***
— Саске. Закусив язык, чтобы не выругаться, Саске резко вышел из ступора. Кажется, он никогда ещё так долго не пялился в одну точку, притом без единой конкретной мысли в голове. Он размышлял лишь в самых общих чертах, пропуская через себя бесконечный поток идей о том, как бы осуществить свою месть. Желание призвать Итачи к ответственности владело им как никогда сильно. Не то чтобы сейчас на это были особые шансы, с учётом того, что он до сих пор не в состоянии нормально ходить. Не помогало делу и то, насколько пристально его изучала эта женщина. — САСКЕ! Цунаде глядела на мальчика с намёком на раздражение. Вообще-то он её не игнорировал, просто пребывал в собственном мире. Её красивое лицо резко смягчилось, когда она вспомнила, как проводила у него осмотр, и как он тогда — и даже сейчас — явно подавлял боль. И дело было не только в физических страданиях. Женщина придвинула стул к кушетке, опускаясь на один уровень с мальчиком. — Что случилось? — спросила она напрямик. И неспроста. Если кто-то смог запугать генина, смог так сильно покалечить одного из лучших шиноби деревни, она обязана быть в курсе всех подробностей. Однако любой, кто знал Саске немного лучше, мог сказать Цунаде, что нет затеи бесполезнее, чем пытаться вытянуть из Саске что-либо. Вот и теперь он ничего ей не ответил. В глазах не было дерзости — лишь глубокая чернота, которая вызывала куда большее беспокойство. Но что поделаешь, не передавать же мальчика в руки АНБУ, чтобы те пытками заставили его говорить? Женщина вздохнула и положила руку ему на плечо. — Я дам тебе обезболивающее. Если через неделю не поправишься — приходи. Её диатриба удостоилась лишь его кивка. Мальчик ушёл на удивление быстро и безмолвно. Цунаде покачала головой, отчего её светлые волосы в хвосте поймали свет полуденного солнца с улицы. О том, что именно произошло, догадаться нетрудно, но вот кто именно мог такое сотворить — этот вопрос волновал её куда больше. Какой подонок способен сотворить такое с мальчиком?***
Саске был благодарен за то, что хотя бы раз удалось добраться до своей квартиры, не подцепив по дороге хвост. Сакуру он не видел с самого своего возвращения в деревню, но зато один раз столкнулся с Наруто и получил крикливый выговор за своё "исчезновение". Не получив ровным счётом никакого ответа от Саске, который обычно хотя бы обзывал его идиотом, Наруто перестал вопить, таращась в спину с гербом-веером со смесью непонимания и беспокойства. Саске попросту не замечал, если кто-то с ним заговаривал. Сакура в точности знала, что произошло. После её предательства Саске почти всерьёз думал о том, что будет лучше убить её, чтобы она не проболталась, однако его мозг быстро отверг эту мысль как чересчур радикальную и завязанную на эмоциях. Но так или иначе он не хотел, чтобы кто-то ещё узнал о его провале и качественно новом позоре. Со смутным чувством облегчения Саске захлопнул за собой дверь квартиры. Здесь он чувствовал себя в безопасности, как и в любом другом месте, но всё же в большей степени, чем на улице или в чистом поле. Квартира располагалась в одном из самых дорогих районов Конохи, на пятом этаже, с видом на город и городскую площадь. Можно было сидеть на постели и смотреть сквозь оконные стёкла, разделённые темнокрашенной древесиной, воспринимать разноцветные огни и различные звуки с улицы, если окно приоткрыто. Но сегодня он для этого слишком устал. И попросту рухнул на кровать, как бывало с ним только после нескольких миссий подряд. Прежде ему считанные разы доводилось настолько выматываться, как после произошедшего в соседней деревне. Физически, эмоционально — не важно. Саске уснул в считанные минуты.***
Забвение продлилось недолго. Он проснулся посреди ночи, когда густая тьма ещё давила на стены, окна и двери. Он сделал прерывистый вздох для храбрости, садясь на постели. Саске прищурился, лихорадочно пытаясь разглядеть цветные огни, которые всегда видел, когда ложился спать или просыпался до рассвета. Сегодня он увидел только красный. Страх парализовал его. Красный всегда был чем-то плохим, всегда предвещал что-то, что впоследствии годами будет преследовать его в кошмарах. Мёртвые, обрызганные кровью лица, нежеланные руки, чувства, с которыми не совладать… Но источником красного света оказался всего лишь фонарь при магазинчике, который владелец почему-то не погасил после закрытия. С глубоким вздохом Саске рухнул обратно на кровать, и блестящая чернота его волос легко слилась с матовой чернотой постельного белья. Он закрыл глаза в уверенности, что это лишь на минуту. Понимал, что никогда уже не заснёт, что остаток жизни проведёт без сна в неистовых попытках сохранять постоянную бдительность. А затем утро надавило ему на веки, вынуждая открыть их и подпустить к глазам солнечный свет, некогда способный даровать успокоение — когда Саске ещё не знал, что горячий жёлтый свет способен помешать зверствам не больше, чем бледное лунное сияние. Голова Саске по собственной воле перекатилась набок. Зелёные цифры на часах показывали полвосьмого, а значит, он провёл в постели дольше, чем следовало. Мысленно стиснув зубы, Саске выбрался из-под одеяла и встал с постели, чтобы начать этот день. По крайней мере здесь всё было предсказуемо. Как и всегда, он пришёл после Сакуры. Остановился и привалился к красным перилам моста с привычным для него угрюмым выражением лица — полной противоположностью её бьющей через край весёлости. Он встал не рядом с ней, однако и не дальше, чем обычно. Не хотел дать понять, что ещё не оправился от того, через что прошёл и чему свидетельницей она стала. Саске заметил, что сокомандница выдержала на нём очень долгий взгляд, прежде чем наконец-то заговорить: — Доброе утро, Саске-кун. Всё как и всегда. Она желает доброго утра, он молчит в ответ. Наруто появился получасом позже, без повода жизнерадостный, точно ходячий клубок разноцветного солнечного света. Радостно поприветствовал Сакуру, та проигнорировала его. К моменту, когда с опозданием в полтора часа появился Какаши, извиняясь под тем предлогом, что ему необходимо было забрать новые туфли для внучки одной из старейшин, Саске уже начал думать, что просто выдумал себе все недавние события. А потом он заметил на себе проницательный взгляд Какаши, и как тот задержался на нём несколько дольше обычного, выдавая обеспокоенность. Сакура приняла виноватый вид почти сразу, как он появился, время от времени бросая на Саске взгляды, как будто ей хотелось что-то сказать. Но сколь бы сильно ни было её беспокойство, она уже сказала все слова, какие только можно было. Просто не ему. Их миссия в этот день была предсказуема — сущая ерунда, что и следовало ожидать от миссии D-ранга. Задание оказалось настолько выматывающим, что Саске уже плевать было на водоросли и грязь у себя на одежде к тому моменту, когда они закончили с чисткой карповых прудов в одном из городских садов. Усталость была такой сильной, что когда Какаши увязался за ним на пути к дому, Саске и не попытался этому помешать. — Саске. Теперь все поголовно произносили его имя с такой интонацией, точно он утаивал от них что-то важное. Что ж, может, оно и так. — Ваша последняя миссия явно пошла не по плану. Я уже поговорил с Цунаде-сама, но может, ты захочешь и мне что-нибудь рассказать? Вялый и раздражённый после долгого трудового дня и плохого ночного сна, Саске, пожалуй, впервые в жизни позволил себе ответить с лёгким сарказмом: — Дайте подумать. Нет. Всё ещё продолжая путь, хотя Саске ускорил шаг, Какаши коротко посмотрел неприкрытым глазом в сторону бледного солнца, уже опускающегося по янтарному небу. — Я тебе не верю, — сказал он так же прямо, как Цунаде. Из того, что ему поведала Хокаге, он уже знал, что приключилось нечто серьёзное. Лишь только этим объясняется, как кому-то удалось одержать верх над Саске. — А мне плевать. — По нашим сведениям, в той же деревне и в то же время, когда вы прибыли на миссию, был Итачи, — это был рискованный ход, или по крайней мере он был бы таковым, не имей Какаши уверенности в своих действиях. Саске замер, точно вкопанный, как если бы прямо перед его носом выросла стена. Выражение лица мальчика оставалось почти безразличным, однако джонину показалось, что взгляд у него всё же дёрнулся. — Правда, что ли? — определённо не та реакция, какую Какаши ожидал, если бы два названных им события действительно не имели связи, как Саске пытался продемонстрировать. Даже при всей своей угрюмости Учиха дёрнулся бы куда сильнее, наверняка потребовал бы ответа — где Итачи сейчас — и понёсся бы туда сломя голову. Какаши тоже остановился. — Я видел твоё медицинское заключение. Саске пожал плечами. — И что? — И поговорил с Сакурой. Эти слова привлекли внимание Саске. Он вдруг понял, что от него пытаются добиться какой-то реакции, которая сказала бы сама за себя, однако было уже слишком поздно. Какаши разглядел в обсидиановых глазах столько же огня, сколько и льда. Он прочитал в них гнев, вот только не на Сакуру. Не совсем на неё. Мужчина сделал продолжительный вздох, прежде чем заговорить: — Очень жаль, что всё так получилось. Он не погнушался бы таким, и я много лет знал это. Прости, что не защитил тебя от него. Вот уж чего-чего, а этого Саске точно не хотел да и слушать не желал. Не хотелось думать о своём провале, о своём унижении, о том, как из него вырвали почти такой же большой и болезненный кусок, как в тот день, когда Итачи убил всю их семью. После этого у него ничего не осталось, кроме острой физической боли, снедающих психологических мучений и сильнейшего желания оказаться в любой точке мира, только не здесь, где Какаши глядел на него, казалось, с жалостью. Это последнее, что ему было нужно. Саске бросился прочь.***
Постоянный недосып и ночные страхи, овладевшие им в первую ночь, с течением времени не менялись. На пятнадцатую ночь, когда уже хотелось удалить себе часть мозга, содержащую воспоминания о случившемся, Саске лежал в фиолетово-синих сумерках и пытался заснуть. Иногда он проваливался в дрёму, когда сознание и веки тяжелели от изнеможения, до которого он доводил себя сознательно. У него всё болело, но он готов был заплатить за то, чтобы не видеть больше ни одного из докторов, чтобы никто и ни под каким предлогом больше к нему не прикасался. Полноценный сон продлится десять минут, двадцать, час или два, если очень повезёт. А потом Саске опять проснётся, опять в состоянии полусознательного шока, к состоянию кричащего ужаса, в котором малейший звук слишком сильно напоминает об одном конкретном человеке, о кошмаре, который он старался пережить уже больше половины жизни… И Саске решил, пытаясь восстановить дыхание, что осуществить свою месть — его единственный выбор. Едва заметная, невесёлая полуулыбка была его визитной карточкой. Она почти неуловимо изменила форму его рта, когда мальчик осознал всю нелепость одного только предположения, что за него отомстит кто-то другой. Собрать себя по кускам он сможет и потом, и не важно, как долго придется жить в таком состоянии, как сейчас, не важно, какую пытку придётся вынести, чтобы стать достаточно сильным для достижения своей цели. Но сейчас он был не в состоянии заснуть и понимал, что до самого утра это уже не удастся. Кто-нибудь другой на его месте стал бы сокрушаться по этому поводу. Саске же оделся и покинул стены своей квартиры. Прогулка до семейного святилища была долгой. Если подумать, его должно было всерьёз беспокоить то, что он сейчас идёт по той же самой дороге, что и в ту ночь, когда оказалось, что от дорогих ему людей в одночасье остались лишь мёртвые тела и воспоминания. Сегодня, однако, на небе отсутствовала луна и светилось лишь несколько звёзд, и не было тех чудовищных кармазиновых глаз, что преследовали его во снах и воспоминаниях. Сегодня он чувствовал себя в безопасности. Саске часто сюда приходил. Дело не в том, что созерцание фотографий и начертанных имён его убитых родных давало ему почувствовать себя лучше; куда сильнее всего остального напоминание о том, что они мертвы, а он жив, подстёгивало его решимость добиться своей цели несмотря ни на что. И сейчас, пока он зажигал маленькую лампу и поднимался с ней по лестнице, то вновь думал об этом. Что он станет делать, когда наконец-то добьётся желаемого? Придёт сюда, поднимется по этой же самой лестнице под тот же звук размеренных шагов? Насколько старше он будет и сколькими ещё шрамами обзаведётся к тому моменту? Что им скажет? Я пролил единственную кровь, которой можно было отплатить за вашу. Покойтесь с миром. Саске и сам не понял, что на его лице возникла полноценная улыбка. Это будет идеально. Лучших слов он не сможет сказать, если никто из живых его не услышит. Саске отставил лампу в сторону и повернулся, чтобы зажечь тот же самый дорогостоящий фимиам, что и всегда. Свет, источаемый не лампой, был не таким ярким, но зато куда более насыщенным. Нет, не один свет. Два. Они были красными, и их блеск среди пламенных теней мог бы заворожить своей красотой, если бы Саске не знал, что ему сулит их присутствие. Ночь на улице дичала, порывистый ветер яростно трепал ветви и кроны деревьев, срывая сотни листьев и унося их во тьму. Саске понимает, что даже в тусклом свете выглядит жалким, что оцепенелый вид выдаёт его с потрохами. Хуже того — понимание, что его страх и страдания не встретят ни капли сочувствия, что его полные ужаса тёмные глаза лишь подогреют чужое приятное возбуждение. — Ты. Тени зашевелились. Алый блеск сперва усилился, затем померк. Из темноты выступила фигура, облачённая в чёрную материю с волнистым дизайном, который слабо сиял. Алые облака. Вопреки всей иррациональности этой мысли Саске лихорадочно надеялся, что человеком в плаще окажется тот, что с синей кожей и волосами, явившийся передать какое-нибудь издевательское послание или что-то в этом роде. Однако красный цвет заранее разбил вдребезги эту надежду. — Весьма проницательно, младший брат. От этого голоса Саске до костей прошибло страхом, точно разрядом молнии. Он врезался спиной в тёмный деревянный постамент, на котором были имена и фотографии, лампа и оставшийся незажжённым фимиам. Итачи сделал ещё один шаг вперёд, хоть в этом и не было ничего пугающего, во всяком случае не более того, чем пугало само его присутствие. — Я ведь говорил, что мы ещё встретимся. Мысли метались такой бешеной бурей, что Саске не успевал ни упорядочить их, ни разобрать. «Да, ты даже уточнил, что это будет скоро, но я не думал, что настолько скоро…» Он проглотил собственный страх. Почти. Саске чуть им не подавился и знал, что этот звук не укрылся от острого слуха его мучителя. Углы рта Итачи приподнялись в полуусмешке. За недавнее время эта усмешка стала для Саске слишком знакомой, и он хотел бы никогда её больше не видеть. Это лицо он желал увидеть лишь в одном случае — мёртвым, искажённым от боли, с такой же пустотой в глазах, как и в душе — даже притом что сейчас не мог пошевелиться от сковавшей тело ярости и изнуряющего страха. Из полутьмы к нему протянулась крупная рука. Саске тупо пялился на неё, пытаясь понять её цель и ту необъяснимую медлительность, с которой она двигалась. Мгновение спустя прохладная кожа Итачи приложилась к его щеке, большим пальцем очертив край нижней челюсти. — Ты так прекрасен во тьме, младший брат. Это прикосновение и эти слова мгновенно напомнили Саске об иной реальности, что следует бок о бок со страхом и болью, с отвратительным желанием, которое лежит в основе всего этого. Он побелел как полотно в немом протесте, умоляющем и одновременно настойчивом, впервые срывающимся с губ, когда старший брат подступил ближе, сокращая расстояние между ними до считанных дюймов. Щёки Саске оказались в больших бесчувственных ладонях, светящиеся глаза смотрели в его собственные с тяжёлой пристальностью, которая заставляла его снова и снова бояться за свою жизнь. Как будто ему ещё было что терять. Саске ещё дальше попятился, и сложный резной орнамент вееров и листьев впечатался ему в не прикрытую шортами заднюю поверхность голеней и коленей, когда Итачи наклонился вперёд и поцеловал его. Ни от чего и ни от кого в жизни Саске так сильно не желал убраться прочь, как от его губ, накрывших собственные; ни от Сакуры, ни от Орочимару, ни даже от самой смерти. Всё усугублялось тем фактом, что когда Саске не видел обладателя этих губ и языка, вторгающееся в его рот тепло было приятным. Блестящие вороные прядочки вопреки нежеланию своего владельца накручивались на пальцы чужой руки, зарывшейся мальчику в волосы. Саске задыхался от поцелуя, хотя в первую же секунду и разомлел от наслаждения, несмотря на свои истинные чувства. Разумеется, старшего брата ни капли не беспокоило его душевное состояние. Ни много лет назад, ни на прошлой неделе, ни сейчас. Сомкнув сильные пальцы на стройной шейке, Итачи удерживал младшего брата на месте и продолжал настойчиво целовать его в нежные бархатные губы. И когда он наконец-то прекратил, Саске плакал. Итачи и без помощи Шарингана чувствовал, какими эмоциями порождены эти слёзы: страхом, ненавистью, ожиданием боли и унижения, и куда большего наслаждения, чем мальчику хотелось бы испытать от чего-то столь неправильного. Смакуя восхитительный вкус всех этих чувств, который разжигал ощущения даже сильнее, чем пульсирующее предвкушение последних нескольких дней, Итачи втянул носом сладостный аромат бушующих эмоций, причиной которых стал сам. Почти кромешную тьму прорезал яркий отблеск металла. Саске никогда в жизни не действовал так быстро, никогда не был настолько уверен в движении своей руки, метнувшейся к ножнам и вытащившей кунай. Он развил неплохую скорость с тех пор, как освоил Чидори. И конечно же… Итачи откровенно рассмеялся — пробирающим до костей смехом. Саске моргнул. Не было ни крови, ни крика смертельной муки — лишь всё те же ледяные пальцы, сомкнувшиеся на той руке, что пыталась пырнуть обидчика в живот. Настигнутый закономерным страхом, Саске задрожал, как лист на ветру. — Дурачок, — Итачи двигался куда проворнее, и кунай, очертив серебряную дугу в воздухе, сменил направление. Лезвие впилось Саске в горло ровно настолько, чтобы пустить тончайшую струйку крови. Но куда страшнее для Саске оказалось твёрдое как сталь тело и ещё более твёрдая эрекция, прижавшаяся слишком тесно к нему. Если Итачи и способен был проявлять хоть каплю великодушия, то сейчас оно было погребено под его весельем, похотью, и, возможно, намёком на что-то ещё. Саске закрыл глаза, подставляясь под острое лезвие. Он испытал боль и кружащее голову ощущение, что любое неверное движение оборвёт его жизнь. В данный момент эта мысль показалась весьма привлекательной. — Ну, так убей меня, — мальчишеский голос надорвался. И слова не были пустой бравадой. Уж лучше смерть, чем уготованная ему пытка. Пускай всё закончится, пускай от него останется лишь хладное бездушное тело, и мир наконец-то позабудет о его жалком существовании. Положение куная изменилось. Острие впилось в ямку между ключиц, угрожая разрезать трахею. Саске невольно поднял взгляд на алые глаза, в которых не было ни жалости, ни милосердия. А чего ещё ожидать от глаз Итачи? Они мертвы, как и его душа. — Это было бы слишком просто для тебя и слишком скучно для меня, — произнёс он таким повседневным тоном, точно отказывался от какого-нибудь предложения в ресторане. Мгновенно утратив интерес к маленькому оружию, Итачи метнул его в одно из имён, выгравированных на деревянном алтаре. Лезвие вонзилось на глубину в три дюйма всего лишь от движения его пальцев. Итачи проделал это всё с той же небрежностью, с какой подходил ко всему остальному; так тигр играется в крови своей страдающей жертвы, когда ничто другое не может скрасить его многочасовое хождение по клетке. Саске в ужасе вздрогнул, когда его приподняли за грудки рубашки. При всей предсказуемости исхода он не мог не сопротивляться, хотя все известные ему приёмы тайдзюцу оказались бесполезны сейчас, когда старший брат держал его на расстоянии вытянутой руки. Её жестокие пальцы переместились и сомкнулись на мальчишеском горле, размазывая по себе остатки крови. Давление было слишком сильным. Саске хватал воздух ртом, как рыба. Хватка была почти мёртвой. Лёгкий скрип сжимающихся пальцев, искажённое мукой от недостатка кислорода лицо младшего брата, ощущение власти над чем-то беспомощным, прекрасным и способным сломаться — будоражили невообразимо. Ногти в тёмном лаке полоснули по выступающей скуле, рассекая нежную кожу. Долгое мгновение Итачи упивался собственной властью, громким звучанием прерывистых и сбивчивых вздохов, прежде чем кое-что вспомнил. Ведь существовало куда больше волнующих возможностей… ощущать корчи этого слабого и прекрасного создания под собой, пускать ему кровь, позволить ему надежду, чтобы затем повторить всё по-новой. Итачи отпустил Саске, дав ему упасть на дорогой красный шёлк, которым был застелен алтарь. Маленькое тело вскользь задело приземистую, но массивную конструкцию и смахнуло несколько фотографий. Итачи присел рядом на корточки, наблюдая, как Саске всё ещё откашливается и жадно глотает воздух. Огромные глаза влажно блестели от страха и боли. Волосы, не скреплённые протектором, оставшимся дома на прикроватном столике, тёмными волнами рассыпались по гладкой материи цвета крови. Испуганные глаза глядели на старшего брата, который несколько мгновений сохранял неподвижность, смакуя густой и пьянящий запах чужого ужаса. Мальчик жалобно замычал от ворвавшегося в его рот языка, когда Итачи наклонился к нему с новым поцелуем. Саске отчаянно желал бы это отрицать, но то, как влажная плоть грубо насиловала мягкость на изнанке его губ, дарило восхитительные ощущения, заставляло всё тело цепенеть от постыдного удовольствия, от которого его колотило не меньше, чем от страха. Испытывая ненависть к ним обоим, Саске с силой сомкнул зубы. Больно или нет — Итачи никак этого не показал. Вместо этого он заставил протестующий рот раскрыться и укусил Саске за язык в ответ, причём так сильно, что тот закричал. Он удерживал мальчика в одном положении, запутавшись пальцами в его волосах, позволяя их крови смешаться и вынуждая Саске тоже её распробовать. Выражение отвращения на лице младшего брата ничуть его не волновало. Он разорвал поцелуй, всё ещё поддерживая голову Саске с нервирующей нежностью, и стал слизывать подсыхающие дорожки крови от уголков его губ. — Тебе ещё многому учиться, младший брат, — Итачи откровенно развлекался, видя, как Саске привычно передёрнулся, вспомнив об их своеобразных отношениях. Невзирая на явные признаки страха и отвращения, он выглядел непокорно и уже не трясся. Итачи зашевелился, выдергивая кунай из алтаря. Сейчас Саске уже уяснил, что брат не станет его убивать, чего бы он там ни говорил. И всё же он отчаянно отбивался, когда к его телу стал приближаться кунай, и наносил себе порезы, несмотря на чёткую выверенность движений, которыми Итачи располосовывал ему рубашку, оголяя торс. А может, всё так и было задумано. Итачи наклонил голову и провёл языком линию от шеи до пупка, заставив Саске задрожать и заизвиваться одновременно. Быть может, и осталось бы загадкой, какие чувства за этим крылись, если бы не мгновенно налившаяся в паху твёрдость, оттопырившая свободные шорты. Внешней стороной пальцев потерев красноречивый признак его сложного и глубокого внутреннего конфликта, Итачи вновь поцеловал Саске в израненные губы, на сей раз добившись от него прерывистого вздоха удовольствия. Вновь сражённый предательством собственного тела, Саске отвернулся, не в силах смотреть в безжалостное лицо и самодовольные глаза. Однако Итачи насильно повернул его голову в прежнее положение, удерживая за подбородок и сковав взглядом Шарингана, так похожего на Шаринган Саске, но в то же время неизмеримо более могущественного… Ширинка шортов оказалась расстёгнута настолько неуловимо, словно это произошло само по себе. Но Саске знал, что это сделали пальцы — те самые пальцы, что дарили ему ощущения, неистово желанные и в то же время совсем нежеланные. Гнев хлынул из него, точно из прорвавшейся плотины. Его колено встретилось с пахом Итачи — или встретилось бы, если бы Итачи не был слишком быстр. Он запустил руку Саске в штаны, схватил мошонку и сжал так, что у мальчика на глаза навернулись слёзы. Итачи слизал эту влагу легчайшими прикосновениями языка, который уже столько раз насиловал его рот; жаркое дыхание обжигало младшему брату лицо. И хотя Саске не желал открывать глаза, и ничто не заставило бы его это сделать, он чётко понял посыл: «Помни, кто здесь главный». — Для того, чья семья мертва, ты очень избалован. Саске съёжился от этих слов, пусть и понимал всю нелепость этого — едва ли он надеялся когда-нибудь об этом забыть. Итачи вздохнул с совершенно деланным раздражением, и от этого звука у Саске кровь смёрзлась в жилах. — Безусловно, в этом есть и моя вина. Я тоже тебя баловал. Сцепив зубы, Саске попытался представить, каким же будет настоящее насилие, если всё предыдущее было всего лишь "баловством". И когда старший брат снова поднял кунай, он резко осознал, что не хочет знать ответ. Мысленно Итачи позволил себе настолько порочную улыбку, что она почти отразилась на его лице, когда на гордой красоте его младшего брата расцвёл страх. Худое тело под ним напряглось, всё ещё пытаясь сбросить его с себя, невзирая на тщетность этого, которая уже неоднократно была доказана. Более того, внушительная эрекция вжалась в мальчишеское бедро всё с тем же безумным рвением. Саске дёрнулся в попытке отпрянуть, когда кунай впился в пояс его шорт, разрезая и их тоже, а потом Итачи отбросил обрезки прочь. Это было самое волнительное: младший брат, распятый на алом шёлке, обнажённый, прекрасный и испуганный, однако и явно возбуждённый. Итачи пробежался кончиком пальца вдоль его члена, ощущая дрожь отвращения, пробравшую маленькое тело. Саске был его жертвой, его добычей, его девственным жертвоприношением, возложенным среди свечей, чтобы преподнести богам страха и дефлорации, а затем надругаться над ним ради собственного удовольствия. По силе напряжения, скрытого за внешней пустотой в лице Итачи, Саске понял: тот замышляет нечто плохое, нечто ужасающее, нечто, что заставит его кричать. Но потом пришла горькая мысль, что если всё уже зашло настолько далеко, то нет причин, почему что-то должно поменяться. Итачи запустил руку под свой тяжёлый плащ, облака на котором слабо светились во мраке. Раздался протяжный, пронзительно-сладкий звук металла, проехавшегося по металлу. Звук меча, доставаемого из ножен. С сомкнутыми веками и губами Саске начал молиться, чтобы это оказалось лишь побочным движением, простой случайностью. Вот только у Итачи ничто не происходило просто так и никакое действие не было случайным. Переступив через себя, Саске каким-то образом убедил глаза раскрыться. Лезвие катаны блестело даже полумраке, такое же острое, какими были зубы Итачи на языке Саске. Мальчик вытаращился на неё с чем-то сродни очарованию. Старший брат держал катану и управлялся с ней так свободно, словно с ещё одной конечностью, с продолжением собственного тела, которое делало его в большей степени убийцей, чем человеком. Итачи неторопливо покрутил своим оружием перед лицом младшего брата. — Узнаёшь? Саске мигнул. Эта катана походила на любую другую из виденных им: длинное прямое лезвие из тонко сфальцованной стали, рукоятка из спирального тёмного металла… Тревожная мысль прорвалась сквозь волны страха на самую поверхность сознания. Итачи заметил, как это отразилось на лице младшего брата, и легко рассмеялся. — Всё верно, — он согнул запястье, отчего металл рукоятки поймал свет пламени свечей. Саске разглядел на тёмной поверхности пятна и мазки чего-то столь же тёмного, хотя и как-то совсем по-другому. Живот скрутило. Итачи почувствовал его отторжение вместе с возобновлённым горем, с затяжной и тягостной болью, какую может причинить только твой худший ходячий кошмар, снова и снова отпечатывающийся в сознании. Итачи протянул руку и обхватил его член, лаская и вынуждая испытать новый прилив удовольствия, даже если при этом Саске плакал, вспоминая злополучную ночь. Однако долго зацикливаться на этом не получилось из-за покалывающего во всём теле блаженства, которое приносило ощущения одновременно тяжести и возбуждённого оживления. Тем временем Итачи сцеловывал новые слёзы с его ресниц и щёк, собирал те, что уже скатились к его ушам, сжимая пальцы сильнее и ускоряя движения, наращивая удовольствие, от которого сперало дыхание. И Саске ненавидел себя за то, насколько приятно это было, за то, как его узкие бёдра льнули ближе к умелым прикосновениям брата, даже если и предпринимал попытки отстраниться. А потом всё прекратилось. Растерянный и куда сильнее разочарованный, чем хотелось признавать, Саске открыл глаза. Пальцы вместе с постыдным удовольствием исчезли, оставляя его с набухшим до боли членом, всё ещё жаждущим и пустым, и одновременно слишком полным. И вдруг он ощутил холод на внешней стороне бедра. Касание было настолько невесомым и неожиданным, что могло показаться дуновением ветра, если бы задержалось не дольше, чем на мгновение. А затем последовала несильная боль, когда что-то порезало кожу, пуская по ней стремительно остывающую дорожку крови, скатывающуюся на алый шёлк. Кровавая жертва. Предназначенная для того, чтобы подразнить демонов-богов перед самым изощрённым благословением; живая плоть, что кричит, страдает и истекает кровью. Саске яростно отбивался, но Итачи удерживал его за ноги, разводя их так сильно, что даже больно. Но Саске понимал что эта боль — ещё только цветочки. Ледяной металл прижался к тому месту на теле, в котором над ним уже столько раз надругались, тому месту, которое почти уже привыкло к жестокому обращению и вторжению. Но рукоятка была слишком большой, а её грани до конца не сгладились даже после многолетнего использования. Они впивались в него, пока сам металл растягивал его до разрывов, кровь из которых мрачно поблескивала на тёмной поверхности. Рукоятка растягивала его, рвала, и Саске кричал во все лёгкие, надрывал глотку так, что, казалось, мог откашлять целый шматок слизистой. В какой-то момент пришло смутное осознание, что ноги ему больше не удерживают, однако, пошевелив ими, он лишь усугубил бы свою боль. Итачи наклонился, чтобы сцеловать кровь с его щеки. — Это лишь самая верхушка, младший брат, — и неумолимо продолжил за счёт своей нечеловеческой силы проникать в тело младшего брата. Саске сжался там, внизу, силясь воспрепятствовать дальнейшему проникновению, но оказался бессилен ему помешать. Хуже того — ребристая поверхность рукоятки стимулировала его внутри так, что почти доставляла удовольствие наряду с разрывающей, мучительной болью. Обильное кровотечение немного облегчало скольжение, но всё же недостаточно. Когда Итачи наконец-то остановился, блестящее лезвие оказалось в опасной близости от тела Саске, и тому казалось, что его продолжает разрывать клетка за клеткой, а чувствительную кожу и мышцы задницы пронзает ещё сотня незримых мечей. Боль от катаны старшего брата была жгучей, как адское пламя, такой сильной, какую никогда не причинял его член. С абсолютным контролем, ледяным и расчётливым, Итачи схватился за лезвие и без жалости втолкнул рукоятку так глубоко, как только возможно. Крик Саске прорезал тишину, прежде нарушаемую лишь тихим шёпотом свечного огонька который был свидетелем происходящего, но ничем не мог ему помочь. Саске неожиданно закашлялся кровью. Изогнутый металл на самой верхушке рукоятки давил на то место внутри его тела, из-за которого в паху снова твердело, и слишком сильно становилось желание боли и позора, которым его подвергал старший брат. Итачи протянул руку к его члену поигравшись с ним так лениво, как ребёнок с неинтересной игрушкой, и в то же время так, что Саске застонал от наслаждения. Большой палец игриво провёл под набухшей головкой, отчего мальчик задрожал и сильнее сжал в себе рукоятку, пускай это и причинило кошмарную боль. Итачи поднёс палец к губам, смахивая алым языком оставшуюся на нём естественную смазку, а потом склонился к брату и вовлёк в новый поцелуй, одновременно двигая ручкой катаны у него внутри. Мальчик жалобно завыл. — Аахх… пожалуйста… — Саске не знал, о чём молит, да и не желал знать. Боль или удовольствие должны были прекратиться, пока он не умер от того и другого. Когда Итачи заговорил ему в рот, его слова вибрацией отдались у Саске в горле: — Они могут спать куда крепче в своих могилах, зная, что ты получил с них хоть какое-то удовольствие, пускай даже всего лишь от их крови на моей катане. Саске опять начал кусаться, но прекратил, когда Итачи слегка ослабил хватку на лезвии и позволил тому чуть накрениться. Бритвенная острота полоснула по уже пострадавшей коже, вырвав у Саске вскрик. Кровь резво побежала по лезвию насыщенного цвета струйками. Рот мальчика наконец-то получил свободу, он отвернул голову набок, и его вырвало. Но Итачи и теперь не проявил милосердия. И пока Саске извергал из себя всё, что только оставалось в желудке, старший брат грубо выдернул из него катану, её неровным концом ещё сильнее изранивая нежное нутро. Раздался шорох одежды, а затем против измученного входа притёрлось нечто горячее, истекающее влагой, от контакта с которой слегка щипало. Впервые за всё время член Итачи вошёл почти легко. То ли это рукоятка достаточно растянула тесный проход, то ли Саске уже просто привык к ощущению горячей твердости в себе. Она была гладкой, тёплой и куда более приятной, чем катана. Саске стиснул зубы до скрежета. Ему было хорошо, слишком хорошо. Пальцы сжимали шёлковый подстил с такой силой, точно от этого зависела жизнь, пока брат трахал его с мучительной медленностью, и каждый толчок сопровождался влажным хлюпаньем крови, пота и преякулята. При каждом движении член Саске тёрся о стальные мускулы плоского живота Итачи. Сколь бы сладки ни были ощущения от проникновения в бесконечно жаркое и тугое нутро Саске, Итачи не мог оторваться от его лица. Ещё недавно искажённые в смертельных мучениях красивые черты теперь отражали настолько мощное удовольствие, что его можно было спутать с болью, если бы не бесконечно отчаянные стоны и крики, кардинально отличающиеся от прежних страдальческих всхлипываний. Вдобавок, Итачи ощущал, как по коже живота размазывается горячая и липкая влага, чувствовал напряжение в теле младшего брата, который становился всё ближе к неизбежному, ослепительному до звёзд в глазах оргазму, после которого останется чувство вины и ненависти. Это как ничто иное заставило его сорваться с цепи, и предвкушение ненависти с отвращением во взгляде Саске подстёгивало сильнее всего. Мальчик сорвался на крик, ноги его невольно обвились вокруг узкой талии старшего брата, притягивая ближе к себе, и в какой-то момент толчкообразная стимуляция внутри вместе с трением члена о гладкую тёплую кожу сделали своё дело. Заблестела неяркая белизна. Она казалась размытой, как и всё вокруг. Раскалённо горячей, поэтому он ощущал каждую её каплю, бесконтрольно покидающую его тело и расплёскивающуюся по напряжённому гладкому животу. Итачи собрал перламутровые капельки на палец, размазал по губам Саске и запечатал крепким поцелуем, не переставая вбиваться в младшего брата с эгоистичной грубостью и заставляя распробовать вкус собственного оргазма. Саске задыхался, всё ещё слишком ошалевший после пережитого взрыва, чтобы толком сопротивляться. Итачи укусил его в губу, выпуская свежую порцию сладковато-солёной крови, смешанной с его собственным пьянящим вкусом. — Ты мой, младший брат, — услышал Саске сквозь сгущающуюся пелену совместного удовольствия, из-за которой Итачи не мог думать ни о чём другом, кроме того чтобы снова и снова вколачиваться членом в тугую задницу брата. — Не забывай, что ты моя игрушка Оргазм сошёл на нет. Саске бессильно развалился на шёлке — насколько это возможно, учитывая, что его по-прежнему жёстко и быстро трахали, так что мальчик не сразу сообразил, где находится. На алтаре. Слёзы хлынули ручьём — как никогда не бывало даже в детстве после неудачной попытки взобраться на дерево или стену. Они блестели на его бледном лице, когда он всхлипывал, а в уме всплывали лица дорогих ему людей, чьи духи сейчас наблюдали, как его насилует родной брат, убивший всех их, а Саске получает от этого удовольствие. Вид чистейшего страдания и отчаяния на лице младшего брата стал для Итачи последней каплей. Он с рыком вломился в измученное тело, мощно и резко, глубже, чем когда-либо прежде. Обжигающе горячая сперма наполняла Саске до предела, до того глубоко, что он, казалось, при желании мог бы её выкашлять. Она сочилась наружу и сильно щипала порезы, нанесённые лезвием и грубыми краями катаны. После этого старший брат долго сохранял неподвижность, своей тяжестью вминая младшего в шёлк и деревянную поверхность под ним. Их смешанные телесные жидкости стекали вниз, оставляя пятна на тёмно-бордовом полотне. Это место, что прежде было сакральным, освящённым самой смертью и абсолютно чистым, теперь наполнялось тяжёлым запахом секса и крови, насильно выпущенной из юного тела. Хотя оргазменное напряжение уже схлынуло, Итачи не удержался и толкнулся в брата ещё несколько раз, всё ещё твёрдый от совершенной порочности происходящего. Когда старший брат наконец-то закончил и отпустил его, Саске скорчился в позе эмбриона и больше не шевелился. Итачи взирал сверху вниз на алтарь, где неподвижно лежала его сломленная жертва, растерзанная и истекающая кровью, с бездонно пустыми глазами. Саске чуть пошевелился, заслышав, как брат одевается. Но не посмотрел в его сторону, да и не желал. Итачи всё равно потом снова приблизился и остановился у алтаря. Опять звякнул металл, на сей раз — от соприкосновения с деревом. Саске и хотел бы съёжиться, но был слишком выжат. Только бы не снова, только не так скоро… Итачи плашмя положил на Саске катану, чья рукоятка, использованная для пытки и удовольствия, до сих пор была вся в крови. Жертвоприношение было принято, жертва встретилась со своим губителем. Саске съёжился от хлопка тяжёлой двери святилища и звука щёлкнувшего замка. А затем по ту сторону массивной деревянной преграды раздался ещё более пустой, невнятный голос Итачи: — Наслаждайся спокойствием пока можешь, младший брат.