Для одной фигуры — судьбоносный, для второй — неминуемый, сиречь роковой.
В ещё хранивших отголоски вчерашнего потрясения стенах Собора уже занимались тени новых, более страшных и кровавых — просторная его зала от края до края была заполнена людьми. Осуждённые и раздавленные, пав ниц, они ожидали приговора, поставленные на колени, готовились к казни. Город-на-Горхоне замер в преддверии прибытия новой гостьи. Вскоре с громким скрежетом отворилась массивная дверь здания, пропуская под сени свои Инквизитора — одного из правительственных посланцев, специалистов по неразрешимым ситуациям, интеллектуалов, коим на практике дано право испробовать самые извращённые планы и комбинации, лишь бы был эффект. Тех, кому дарованы неограниченные полномочия, тех, кого невозможно остановить. Едва под сводами раздалась гулкая поступь, едва показались статная фигура и непроницаемое лицо, исполнители почтенно склонили вороновы головы, приветствуя властную особу. При одном лишь взгляде на железную леди весь сведённый из Управы разбойный люд осознал: спасения не будет, сегодня город превратится в плаху, а улицы его — в желоба для отвода стоков крови. Инквизитор на ходу бороздил их взором, словно разом отмерял вину и выносил приговор. Суровый шаг затих у ниши в самом конце залы. Здесь, на фоне алых витражей, фигура в тёмном одеянии ещё сильнее походила на неотвратимую кару или же на фатум в человеческом обличье. Не сказав ни слова, дама вытянула руку, направляя перст на всех: то был сигнал к действию и мера наказания одновременно. Не успело минуть и часа, как от Каменного Двора до Земли протянулись репрессии: оставляя за собой кровавый след, Инквизитор, ловко примечая душегубов и убийц, вороша их гнёзда, посетила каждый из кварталов. Даже поджигателей во главе с Варом она накрыла в неприметном их логове. К рассвету, едва по небу протянулась алая полоса, на пустыре за Собором выросли наспех сколоченные виселицы. Теперь, подобно устрашающему предостережению, расцвеченный красным отсветом, в петлях болтался не один десяток тел. А ров возле кладбища, куда до этих пор сносили трупы заражённых, заполнили покойные иного толка — от поджигателей и Бритвенников до простых пропойц. К ним, влекомое не то смрадом разложения, не то грехом и смертью, слетелось воронье. Зависая в небе и кружа над городом, собралась стая, какой не видели даже старожилы.***
Когда за окнами пробило девять протяжных ударов, гаруспик неприязненно поморщился и разлепил веки. Вставший перед глазами чужой потолок на секунду ввёл в ступор, однако через миг Артемий подскочил на месте и отыскал Даниила испытующим взором. — Ну что, ойнон? — спросил он хриплым спросонья голосом. Данковский отозвался не сразу, повернувшись на месте, захлопнул увесистый томик Сказаний и безотрадно посмотрел на степняка, качая головой: — Это бесполезно, гибрид быка и человека… Мифология сохранила для нас такое существо, но природа — нет. В реальности его не существует. — Разве не ты говорил, что можно попробовать искусственный синтез? — Нет, безнадёжно, — прикрыв глаза, выдохнул мужчина. Он отложил книгу и подступил к собеседнику. — А теперь пришло время прощаться. Не могу гарантировать, что мы увидимся ещё, — гаруспик подорвался к бакалавру, обращая к нему вопрошающий взгляд, а тот продолжил, словно подводя черту под сказанным: — Похоже, мы оба потерпели поражение. Ты не сумел создать панацею, а мне и вовсе нечем порадовать посланника Властей. Для меня это равносильно самоубийству, я иду в Собор как на плаху. — Что ты имеешь в виду? На каких основаниях Инквизитор может лишить тебя жизни? — низко опустив брови, справился Артемий. — Этой власти не нужно правовых тонкостей, захочет убить — убьёт, но я не это имею в виду. Я твёрдо решил: если не сумею вернуться с победой, пущу пулю в лоб из этого самого револьвера, — убеждённо отозвался мужчина, сжимая оружие в руках. — Меня загнали в угол. Я не смогу взглянуть в глаза тем, кого не сумел защитить. Моих соратников ждёт тюрьма или ссылка, а мои исследования, пожалуй, костёр. Отчеканив всё это твёрдым, недрогнувшим голосом, он накинул на плечи плащ и спрятал револьвер за пазухой, а после стянул с лица неподатливые бинты повязки и снова посмотрел на гаруспика. — Загляни к Виктору Каину, он искал тебя... И, кстати сказать, Бурах, я рад, что мы с тобою не успели стать врагами. Спасибо за всё и удачи! — в мерклом взоре на мгновенье занялись искры, затем неспешным шагом бакалавр скрылся за ширмой и спустился вниз, покидая “Омут”. Недолгая дорога до Собора сегодня походила на стремнистую стезю: каждый шаг отдавался под рёбрами, а воздух — такой болью в лёгких, словно Даниил забрёл в заражённый дом. И пусть лимит всех сил, как физических, так и душевных почти иссяк, Данковский ступал прямо, не желая являть хлипкость духа и безволие. По ступеням поднявшись к самым дверям, на секунду замер, передёрнувшись то ли под порывом ветра, то ли под напором чувствований, просочившихся сквозь брешь. — Инквизитор уже ожидает, почтенный бакалавр, — под боком раздался тихий голос одного из исполнителей. Следом вороновы фигуры распахнули перед ним многопудовые створки, чей протяжный скрежет въелся в корку мозга. Внутри, напротив, установилась поразительная тишина, едкая и давящая. С самого порога учёный приметил грозную фигуру Инквизитора — та недвижно ожидала в нише, будто вылитая из свинца скульптура. Как только Даниил устремился вглубь залы, она одним кивком велела отдалиться охранителям. Данковский, поравнявшись с оной, обвёл пристальным взором, словно досрочно искал в непроницаемом лице свой приговор. Рослая и смольная, дарующая властные взоры — весь облик данной женщины как будто был знаком ему. Казалось, в этой провинциальной глуши уже встречался некто сродственный. — Бакалавр Данковский? Меня зовут Аглая Лилич. Сердечно рада вам, — на алых тонких губах расцвела деланная улыбка. — Говорили, что приедет Карминский или Орф. — Вы разочарованы? — откинув едва ли закрывающие шею прямые пряди, та посмотрела сверху вниз. — Отнюдь. Просто несколько удивлён. — Быть может, удивитесь ещё больше, если я скажу, что уже имела честь с вами познакомиться. Три года назад, у Ламарки: на вашем докладе, когда вы демонстрировали воскресшую даму. И даже взяла у вас автограф. — Вот как повернулась судьба. Сердечно рад вам, дорогая Аглая, — без тени радости отозвался бакалавр. — Но ближе к делу. Вы хотели услышать мой отчёт? — Да, приступим к делу, — улыбка тут же истаяла, уступая место прежней жёсткости. — Итак, я посмотрела ваши материалы и нашла там то, чего опасалась более всего… — Всё верно, я проиграл, — до боли сжал кулаки мужчина. — Ошибаетесь. Вы победили, почти. События повернулись в неожиданную сторону, Данковский. Нам предстоит немало бесед, а дел, пожалуй, даже больше. Буду краткой. Всё это время вас пытались убить, обмануть, а главное, использовать ваш авторитет и любовь к истине во имя преступной цели. Видите, как коварны бывают Власти. — При всём уважении, не вам мне об этом рассказывать… Коварство Власти я давно прочувствовал на собственной шкуре, — глухо обронил учёный. — Поверьте, вам неизвестна и десятая доля тех событий, что развернулись в эти дни… Враг изначально был непобедим, однако вас усердно уверяли, что он подлежит уничтожению. Подбрасывали информацию такого рода, даже самую дикую, и скрывали ту, что этому противоречила. При этом заметьте — искренне хотели и до сих пор хотят пресечь эпидемию и сохранить всю эту утопию. — Не давая мне установить истину? Что за абсурд? — с трудом храня хладнокровие, выдавил бакалавр. — Если всё так, я совершенно перестал понимать мотивы. — Да, это непросто. Вы станете понимать ещё меньше, когда узнаете, что в то же время, когда мне отдали приказ сохранить этот ансамбль любой ценой, не считаясь ни с какими потерями, они двинули сюда часть действующей армии. Вы знаете, кто её ведёт и что это вообще за армия? — Полагаю, санитарная, — отозвался Данковский, наслышанный о скором её прибытии. — Это не санитарная армия. У них нет ни спецсредств, ни оборудования — по сути, это два артиллерийских полка, спешно укомплектованные ротой санаторов-огнемётчиков, которые двигались на фронт после удачных манёвров… Как случайно и как кстати неподалёку оказался Блок — светило военной мысли, объект ненависти всего нашего генералитета. Лично принял состав с новым дальнобойным орудием, которое как раз гнали по северо-западной ветке. Ничего не напоминает? — Значит, и блистательный Александр Блок был сюда отправлен отнюдь не для карантинных мер. Узнаю ситуацию, — неприязненно скривился Даниил. В памяти вспыхнула целая цепочка событий, ещё достаточно свежих, чтобы шрамы от них успели зарасти: от якобы случайного письма Исидора вплоть до распоряжения не возвращаться без победы. — Да, я тоже. Похоже, мы все попались в этот капкан. Я опасаюсь, что был дан строгий приказ держать меня в полной информационной изоляции, как и вас, ещё несколько дней назад… Всё это время здесь действовало несколько Наблюдателей, точнее, трое. Они вели статистику, записывали наблюдения и, маскируясь под трупоносов, рассылали вам ежедневные письма. — Что за абсурд, кому такое могло понадобиться?! — срываясь, наконец, почти вскричал учёный. — Вспомните, о чём я говорила в начале разговора. Знаете, Данковский, это всё издержки нашего статуса, — на секунду маска спала с сурового лица. — Таких людей, как мы с вами — опасных и гениальных, всегда бросают в пекло, как запасной вариант. Возлагают на нас цели бессмысленные и невозможные, авось да придумают что-нибудь. Беспроигрышная карта, на которую ничего не ставится. Взгляните правде в глаза — “Танатика”, ради которой вы ринулись в этот бой, была разрушена в тот самый момент, как вы покинули столицу, — по телу бакалавра прошла болезненная судорога. — От неё не оставили и камня на камне. О том, что сталось с вашими соратниками, думаю, не стоит говорить. Данковский ничего не ответил, только на бледном лице проступила нестерпимая, страшная мука. Аглая же продолжила убеждённым чеканным тоном: — При таком отношении к себе остаётся только мстить, и мстить жестоко. Я ненавижу лицемерие, вы, наверное, тоже. Так вот, заставим лицемеров пожалеть об их ханжестве. — Мне теперь интересно — на чьей вы стороне? — прищурившись, спросил мужчина, после услышанного едва ли способный поверить чему бы то ни было. — Думаете, всё это было ловушкой? Двойной игрой? — уголки её губ приподнялись в полуулыбке. — Мы, инквизиторы, коварны — вы должны знать. Не беспокойтесь. Всё это может быть частью плана, провокацией. А на самом деле я на стороне Властей. Я верна им? Мм? — Это вы меня спрашиваете? — возмущённо протянул бакалавр, с трудом находя силы продолжать разговор. — Нет, это я так… Манерничаю от горя, — теряя всякий запал, ответила та таким же бесцветным, как и у него, тоном. — Курить хочется, сил никаких нет. — Затем, однако, встрепенулась, возвращая тону властность: — Впрочем, вернёмся к делу. Для начала я хочу изучить отчёты наблюдателей, но даже чтобы изъять их, без вашей помощи мне не обойтись. Поэтому прошу вас выступить от своего имени. В каждой трети поселения, прикрываясь маской исполнителя, орудовало по агенту. Добудьте эти материалы, а я тем временем допрошу членов правящих семей, — в глазах блеснул недобрый огонёк. — Сегодняшний день вообще будет посвящён местной элите. Прежде чем приступить к поискам, нужно составить самую полную картину произошедшего. — Ждите, — коротко ответил Даниил, следом направляясь прочь. На душе было на удивление пусто, словно самое себя он утратил в тот миг, когда услышал страшную правду. Если ранее и возникали догадки, внутри продолжала ютиться толика надежды. Теперь же оная была растоптана, обращена в прах и развеяна, а на место прошлых чаяний пробрался вакуум, именуемый безнадежием. Слегка пошатываясь из стороны в сторону, он добрался до соборных врат. Не глядя потянулся к створке, однако та распахнулась сама собой, и в проёме возникла крепкая знакомая фигура. На секунду Даниила обожгла досада, что он явил себя столь жалким и разбитым, но и она сменилась равнодушием. Даже не подняв взора на гаруспика, он проскользнул на паперть и скрылся из виду.***
Гаруспик выбрался из “Омута” не многим позже бакалавра. Более того, путь его лежал в одном с учёным направлении — как и сообщил последний, Артемия ждали в “Горнах”. — Для начала примите извинения за все обиды, причинённые вам нашей семьей, — серьёзно глянув на степняка, произнёс Виктор, как только тот показался в кабинете. — Я не растрачиваю силы на слепую ненависть, они мне нужны для других целей. — Понимаю, ваша панацея. Бакалавр рассказал мне, что вам остался крохотный шажок до победы. Кажется, если бы не досадные перипетии, которые пришлось потерпеть доктору Рубину по нашей вине, средство было бы уже найдено. — Нет, это не так, — с досадой покачал головой мужчина. — Тем паче, должен вас предупредить, что Инквизитору невыгодно создание панацеи. А значит, и с создателем оной церемониться не станут. — Хотите сказать, мне угрожает смерть? — У Инквизитора здесь слишком много личных интересов пересекается с долгом. Видите ли, Бурах, колесо судьбы повернулось в неожиданную сторону. Совпадение ли, что вместо многоопытного Орфа, вместо решительного Карминского сюда прислали Аглаю Лилич? Мне кажется, эту экспедицию она рассматривает лишь как повод для мести. — Разве Инквизиторы имеют право на чувства? — гаруспик с сомнением уставился на Виктора. — Некоторые — имеют, — взгляд Каина был излишне выразителен для того, чтобы оспаривать этот довод. На мгновение тот замолк и перевёл глаза на портрет в овальной раме, а затем продолжил: — Не буду делать из этого тайны: Аглая Лилич — родная сестра моей покойной жены. Это можно было бы счесть удачей, если бы не давняя ненависть, которую сёстры питали друг к другу. Непримиримая ненависть, которую не сгладила даже смерть старшей сестры. — Совпадение, — пожал плечами Артемий. — Дело в том, что странности не исчерпываются тем совпадением, о котором я упомянул, — на пару тонов опуская голос, поделился собеседник: — О втором мне сообщил письмом доверенный человек из столицы. По его сведениям верховным трибуналом инквизиторов Аглая Лилич приговорена к смерти. — Вы уверены, что ваши данные верны? Как в таком случае ей могли доверить эту миссию? — Бурах ошеломлённо вперился в говорившего. — Возможно, она явилась сюда самолично, устранив по пути настоящего Инквизитора. Но, что более вероятно, Власти предоставили ей последнюю возможность реабилитироваться, поручив почти безнадёжное задание. Тем более удобное, что шансы на смертельный исход для неё велики. — Ах, вот оно что, — буркнул Артемий, начиная догадываться, к чему клонит Виктор. — Понимаете теперь, почему этой женщине так принципиально доказать свою состоятельность и самолично изыскать решение неразрешимой проблемы? Лучше бы вам как можно скорее явиться пред очи Инквизитора и убедить, что вы ей не конкурент. Избежать этого не удастся, если, конечно, вы не захотите спастись бегством. — Не захочу, — отчеканил гаруспик. — Благодарю за сведения. К Собору он направился решительным и твёрдым шагом, без тени страха и сомнения. За прошедшие дни пережить довелось слишком многое, чтобы трепетать теперь перед доведённой до отчаяния, загнанной в угол женщиной. Пусть и наделённой всей широтой полномочий. — С чем пожаловал тот, кого называют Гаруспиком, Служителем и Потрошителем? — едва он взобрался на паперть, в его сторону повернулась воронова маска исполнителя. — Не твоё дело, клювоголовый, — процедил Артемий, подступая ближе к входу. — Самонадеянность — родня слабоумия, — усмехнулись из-под маски. — Как знать, чем обернётся ваша с Инквизитором беседа. Почтенный бакалавр так и не вернулся с этого рандеву. Степняк резко обернулся в сторону шутника, почуяв пробежавший по нутру неприятный холодок. Решимость разом иссякла, однако то был страх совсем не за себя. Скрепя сердце, Артемий потянул неподатливую створку, в тот же миг замечая проступившую в проёме фигуру бакалавра. И всё же, даже узрев учёного невредимым, облегчения степняк не ощутил: во всей фигуре Даниила застыл такой разлад, такая нестерпимая мука, такое отчаяние, каких прежде не являл он в самых безнадежных ситуациях. Впервые Бурах видел, что тот не просто удручён или потерян, но сломлен — окончательно и бесповоротно. Данковский, словно избегал встречаться взором, не поднимая головы, обошёл стороной и поплёлся прочь. Бурах же, скрипнув зубами, двинулся на встречу с правительственной посланницей. — Велика власть одних над другими, не правда ли? — то ли рассуждая вслух, то ли обращаясь к мужчине, сказала Аглая, едва он приблизился. — Кто в наше время может остаться свободным? Каждый является пешкой в чужих руках. Каждый слеп, каждый обманут… — Например? — озлобленно вопросил Бурах, понимая, к чему клонит дама. — Вот этот гордый бакалавр, который только что говорил со мной, свято верил в свою свободу. Но мои опасения подтвердились: он был игрушкой в руках Властей. По чужому навету послал стрелу в достойную цель, а она поразила его в спину. Подло играть на чужом благородстве! Да, подло… И мне известно, кому это нужно. Тем, кто распорядился моей судьбой, так же как судьбой остальных эмиссаров. — Странный оборот принимает наша беседа, — хмуро заметил мужчина. — Отнюдь, — в отрешённых чертах разом проступила вся властность и жёсткость, какой гаруспик ожидал с самого начала. — Вы получили от вашего отца приглашение на его собственные похороны, по приезде убедились, что он убит. Затем вступили в наследство с обязательством сохранить некое незнакомое вам существо посредством панацеи и предупреждение о неизбежной жертве. Так? — Ну, это не вся правда, — Артемий не повёл и бровью, будто игнорировал привычные её уловки. — Все обстоятельства вели к тому, чтобы изобретение панацеи вы сочли основной задачей. Или вы думаете, что дошли до этого сами? — Пусть даже так, к чему искать виновного? — отмахнулся Бурах. — Ах, да никто здесь ни в чём не виноват! — в сердцах отозвалась Аглая, резко меняя тональность беседы. — Власти тебя обманули, всё было подстроено. Кто направил тебя по этому пути? Кто сыграл такую злую роль в твоей судьбе? Ты пешка в их руках! Орудие казни другого человека! — Я делаю то, что должно, — прерывая её, убеждённо отчеканил гаруспик. — Я выбираю свой путь. Если кому-то угодно использовать мои решения ради своих интриг — пусть так. — …Ну и хладнокровие, — Инквизитор застыла в каком-то ступоре, во все глаза глядя на собеседника. — Или я не понимаю очевидного? Человек, послушай, тобою играли! Может, ты не веришь фактам, которыми я располагаю по долгу профессии? — Неужели я буду менять решения ради удовольствия испортить кому-то интригу? — презрительно фыркнул тот. — За моими намерениями стоят сыновий долг и любовь. Остальное не имеет значения. — Признаюсь, тебе удалось меня поразить, — наконец, ответила Аглая. — Однако я опасаюсь, что мой прошлый визитёр не обладает той же выдержкой. Отправляйся к бакалавру, проследи, чтобы он не принял опрометчивых решений — сейчас им движет отчаяние, а между тем на нём лежит весьма ответственное поручение. После возвращайся. Нам будет что обсудить. Гаруспик коротко кивнул, отступая от леди, и вполовину не такой железной, как он полагал. Поручение, впрочем, было излишним: даже если бы она приказала обратное, Бурах всё равно отправился бы к Даниилу. В свете нынешних событий оставить всё на самотёк было попросту невозможным.***
Путь к “Омуту” Бурах проделал на одном дыхании: не глядя по сторонам, натыкаясь на редких прохожих. Ещё на подступах отметил, как зияет нараспашку входная дверь особняка, убыстряя и без того скорый шаг. Взбежав по лестнице, Артемий выдохнул свободнее: Данковский неподвижно застыл на краю кровати, разбитый и измученный, но главное, живой. Фигуру покрывала одна лишь рубашка, а неизменный плащ сейчас валялся на полу у самой подошвы. Ссутулившись под гнётом невесёлых дум, учёный устремил к ногам отсутствующий взор. Под пальцами поблёскивала сталь револьвера, коий он отрешённо крутил в руках. — Ойнон? — осторожно окликнул Бурах. Так и не получив ответной реакции, опустился перед мужчиной и заглянул тому в лицо. В нём не было ни горести, ни злобы, ни даже прошлого отчаяния, будто бы за столь ничтожный срок учёный выгорел без остатка. Степняк медленно накрыл ладонями чужие пальцы, разжимая их один за другим. Не встретив сопротивления, вытянул из рук оружие и ободряюще шепнул: — Ну, ну, полно тебе. — Знаешь, Бурах, — хрипло просмеялся Даниил, вытягивая из пачки сигарету. — В глубине души я понимал, что всё придёт именно к этому, рано или поздно: слишком утопичен был иной исход. Однако отчего-то продолжал цепляться за надежду, до последнего двигался к навязанной мне цели. Я был ослеплён мнимой свободой собственных решений, хотя альтернативы нет и не существовало с самого начала. Благо Инквизитор сбила с моих глаз эту пелену… Бесцветную речь прервал сухой кашель. Мужчина затрясся всем телом, роняя пепел на цветастое постельное бельё. Когда внезапно одолевший приступ перестал, он поднял на гаруспика воспалённые, словно налитые кровью глаза — во взоре напротив сквозило горькое недоумение напополам с укором. Данковский неприязненно поморщился — внутри шевельнулось запоздалое осознание: с нелепым трауром по сгубленной химере, со скорбной панихидой по несбывшимся чаяниям он был по-настоящему ничтожен. — Не бери в голову, — тот мрачно отмахнулся от прошлых слов, швыряя сигарету в стоящий подле графин. — Это я так, от отчаяния. — Мне казалось, ойнон, у нас с тобой есть некое сродственное качество — честность. Честность, дарующая волю исполнять свой долг, пусть и под гнётом непреодолимых обстоятельств, неважно пешкой или игроком, — пытливо изогнул бровь Бурах. — Неужели я ошибался? — Не стоит списывать меня со счетов, — обдумав что-то, наконец-то сардонически усмехнулся бакалавр. — Nemo me impune lacessit. Мои враги получат достойный ответ: я всё ещё надеюсь разыграть красивую комбинацию. До тех пор, пока остаётся крохотный шанс на успех, я не сдамся. — Могу я быть уверен в твоём благоразумии? — задерживая у себя оружие мужчины, уточнил Артемий. — Do manus, — твёрдо заверил Даниил, возвращая взору прошлую решимость. — Ты иди, а мне нужно собраться с мыслями. Когда гаруспик отступил и снизу раздался щелчок затворяемой двери, учёный покачал головой, поднимая и отряхивая плащ. Следом, возвращаясь к делам, бегло пробежал глазами по скопившейся макулатуре: повертел в руках распечатанный ещё с утра приказ явиться в Собор. После вскрыл весточку от Ольгимского-старшего: тот сообщал, что Термитник теперь открыт, и заверял, что утаил причины блокады из лучших побуждений, также, что было ему несвойственно, приносил извинения. Дойдя до послания Властей, бакалавр досадливо поморщился, а просмотрев ежедневную сводку поражённых хворью и погибших, и вовсе поник: цифра была страшная — минувшей ночью оная пересекла черту двух тысяч и, кажется, только продолжала множиться. Внезапно из вороха прочих бумаг вылетел тонкий листок и с шорохом опал на ковровую дорожку. Мельком приметив изящный дамский почерк, Данковский с непонятным трепетом потянулся к посланию: «Мой Даниил, Я знаю, что сама судьба привела тебя к моему порогу: с того момента, как каблуки твои ступили на пыльную землю наших дорог, как тень твоя легла на мостовые этого города, я поняла, что жизнь моя преобразилась и подошла к высшему своему пику. Не ты ли говорил, что прибыл сюда узреть настоящее чудо? Не ты ли верил, что найдёшь здесь то, чего не отыскать тебе в столице? Не ты ли жаждал утопии, живого доказательства невозможного? Но разве не об этом же я думала денно и нощно, оплакивая наш ненужный Собор? Не я ли мечтала вдохнуть жизнь в это мёртвое пустое место? И вот теперь моё время пришло — сегодня ангел смерти пролетел за моим окном. Мне нужно очистить следы вчерашнего святотатства. Хочу, чтобы сделалось чудо, хочу подготовить место для новой гостьи. Пускай мой кров и впредь будет твоей надёжной обителью. Прощай, мой Даниил, будь счастлив. Ты — прекраснейший из всех людей, что ступали по этой земле. Всё к лучшему, а я всегда хотела умереть именно так. Ева». Данковский отёр выступившую на лбу испарину: по телу с мерзким холодком прошлась не то дрожь, не то судорога. Мигом вспомнились и странное поведение прошлым днём, и та очевидная отрешённость, в которой пребывала девушка, но он был слишком погружён в свои заботы: нутро, будто кислотой, выжгло едким порицанием. Ева мертва, и мертва по его вине: вчерашняя халатность среди прочего была тому причиной. Ради него Ян возжелала осуществить чудо, стать душой места и одухотворить мёртвый Собор. “Неужели этих целей она решила достичь ужаснейшим из всех поступком?” — оторопев, подумал Даниил, горестно воздыхая: — “Ева… Ева, велика пропасть между самоубийством и самопожертвованием”. И всё же, повинуясь глупому порыву, ринулся в её будуар, где ожидаемо узрел одну лишь пустоту: постель была холодна, а вещи на зеркальном столике нетронуты. Тогда, утомлённый потрясениями, закусил губу и отступил к порогу. Под дверью, однако же, обнаружилась ещё одна бумага: «Ева встала на краешке соборной балюстрады, вскинула руки и сделала шаг вперёд. Воздух не поднял её, она не сумела взлететь. Чуда не произошло. Я знаю, зачем Ева свершила то, что свершила. Хочешь, приоткрою секрет? Новая гостья — не Аглая, Святотатство — не мор в Соборе. Святотатство — твоё вчерашнее нерадение. Вчера ты должен был победить. Ты не победил. Подумай об этом на досуге. Клара-вестница». Бакалавр смял записку и стиснул кулаки: пожалуй, в этом Клара оказалась права. Он ощутил, как по крупицам обретает прошлую решимость. Решение пришло само, навеянное прощальным даром Евы: покуда в нём теплится жизнь, он не оступится, не оборвёт тернистого пути к своей утопии, какой бы несбыточной та ни казалась. “Пускай хоть чья-то жертва не будет напрасна”, — вздохнул Данковский. А после, словно вторя этой готовности, толкнул дверь и, запирая на замок малейшие метания, выбрался на улицу, наконец, приступая к поручению Аглаи. Нынешняя его миссия разительно отличалась от всего, чем учёный занимался здесь до этих пор, однако Даниил не удивлялся: сегодняшний день оказался щедр на подобные внезапности. Рассчитывать накрыть агентов в привычном своём облике было чистейшей воды суеумием, к тому же величайшей глупостью. “Если и выискивать тех, кто прикрывался личиной исполнителей, то только прячась за такой же маской”, — рассудил Даниил. Сыскать похоронный реквизит в разгар инквизиторских репрессий, впрочем, было так же проблематично, как и выйти на Наблюдателей. Из всех возможных мест Данковский сумел выделить, пожалуй, лишь Театр: добром такого рода наверняка располагал Бессмертник с его экстравагантными спектаклями. Не придя ни к чему столь же дельному, он двинулся к Шнурочной площади, на коей и располагалось здание. Мор вовсю бушевал на улицах Узлов и постепенно подбирался к водам “Глотки”. — Такими темпами эта зверюга поглотит весь город, — учёный, пригоршней поглощая синтетические иммуннокорректоры, поглядел на возведённые местными конструкции из палок, где мерно покачивались чёрное тряпьё и крысы, и на фигуры в балахонах. Когда мужчина добрался до площади, там, перед самым Театром разыгрывалась постановка: пять трагиков самозабвенно погрузились в действо. Безликие актёры горестно заламывали руки, возводили длани к небесам и исступлённо бились оземь. Один из них, однако, оторвался от прочих и подбежал к Даниилу. — Подайте милостыню нашей труппе! Дайте нам пищи! Ваши покорные слуги готовы глодать даже мясо из заражённых хранилищ, только бы закончить “Неизбежную утрату” — пьесу во всех отношениях драматическую, только бы прожить ещё несколько дней, чтобы увидеть конец! — И много ли осталось до конца? — полюбопытствовал мужчина, вкладывая горсть монет в скрытые за тёмной тканью ладони. — Мы лишь безликая массовка за спинами актёров, нам не положено знать, — с поклоном отозвался трагик и, отступив, вновь ворвался в горестную пляску таких же, как и он. В театре бакалавр встретил самого импресарио пьесы. Бессмертник в окружении снесённых со всего города покойников стоял на сцене и размеренно постукивал тростью. Казалось, такое соседство его вполне устраивало и было чуть ли не приятным. Стоило мужчине поравняться с Марком, тот исподволь прошёлся по нему своими золотистыми глазами, как будто смотрел сквозь оболочку, затрагивая самую душу. Данковский передёрнулся, вспоминая, по какой причине столь стремительно покинул это место в прошлый свой визит: одно лишь нахождение близь Главы Театра вызывало странные ощущения, да и Марка сложно было отнести к обычному созданию из плоти и крови. — Могу я позаимствовать у вас реквизит? Мне нужны маска исполнителя и балахон, — отходя от странного гипнотического эффекта, навеянного чужим взором, наконец, спросил учёный. — Неужели вы решили вступить в мою труппу? — не то с оскалом, не то с улыбкой осведомился импресарио, но тут же поправился: — Но нет, нет, слишком большая честь. Значит, вас разжаловали в исполнители? — Мне они нужны для дела, — сердито прервал Даниил. Он и так натерпелся за день, потому колкие предположения директора труппы отдавались в нём глухим раздражением. — Так говорят те, кто хочет остаться неузнанным. Хитрите вы, почтеннейший… Впрочем, весь реквизит уже изъял Сабуров. Никак, перед уходом решил развернуть трагическое действо: отдал приказ о прекращении массовых захоронений, назначил кого-то из известных горожан распорядителем кремации. Ради такого и реквизита не жаль. Бакалавр разом похолодел. Зная Сабурова и то, в какие формы воплощается его личное видение справедливости, можно было приравнять подобное распоряжение к смертному приговору. — Где ещё можно разжиться костюмами? — У исполнителей, — словно усмехаясь очевидности ответа, протянул директор труппы. — Сегодня они разрывали котлован возле кладбищенского пустыря: говорят, тел оказалось слишком много, чтобы ров вместил всех. Многие из привлечённых к работам там и остались. — Пожалуй, приму участие в предстоящей драме, — буркнул Даниил, предвкушая скорую встречу с комендантом. — Не сомневаюсь, от этого она лишь выиграет, — вполголоса бросил вслед ему лукавый бес. — Вам, впрочем, и так отведена соответствующая роль. Данковский, не теряя ни минуты, направился к порогу “Стержня”. Приблизившись к хозяину, окинул его беглым взором. Лоб Александра покрылся новыми морщинами, а проседь только крепче въелась в короткие волосы. Огонь в глазах давно иссяк, оставляя за собой пляску нездоровых, лихорадочных искр. Однако после истории с Бурахом учёный не ощущал ни малейшего сочувствия, напротив, обратился к экс-коменданту с особым пристрастием: — Я слышал, вы отдали приказ о начале массовой кремации. Кого вы назначили распорядителем? — Некоего Петра Стаматина. Вы его не знаете. — Ошибаетесь, очень хорошо знаю! — заводясь с полуоборота, гневно воскликнул бакалавр. — А ещё я знаю вас, комендант. Вы ведь отдавали себе отчёт, когда делали этот выбор, и в полной мере осознавали, что таким образом приговорили его к смерти. Не говорите, что это не так! — Он это заслужил, — упрямо отчеканил Сабуров. — В нашем городе нет человека, который заслуживал бы смерти больше, чем этот архитектор! Даже если бы уличные убийцы были достаточно ответственны и честолюбивы для такой работы, я бы остановил свой выбор на нём! Объяснять я ничего не буду! — От-ме-ни-те! — заслонку терпения мигом снесло потоком яризны. — Или вразумлять вас будет Инквизитор! — Удачи вам. Мне терять нечего, я уже сложил все полномочия в пользу Аглаи Лилич. — Оставьте эти пожелания себе. Вам она понадобится многим больше, — процедил Даниил, сопровождая брань хлопком двери, заменявшим каждое прощание с Сабуровым в последние визиты. Квартира Петра по нелепой беспощадной иронии находилась в кожевенном квартале, прямиком за “Стержнем”, наверняка и окнами она выходила на ограждённую территорию сабуровского особняка. Дом располагался на отшибе Земли близ вод “Глотки”, там, где ограда сменялась высокими камышами — то было типовое трёхэтажное строение, облицованное серой кладкой, каких по всему городу стоял не один десяток. Часть его отводилась под нужды аптекарской лавки. Во второй половине, обнесённой строительными лесами, обитал архитектор собственной персоной. Андрей же поселился в своём кабаке, впрочем, отделённый от брата всего одним кварталом. К хозяину квартиры вела длинная винтовая лестница, извивавшаяся между облупившимися нештукатуреными стенами. Облик помещения оказался крайне скудным, оттого не верилось, что здесь ютился один из создателей невозможного. Петра, ориентируясь по пьяному бормотанию, учёный отыскал на верхнем этаже, представлявшем собою подкровельное чердачное пространство: крышу и пол устилали трухлявые, разбухшие от сырости доски. С порога бакалавр едва не налетел на каменный почти единого с ним роста бюст женщины. Ругаясь под нос, Даниил невольно отскочил в сторону, лишь после оглянулся на скульптуру: несмотря на абстрактный вид оной, в деревянном с бронзовыми вставками лике угадывались черты Марии Каиной. Когда он углубился в помещение, смягченный щедро раскиданными по полу циновками и ковровыми дорожками противный скрип досок почти затих. Стены тут были оклеены огромными холстами чертежей: на выцветших, пожелтевших полотнах проступали как детальные разработки планов стаматинских работ, так и отдельные фрагменты зданий. Здесь был и неудавшийся городской Собор, и лестницы в небо, однако всё внимание непременно приковывали проекты Многогранника: едва ли верилось, что Башня не осталась задумкой безумца, а, слетев с бумаги, перенеслась на тот берег Горхона. В центре комнаты одиноким овалом выделялась чугунная ванна на точёных ножках, остальное помещение пустовало. Только в самый конец владелец квартиры снёс крытые тряпьём скульптуры да стол с комодом. Здесь же в избытке валялись бутыли из-под твириновых настоек, среди коих, чудом держась на ногах, в свете настенной лампады покачивался Пётр. — Даниил? Не знал, что у тебя тоже есть брат, — безуспешно пытаясь сосредоточить на мужчине хмельной взгляд, протянул Пётр, оттягивая ворот батистовой рубахи и оправляя накинутое поверх плеч пальто. На светлом лице особо выделялись раскрасневшиеся щёки и пазухи носа. — Нет, это у тебя в глазах двоится, — терпеливо разуверил бакалавр, подступая к Стаматину. После, понижая тон, осторожно справился: — Говорят, тебе принесли реквизит исполнителя? — Значит, знаешь уже? — выдохнул тот, отводя взор к облупившейся стене. — Сабуров не имел возможности расправиться со мною открыто: я не подлежу суду… по невменяемости. Но вот, теперь ему представилась возможность устранить меня изящно и надёжно. Кстати, все плащи я раздал исполнителям, оставил только маску — для себя, как знак. — Напрасно раздал, они имеют неплохую защиту… — вслух озвучил свои мысли Даниил, но тут же исправился: — Погоди, с чего бы коменданту иметь на тебя зуб? — А он считает меня опасным убийцей. Висит на мне некое преступление: убийство одного собрата по цеху… он, видишь ли, чуть не убедил правителей, что застройку того берега реки нужно делать по его проекту. Дела давние, но тебе одному я открою — и в том я не виноват. — От чего же Андрей за тебя не заступится? — нахмурился мужчина. — Брат… ему сейчас ни до чего нет дела. Заперся в своём кабаке, выставил посетителей и оплакивает смерть Евы, — Пётр замолчал, будто поминая девушку, а после тяжко вздохнул: — Дали бы мне отсрочку, хоть до пятницы. — На три дня? Почему так? — Мне нужно закончить самое великое своё творение. Просто чертежи нарисовать… с расчётами, понимаешь? Тогда можно смело умирать, — в хмельных глазах проступила мучительная просьба, будто за учёного цеплялся он как за последнюю надежду. — Помоги, а? Не для себя прошу, для искусства! — Молчи, не нужно оправданий. Я и без этого собирался говорить о тебе с Инквизитором. Слова о проекте, впрочем, отдались внутри учёного некоим интересом, однако сейчас пред ним стояли иные задачи. — Давай, давай сюда это. Она тебе не пригодится. За это я ручаюсь, — заверил тот, изымая у Петра маску. Оставалось только разжиться балахоном, что, пожалуй, оказалось многим проще. Добравшись до лачуги Оспины, мужчина подошёл к перерытому котловану, куда в преддверии кремации снесли утреннюю жатву Инквизитора, а также заражённых. Покрытая брезентом куча хладных тел высилась надо рвом. Подле неё в зарослях сухой жёлтой травы учёный не без труда выцепил знакомую накидку. “Она-то мне и нужна”, — потёр руки бакалавр, стягивая балахон с мёртвого распорядителя захоронений. Элегантный плащ и вся его фигура тут же скрылись под тканью балахона. Затем, повертев в пальцах воронову маску, мужчина со вздохом водрузил её на голову. Ощущения были странными и непривычными: плотная подкалка замедляла, сковывала движения, да и маску на первый взгляд не назвал бы он образчиком удобства. Однако же, прикрывшись личиной тех, кого обременяла самая чёрная работа, Данковский ощутил странную уверенность: пока он в этаком чумном облачении, суеверные местные остерегутся подойти и на десяток шагов, а значит, будет проще отыскать Наблюдателей и изъять документы.***
То, как быстро Инквизитор сменила гнев на милость, поражало. Когда, оставив “Омут”, Бурах вернулся к Аглае, в ней не было ни прежних бездушия и твердокожести, ни грозной острастки. Их место быстро заняло незримое участие, пусть даже и переправленное профессиональным честолюбием. Едва Артемий поделился гипотезой Даниила, она заметно оживилась и, огорошив степняка в ответ, направила в Бойни, прямиком к Старшине Оюну. Теперь, по случаю приезда эмиссара Властей, открыли все выходы и входы, сюда же возвращались и те, кто пережил блокаду Термитника. Бурах поражённо посмотрел на даму, в мгновение ока решившую проблемы, для него остававшиеся неразрешимыми в течение нескольких мучительных дней. До сих пор не веря в свою удачу, он двинулся к Бойням. Дело оставалось за малым: спросить у Старшины об Авроксах, а после от имени Аглаи потребовать частицу Высшего Быка, судя по докладам Инквизитора, раскрытого там же накануне. “Неужели мне повезло? Кровь быка и человека: я чувствовал, что две эти линии должны были сойтись”, — почти что мчась в сторону Земли, подумал Бурах. — “Быть может, Старшина хранит останки небылицы, о коей этим утром сокрушался Даниил”. Прыть его прервал Ольгимский-младший. Мертвенно бледный, тот сновал у своего дома. Приметив Артемия, судорожно взмахивая руками, принялся подзывать к себе. Гаруспик вздохнул: хоть время поджимало, проигнорировать сына своего благодетеля — старшего Влада, он, увы, не мог. — Артемий, — на одном дыхании выпалил младший: — Вы не представляете, как удачно я вас встретил! — Не могу сказать того же, — нетерпеливо скрестив руки, поморщился мужчина. — Со мною приключилась некая досадная неприятность. О ней, впрочем, поговорим внутри, — он, пропуская степняка, отворил дверь своего убежища. — Проходите. — Что у вас? Только быстрее, меня ожидает дело исключительной важности. — Не переживайте. То, о чём я попрошу, для вас сущий пустяк. К тому же я щедро вознагражу, — получив согласный кивок, Влад продолжил: — Да, ближе к сути: случилось так, что все мои записи оказались на дне колодца, — он указал на каменную махину, круг коей выступал прямо в центре тесной его лачуги. — Эти записи бесценны для меня. Чего стоят пятьдесят два уникальных рецепта твирина или описание Обряда Голов, но главное, рукописный сборник, на днях подаренный мне сестрой. Там было то, что не вошло в “Сказание о Сыновьях” и даже в “Угун”. Чувствовал ведь, что от этого колодца будут одни лишь несчастья. — А что не так с вашим колодцем? — Сначала все попытки пробурить его натыкались на преграду в виде твёрдой корки, затем бригада землекопов провалилась под землю, а после там и вовсе обнаружилась целая пещера. — Так и послали бы за записями ваших рабочих. Тем более, они уже бывали под землёй. — Они так суеверны… эти рабочие, — брезгливо поморщился Влад. — Ни за какие деньги не хотят теперь лезть вниз. Говорят, что видели там свет, слышали хрипы и глухое пение. — Я удивлён уже тому, что кто-то согласился совершить подобное надругательство над телом Матери Бодхо. — Вы тоже думаете, что эта пещера — её пищеварительной тракт? — ядовито поинтересовался Влад. — Что за чушь. Очевидно же, это фрагмент её кровеносной системы, — гаруспик обронил ответное злопыхательство. Однако не отказал в просьбе о помощи, подкреплённой к тому же семью тысячами и обещанием поделиться парой ценных рецептов. Оперевшись о бортик колодца, Артемий пристально вгляделся вглубь и, прикинув высоту, перемахнул через край. Посадка вышла не самой мягкой: встретившись подошвами и ладонями с грубой коркой, мужчина болезненно ухнул, но тут же поднялся, отряхивая ноющие руки. Вокруг была кромешная темнота, лишь кое-где разбавленная полыханием проспиртованной ветоши, обмотанной вокруг палок. Однако, прилаженные к стене, они встречались крайне редко, по большей части выгорев без остатка. — Эй, Влад! — запрокинув голову, позвал Ольгимского гаруспик. — Здесь темнее, чем в чреве Суок. Скинь мне лампу. Последний не заставил себя ждать, и подле мужчины со звоном, чудом не разбившись, упала старая, покрытая копотью лампада. Когда в руках оказался надёжный источник освещения, гаруспик, наконец, побрёл вперёд, осматривая землю на предмет записей. В ехидных словах младшего заключалась толика правды: узкие лазы пещеры действительно походили на нутро огромного тела — они представляли собою твёрдую корку красного оттенка с вкраплением гранита и прочих пород. Спустя десяток минут Бурах отметил, что среда суха и удушлива даже для него — дитя степи, привычного к цветению твири. Здесь каждый вздох давался с трудом, корябая горло и обжигая лёгкие. С каждым следующим шагом обзор перед глазами становился всё смазанней, а шипение в ушах лишь нарастало. Сначала чудилась одна тихая капель, затем она переросла в неясные шумы и стоны. Мужчина мог бы списать то на морок, навеянный тяжёлым воздухом, но вскоре из глубин тёмных коридоров донеслись отголоски знакомого говора. В нём проступали нотки светлого детства и минувшей юности, его наполняли одновременно тепло, тревога и укор — то был глас Исидора Бураха. Слов было не разобрать, они сливались в непонятную симфонию, перетекая из тоннеля в тоннель, вели вперёд. Чем дальше заходил мужчина в попытках догнать отцовский зов, тем отрывистее и отчаяннее становился голос. Когда, петляя из одной кишки в другую, Бурах свернул в очередной лаз, глас перерос в неясные крики и хрипы, а затем затих. Гаруспик нервно вздрогнул, в напряжении застыв на месте, однако через миг, опустив глаза к земле, изумлённо подскочил: прямо у его ног лежали записи Влада. Он склонился и поднёс к ним коптящую лампаду, словно желал убедиться, что и это не часть наваждения. Спешно убрал их в нагрудную сумку и отправился на поиски выхода. В своих потугах выбраться мужчина упёрся в тупик, но там, прямо над ним обнаружилась железная крышка люка. А где-то под ногами раздался тонкий, на высокой ноте голос: — Не Бурах ли? Бурах, Бурах… Разве ты не слышал своего отца? — Слышал, но не верю. Мой отец мёртв, а это всё не более, чем галлюцинация. — Слушай ещё, внимай, как он стонет тебе. Разве не хочется тебе узнать, кто лишил его жизни? — Мне трудно дышать, — просипел Артемий. Он задыхался: воздух в лёгких уже подходил к концу и комом застывал в горле. — Тогда ступай, но помни: впереди ждут ужасные потрясения. Тебя полюбит Хладный Демон. Ты прольёшь реки крови. Будешь думать, какую жертву принести. Захочешь откреститься от пути бакалавра. Непременно прогадаешь, потом один из вас исчезнет. Вот и всё. Бурах судорожно дёрнулся, осматриваясь по сторонам, однако в тёмном углу обнаружилась лишь серая здоровая крыса. Та, не боясь его, держалась рядом и будто наблюдала глазами-бусинами. Не сомневаясь в том, что бредит, гаруспик отпихнул люк и в один прыжок зацепился за выступ, вытягивая себя на поверхность. Какое-то время, растянувшись на земле, отрывисто и глубоко дышал. Когда помутнённый рассудок пришёл в относительную ясность, Артемий, наконец, отметил, что выбрался в существенном отдалении от того места, где начал свой маршрут. Крышка люка выходила на задний двор Шнурочной площади прямиком за зданием Театра. Мужчина нахмурился: Ольгимский темнил. После увиденного под землёй сомневаться в том не приходилось. Для расспросов с пристрастием, однако, выпало не самое удобное время. Оттого, вернувшись к младшему, сухо воротил ему бесценные заметки. — Я бы отправился сам, если бы не клаустрофобия, — виновато отозвался Ольгимский. — Как видите, я выбрался в другом месте, — вперился в него мужчина. — Это шахта. Кто-то прокопал её со стороны городского театра. Нижний пласт мало похож на почву. — Вот как? — с искренним удивлением протянул собеседник. — Вы никого там не встречали? — Мне показалось, я встретил там странное существо. Но, скорее всего, это была галлюцинация. Оно сказало что-то невразумительное об отце и напророчило мне будущее. — Вам случаем не крыса вещала? — Откуда вы знаете? — покосился Бурах. — Полагаю, вы стали жертвой иллюзии, морока, который навевает самым различным людям какое-то существо. Притом известного морока. Это факт, что иногда он является жителям города. Его ещё называют Крысиным Пророком. — В голове не укладывается, — передёрнулся Артемий, припоминая слова пророка, а после поспешил вернуться к основной своей задаче.***
Не в пример Термитнику, коий стараниями Толстого Влада отдавал отголосками цивилизации, Бойни будто застыли в глубинах времён. Тянущийся от самого входа исполинский высокий проход и прочие пространства были выдолблены прямо в камне, равно как и арки с проёмами, а на второй ярус выводили лишь деревянные помосты. Нормального источника освещения не было, вместо него огонь бил из обширных чанов с маслом. Место это, разом походившее на все первобытные общины, наполняли рабочие-мясники и одонги. Здесь самым варварским и примитивным способом они разделывали рогатый скот, обеспечивая мясом городской промышленный комплекс. Для Ольгимских то была дешёвая рабочая сила, а потому всю их неотёсанность и дикость, все те страшные выходки, которые могли свершить они, влекомые мраком невежества, пускали на самотёк. Этим пресловутым племенем руководил глава Боен — Старшина Оюн. Подобный огромному старому буйволу, покрытый шрамами и облачённый в дублёную кожу, он ожидал в последней зале каменного муравейника, у подножия пьедестала, на навершии коего располагался монструозный бычий череп. Яро тряхнув седой редкой шевелюрой, он впился в молодого Бураха свирепым взором и прорычал как дикий зверь: — Греет тебя Мать Бодхо, Кровный. — Кормит тебя Жила Бодхо, Старейший, — как подобает, без доли трепета ответствовал Артемий. — Недавно ты раскрыл Высшего. Это так? — Да, — высоко подняв пугающую мощную физиономию, подтвердил тот. — И я в своём праве. Кому, как не мне, Менху, Служителю Боен, раскрывать линии Высшего? — Дай мне его крови. Я действую именем пославшего меня, — разом усмиряя норов Старшины, требовательно сказал Бурах. — Ты дерзок, сын Бодхо, — с глухим рыком заметил Оюн. — Что же, быть по сему. Я дам тебе столько крови, сколько ты сможешь унести в горсти. Такой ценой я готов купить нам покой и избавиться от Посланца. Подставь мне свою горсть! Артемий замер, наблюдая, как ладонь заполняет тёплая почти бурлящая кровь. Она, по первому ощущению густая и почти прозрачная, перетекала медленно, словно редкая твириновая смола. Лишь когда ладонь до краёв заполнилась вязкой массой, мужчина озвучил вызревший за это время вопрос: — Много ли крови у тебя осталось? — Не много ли тебе чести, Кровный? Иди своим путём, — отрезал Оюн, показывая, что разговор окончен. Бурах же, не оспаривая это безмолвие, стремглав понёсся к заводскому корпусу “Машины”. Теперь, когда стоял он на пороге своего важнейшего свершения, ноги сами несли к перегонным аппаратам: оставалось взять лучший из твириновых настоев и путём смешения с тканями Высшего превратить в безупречный образец “мёртвых каш” — панацею на основе крови Аврокса. Так, невероятными усилиями степняк не проронил ни грамма ценнейшей из жидкостей, достигая своего убежища. Открыв дверь с ноги, бросился к перегонному аппарату, вливая в него всё до последней капли. Пошарив по полкам, отыскал отставленный вглубь экстракт из лучшего сочетания трав, а после уверенной рукой приступил к делу. За столь короткий срок гаруспик наловчился как никто, поднаторел в смешении соков со спиртом, в выделении масла, в обуздании капризной твири. Понадобилось менее пяти минут, чтобы бурлящая кровь и янтарная жидкость образовали долгожданную органическую сыворотку. Дрожащими руками из поддона мужчина вытянул сосуд, в коий механизм сцедил препарат. В душе поднялся неуёмный восторг: сегодня он на шаг приблизился к тому, чтобы исполнить волю отца и спасти этот обречённый город. Когда кураж пошёл на убыль, Артемий с удивлением приметил на крышке сундука прижатый грузом лист бумаги. Узнав почерк адресанта, гаруспик мигом стал серьёзнее, поднося записку ближе к лицу. «Недавним моим метаниям положен конец, я сделал свой выбор! Я встаю под знамёна мечты, проигравшей битву с историей. Отныне все силы я посвящу делу, приговорённому к смерти самой логикой эволюции. Я говорю о своей Утопии. Возможно, сумею сохранить один из самых удивительных памятников этого мира. Не надеюсь, что ты будешь помогать мне, но хотя бы не мешай. За обречённое своё знамя я буду драться до конца. Даниил Данковский. P.S. Хотел предупредить лично, но не застал на месте. Аглая Лилич ведёт себя странно: хотела узнать о тебе, всячески выспрашивала по этому поводу. До сих пор у меня не возникало повода её заподозрить, но объяснить такого интереса я не могу. В любом случае будь осторожен». Бурах изогнул бровь: само послание с его высокопарностью и решимостью было свойственно мужчине, однако приписка вызывала некоторое недоумение. Отложив листок, гаруспик усмехнулся, лишь теперь замечая, что визитёр забрал свой некогда забытый красный шарф.