Басаган

      Лишь в каменном коробе Уянгу одолевал пронизывающий холод; а ведь в который раз она твердила себе не оставаться здесь на ночь, в пристанище громких и чуждых слуху звуков и горького запаха твирина, — не той пряной горчинки твирь-травы, устилающей золотую Степь, а едкой горечи, что похуже сока Белой плети. И всё равно оставалась, обездвиженная жилистыми руками ухэдэл[1]. Глаза Андрея светились фальшью уличных фонарей, но было в них что-то такое, от чего мотыльки, — как и юная Уянга, — порхали в объятиях поддельной теплоты, с каждой такой ночью теряя частичку себя. Глупые. Но как нежна его кожа и горячо дыхание, согревающее озябшее тело; как сладки его речи о красоте неба и лестницах, протыкающих туши облаков. Страхом и непонятным благоговением наполнялась оголённая грудь той, которая отважилась принять в себя речи богохульника. Затем ножки сами принимались вытанцовывать привычный ритм. Вот только земля их не слышала, не чувствовали корни Бодхо огрубевшие ступни невест — не для неё были ласки. Не для неё. Тысяча глаз, захмелённых и красных, наблюдали за гибкостью стана, за колыханием лоскутов одежды и стуком косточек о кости ключиц. Не травинки нежили уставшие ноги после, а пальцы ухэдэл, — это они разрывали одежду Уянги, ночь за ночью. Аба[2] же говорила, что танцевала для Неё, да только сложно скрыть ядовитые — не степные — запахи твирина и постыдный румянец.       Уянга задрожала всем телом. Лишь в каменном коробе её одолевал пронизывающий холод. Куда уходило тепло после танца и объятий ухэдэл? Бодхо дарила огонь и энергию плодородной земли, а Андрей — лёд, пустоту да разбитое сердце, — название кабака — не бессмысленные мазки краски по двери; ухэдэл не соединял, созывая пьянь со всех мест Города, а разрывал, неровно разрывал и сдирал последнее, что оставалось от человека. Под конец ночи из короба доносились похрюкивание, лай и невнятное мычание.       Запрокинув голову к высокому потолку, Уянга ощутила недоброе покалывание там, где должно находиться её сердце, — на месте ли? Не сгнило? А потолки-то, как в Термитнике, и гомон этот, как в Термитнике. Неужто не ходила сегодня? Голову чуть-чуть повернуть и встретиться с сёстрами и братьями, посапывающими вместе на одной тесной лежанке. Нет, снова в объятиях жилистых рук. Андрей спал мертвецким сном, и её беспокойные движения не могли потревожить его. Разве что потянуть за тот самый узелок на шее, который он никогда не снимал, — сразу бы проснулся от грёз, что брата у него отнимают. Это ведь от рубахи брата шнурок? Значит, не плюёт Андрей на Линии — у самого жилы крепко повязаны с жилами Петра.       Уянга стояла посреди небольшой комнаты совершенно нагая и вслушивалась в звуки, как пугливый тарбаганчик, — боязливо ей было выходить под осуждающее сияние луны. Живот неприятно скручивало, словно кто за верёвочки толстые тянул. А куда? В благовонную степь вдыхать твирь, савьюр, сечь, белую плеть, которую взрастили чужой энергией танца? Совестно ей было, что свою жизнь тратила по крупицам на мечту, коей грезила Саба. Не сможет тёплая кровь невест связать людей и хатанге[3]. Чему суждено умереть — умирает. Или лепит себе крылья из костей Бодхо и глины Суок, взмывая в злое небо к тушам облаков. Уянга водила кончиками пальцев по оголённым лопаткам Андрея, не прикрытых тонким одеялом, и гадала, когда же солнце дотянется до ухэдэл и низвергнет его на землю, в горячее месиво грязи. Грязь… а не Земля ли это? Земля. Так почему её вздёрнутый носик так сморщился от неприязни? Уянга тихо ахнула — хотя Андрея бы не разбудил и пушечный выстрел — и закрыла лицо руками, прячась от правды, что была срамнее, чем лечь в постель с городским, — она также мечтала о небе и лестницах, протыкающих туши... Этого добивалась Саба? Что скажет аба на предательство своей басаган[4]? Что сделает с ней Суок, когда её кости, нервы и кровь перестанет чувствовать земля? Засмеют ли сёстры, когда ни одна трава не откликнется на ласки богохульницы?       По-матерински накрыв похрапывающего Андрея почти с головой, Уянга в спешке накинула лёгкое платье и трусцой побежала к выходу. Железная лестница обжигала ступни, словно противилась выходу гостьи; как суровый и жадный лёд, железка стремилась вморозить кожу и сделать частью себя, — частью замысла небесной лестницы. Уянга суеверно отпрянула и пальцами изобразила в воздухе защитный оберег. Последняя ступенька болезненно скрипнула, и пустующий кабак утробно завыл, как огромный буха[5]. Город и Уклад слились в одном этом рыке из железа и рычания земли.       Сентябрьский воздух обволок лёгкой прелостью. Осень обещала быть дождливой, а значит, твирь вырастет сочной и яркой на радость травникам. Только бы не было града, что ранит стебли и листья, или вовсе вбивает молодые ростки обратно в землю как бы в насмешку: «Безразлична твоя боль, Земля. Оставь крики при себе, в своих бескровных венах. Дай подышать чистым воздухом без твириновой отравы», — Уянга так и слышала голос ухэдэл. А у самого кровь состояла из гнева да жидкой твири, сдобренной ласками невест. Не чета брату, правда, — у того в венах, что в стеблях белой плети жгучего сока. Уянге бы очень хотелось встретиться с Петром, хотя бы в глаза ему посмотреть — врали же, что видел он и слышал Землю не хуже твириновых невест? Или не врали?       По коже побежали мурашки, — отнюдь не от холода — когда рык, что был слышен в утробе кабака, повторился, но чище, громче, словно кто выл из-под земли. Уянга оторопела на минуту, не веря ушам. Послушала ещё с минуту, и в глазах наводнилась искажающая плёнка; щипала и убегала вниз, по свежим щекам. Не оставила её Бодхо, не залепила уши горячим воском речей Андрея, не отняла своего тепла у молодого тела. Звала. Желала боль свою облегчить — просила помочь раскрыть ей ранки да с соком древним выслушать страдание. Затем ножки сами устремились вперёд, через заросли увядающей травы, не замечая острых камушков. К запаху трав примешалась вонь железной дороги. Благо поезда уж долго не было — не успел грохочущий змий отравить своим поганым дыханием воздух. Уянга с отвращением посмотрела на рёбра железного гада, но недобрые думы покинули её, как только пятки ощутили лёгкую вибрацию. Вода в Жилке плескалась еле слышно; закованная в бетон, она не могла взобраться на берег, увлажнив своею кровью ссыхающиеся корни Бодхо. Уянга прильнула к твёрдой земле ладонями, почти касаясь грудью. Рык повторился, просачиваясь через поры, — ладони буквально обожгло. Что-то было не так, не могла земля так сильно гореть, будто в недрах её вспыхнул страшный пожар.       Сама не ведая, что творит, Уянга принялась царапать землю, ломая отросшие от праздной жизни ногти. Ни осколка стекла, ни достаточно острого камня не было поблизости, чтобы кровью поделиться с Матерью. Не выплюнула бы Бодхо подношение в горячке. Но ведь позвала же невесту, даже просочилась через холодный бетон. Знала бы Уянга, у Андрея бы дивный ножик утащила, который он держал подальше от ненужных глаз, ушей и ртов, — опять же ради брата преступал чрез правила Уклада. Невесты знали, но не докладывали мясникам — совсем от рук отбились. А теперь, как кровь пустить? Не рвать же зубами кожу, словно дикая собака? Сёстры наверняка бы стёрли своё тело до красного мяса, но как потом показаться на глаза ухэдэл — не пустит к себе более и не прикоснется жилистыми руками…       Уянга ахнула от чёрных мыслей и во второй раз за сегодня закрыла лицо руками. Стыдно. Стыдно вот так сидеть перед Бодхо и признаваться во грехе, особо не скрывая правды. Тела своего пожалела, дура; для людей берегла, не для земли, которая её своим молоком вскормила, как самая добрая мать не вскормит. Зябко стало Уянге. Сентябрь только начал устилать дороги листьями, да вода Горхона холодом своим у людей простуду вызывала. А ей, дочери Бодхо, зябко… Пойти, что ли, взять у Андрея рубашечку? Вмиг стала ей нагота своя гадка.       За тонкими холстами туч, разрываемыми ветром, распахнуло небо своё яркое ночное око, обличая недобрые мысли и блестящие предметы в мозолистых руках. Прежде чем острая сталь сделала первый разрез, пустив горячую кровь из продрогшего тела, Уянга успела заметить тарбаганчика, сидящего на рельсах; маленький грызун спешно умывал мордочку крошечными лапками, — а шёрстка-то красным поблескивала. Из земли вышел, значит. За невестой? «Нечего тебе тут делать, басаган, — говорили глазки-бусинки. — Землю топчешь, от её груди кормишься, а взамен что даёшь? Пойдём, Гибкая, пойдём». — «Куда, миленький?» — «В землю, хэтэй[6], в землю».       Как добралась до степи, Уянга не помнила. Только грозный окрик отзывался в ушах звенящей тишиной, да бок болел сильно, практически нестерпимо. Помнила, что о железку обожглась, когда перешагивала ребристую змею; как песком горло наполнилось, когда её мокрые и липкие ноги оступились, не в силах сделать ни шага. Тиной потянуло, заполнило уши тихое кваканье — осторожненькое такое и одинокое. Уянга попыталась подняться, чтобы за высокую траву заглянуть, но лишь больше выплеснула свою порченную кровь, вбирая с тяжёлым воздухом гортанную боль. «Мне больно, эхэ[7]. Я боюсь, аба». Затянули глаза солёной пеленою, но не её это были слёзы — тело медленно оборачивалось в холодную влагу; водные рыбки-травы оплетали руки и ноги, облачая невесту в браслеты и кольца; ласкал горячий лоб маленький росток, что притулился рядом. «Плеть белая, пей мою кровь, вбирай моё горе, Злая трава. Предупреди моих сестёр, шепни им на ушко об Уянге. Если они услышат. Если услышат...»       Колокол пробил несколько раз, возвещая о начале нового дня. Небо закрыло око, брызнув алым на неподвижную гладь воды. Росток шелохнулся и помахал белой кисточкой, распыляя горькую пряность по степи и передавая её ветру, что летел в Город с печальной вестью. Где-то протяжно взвыл дикий бык, плача о смерти, о неизбежном.       Земля горела, чихала и бурлила.       Маленький тарбаганчик умывал мордочку, неся на хвостике своё послание — о смерти. О неизбежном.