груди рычание, переходящее в отчаянный вой дикого зверя. Получить его, зная, что потом все равно отнимут — хуже любых пыток. Лучше уж грызть локти и скулить побитой собакой в углу комнаты, чем отпустить обратно, однажды наконец заполучив. Никаких гарантий, что он сможет отдать Арсения в конце — сильнее уверен в том, что небо не голубое, а красное, чем в том, что найдет силы и отпустит, когда придет время. Но и отказаться от него не может — слишком уж привязан шероховатыми канатами, так, что за конец веревки только дерни, и мгновенно притянет вплотную. Хотя куда уж еще ближе. Этот мужчина въелся внутрь, в кожу, заполонил все органы, кости, сосуды, и что там еще бывает в человеческом организме — какая, нахуй, разница, если мы не на уроке биологии, а Арсений в Антоне повсюду, повсеместно, и нет такого участка, которым бы он не овладел. Поэтому чтобы отпустить мужчину в конце испытания, Антон вместе с Арсением должен будет кусок сердца из груди наживую вырезать, что, по сути, напрямую приравнивается к смерти. И стоит ли вообще хотя бы надеяться на то, что он все-таки решит остаться сам?