Когда на равных выступают неизбежность, проведение и чудеса, а вместе с тем вскрывается и истинная сущность невозможного.
Гаруспик в точности исполнил обещание: с рассветом, уводя с собою всех приверженцев, Каспар покинул Многогранник. Теперь от Площади до Створок, живым потоком нисходившая с вершины, по улицам тянулась целая процессия. Се было траурное шествие десятка сотен опечаленных детей: малютки лет пяти не верили, что безвозвратно утеряют ожившее чудо, испуганно глядели на идущих рядом старших. Те только панихидно воздыхали и, крепче стискивая ручки ребятни, вели их прочь от этой вечной сказки. На Башню устремлялись робкие оглядки, с её ступеней, знаменуя скорое прощание, срывались громкий плач, прерывистые всхлипы. Всё это унисоном отдавалось и в Данковском. Он, судорожно сжимая драпировку, следил за сотнями мелькающих макушек со своей мансарды. Теперь, когда от Башни отрекались даже обитатели, когда она стремительно пустела, им в полной мере ощущалась горечь поражения. Даниил нарочно взращивал тугую нутряную муку: воспалённый взор был неотрывно устремлён сквозь грязное стекло. Изредка учёный выпадал из наваждения. Обращая к реальности, под обувью звенели бутыли морфина, да в пальцах, обжигая, дотлевала сигарета. Впрочем, крепко закусив губу и обронив под нос глухую брань, он возвращался к прошлой отрешённости. Стоило последним из приверженцев Утопии ступить на землю, бакалавр измождённо смежил веки и задёрнул драпировку, оседая на кровать. С соборной башни въедливо слетело семь ударов — до совета оставалась ровно половина дня.***
Тогда как для учёного оставшееся время обернулось бесконечно долгой пыткой, Бурах насилу успевал управиться с делами. Собирал недостающие частицы для своей аргументации, с торопью сновал по городу и, высматривая подле грозные фигуры исполнителей, обходил жилища приближенных. Да и сыворотка иссякала, будто на глазах: едва Артемий подымал на ноги одного, как острый клюв стучал в другие двери, и он опять вступал в борьбу за чью-то жизнь. — За дверью — жертва твоего нерадения! Жертва пренебрежения долгом врача, — уже в который раз раздалось из-под маски, как только Бурах оказался возле зачумлённого порога. — Входить нельзя: карантин, скорбная вахта. — Не каркай, клювоголовый! Молчи! — утомлённый упрёками, протянул гаруспик. — Ему ещё можно помочь. — Ты здесь врачуешь — тебе виднее, — издевательски прыснули в ответ. — Вот, у меня есть панацея. Впусти меня, я излечу человека, — оправляя бинт на сгибе изувеченной руки, мужчина выудил сосуд с целительной субстанцией. — Передай её мне. Это я возвращаю с того света, — склянка вмиг исчезла под плотной накидкой, и исполнитель растворился в помещении, оставляя степняка перед дверьми. Лишь осознав, что будущему рода ничего не угрожает, он с чистым сердцем двинулся к Собору. Город в этот день не бился в судорожных агониях — подобно некому живому существу, застыл в преддверии судьбоносного момента. На улицах теперь установилась тишина, а небо стало чистым и высоким, таким же, как перед началом эпидемии. Прокладывая путь к Собору, по мостовой тянулся мерный отсвет солнца. Окружённый этой негой, Бурах вышел от Земли, тихим ходом пробрался по улицам Узлов, через Глотку, наконец, заступая в Каменный Двор. Взор невольно обратился к окнам на мансарде, примечая одинокую фигуру. Бледная физиономия, однако, тотчас скрылась из виду. На подступах степняк чуть передёрнулся от дрожи: ощущение того, что от развязки отделяет несколько шагов, распаляло и пьянило. Затем раздался бой часов, лишь накаляя это осознание. Уняв прихлынувшие чувства, он подступил к массивному проходу и коротко осведомился у привратников: — Собрание началось? — Входите, Служитель, — кивнула воронова маска. — Все уже собрались. Ферзи вошли в клинч и парализовали друг друга. Партия грозит решиться трагическим патом. Вы пешка, которая вышла к последней черте. Ставьте мат. — Дайте мне дорогу, — возмущённо оттесняя шутника, буркнул гаруспик и резко отворил врата. Однако за спиной вдогонку послышался ехидный сардонический глас: — Теперь ты действуешь в интересах неизбежности. От неё никуда не деться. Зло побеждает всё. Зловредный гомон разом остудил недавний пыл: с собой под своды Бурах внёс постылое и тягостное бремя. В стенах уже собрались те, кому Всемогущие Власти вверили решающую роль. Обременённые компанией друг друга, Блок и Аглая высекали искры, едва пересекались взором. Впервые встретившись лицом к лицу, они лишь глубже прониклись общей ненавистью. А новые Хозяйки города — Ольгимская и Клара, устроившись на приходских скамьях, смиренно ожидали степняка. Как только раздались скрип врат и гулкая поступь будущего главы Боен, те враз оставили места и даже литая из стали Лилич с толикой надежды обернулась в сторону вошедшего. — Все в сборе. Можем начинать! — из глубины залы раскатом пронесся голос Блока. — Я получил приказ сравнять всё с землёй, но, если такой необходимости нет, готов поверить вам, рискнув жизнью и честью, ибо я милосерд. У этой скверны несколько источников: Башня На Том Берегу и город, хранящий в своих недрах отравленные залежи. Решайте, куда наводить наши орудия. И пусть вашим решением руководит не корысть, не расчёт, не вынужденные обстоятельства, но исключительно ваша совесть. Однако, прерывая громогласную речь, вновь распахнулись тяжкие врата, и внутрь, отбиваясь от привратников, ворвался Даниил. Он всё ещё цеплялся за напрасную надежду, пытался склеить то, что рассыпалось прямо под ногами. С трудом захлопнув перед вороновыми фигурами тяжёлую створку, он, тотчас собирая на своей фигуре пристальные взоры, замер на пороге. Помрачённому сознанию на миг вернулась ясность, а с ней и понимание бесплотности попыток. “Всё уже кончено”, — шепнула в уши неизбежность, и всё же стопы сами понесли вперёд. Попутно за спиною выросли привратники и, ухватив за руки, потянули к выходу. Данковский скалился, брыкался, пытался вырваться из цепкого хвата. Однако буйство быстро стихло, и учёного как будто парализовало: под верхними пределами соборной балюстрады он выцепил до боли знакомый силуэт. Едва обозримыми контурами на фоне храмового камня проступили стройная фигура, пышный стан и обрамлённое копною локонов печальное лицо красавицы Евы. Та, не сумев одухотворить место, теперь металась в его стенах беспокойным духом. Когда к мужчине устремился нежный и тоскливый взгляд, тот дался исполнителям и, низко опустив главу, притих у них в руках. Блок с толикой досады проследил, как бакалавра выволокли из залы, а после, скупо кашлянув, вернулся к прерванным словам. — Итак, пусть всё решится честным, беспристрастным голосованием, — он перевёл свой взор на юную Викторию. — Что скажет новая Хозяйка дома Ольгимских? — Я желаю сохранить город, — твёрдо ответила Капелла. — Что скажет наречённая Хозяйкой Смиренников, та, в чьих руках божественная сила? — Я воздержусь, — исподволь глядя на окружающих, мягко отозвалась Клара. — Пока что вы вершите судьбы, но чудо… Чудо будет после. — Итак, Артемий Бурах — создатель панацеи, чей отец был главой местной кастовой общины, что немаловажно для меня, — наконец, возвещал генерал. — Правда ли, что ты нашёл способ изыскать столько этого средства, чтобы им можно было исцелить всё поселение? — Да, это так, — выступив вперёд, убеждённо обронил гаруспик. — Если Многогранник будет разрушен, то кровавые реки потекут из скважины его развороченного корня. Этой крови хватит, чтобы исцелить каждого. Когда я сохраню Искомого, то в полной мере возглавлю Бойни, и подземная кровь в их жилах станет порукой того, что Мор не вернётся через поколения. Остатки фразы эхом отдались по залу, облетая каждый угол помещения. Полководец низко опустил густые брови, надвинув на лицо непроницаемую мину, и замолк, с минуту осмыслял услышанное. Затем сцепил ладони за спиной и с гордой выправкой прокламировал: — Что же, решение принято. Башня будет разрушена, поселение продолжит существование. Аглая доложила, что дети покинули Башню, а значит, орудия заговорят, как только посыльный передаст мои слова. За сим объявляю совет завершённым!***
Оказавшись за воротами Собора, бакалавр бездумно отступил на пепелище “Горнов”. Хозяева, безвременно почившие, теперь покоились в фамильном склепе за особняком, а в этом месте обитала пустота. Данковский медленно прошёл по выжженным газонам и замер возле левого крыла особняка, вжимаясь пылающим лбом в холодный камень здания. Перед глазами тотчас всплыл последний разговор с Георгием: “Ты именно такой, как я и думал. Когда Исидор рассказал о тебе, мой мальчик… я понял, что именно таким хотел бы видеть своего преемника. Но у меня никогда не было сына. Думаю, это расплата за то, что мы оставляем слишком много жизни после себя. Такой жизни, которая подобна празднику, буйная, цветущая и неподвластная контролю. Душу, которая могла бы принадлежать нашим детям, мы растворяем в рукотворном наследии”. Стократно пойманный другими на стремлении к истине, безжалостно обманутый, учёный сомневался в искренности этих слов, однако же и мысль о том, что Каины — могучие, властные, забравшиеся ввысь и одолевшие смерть, отныне отошли небытию, упорно отторгалась воспалённым разумом. Сгибаясь под напором кашля и надсаживая лёгкие, он слабо опустился на ступени у порога Судии. Отсюда в первый день он вынес весть о гибели Симона, здесь всё и началось. Голову опять наполнили нестройные воспоминания, обрывки тягостного быта, всполохи степных приданий. По губам скользнул болезненный смешок: как часто он метался от отчаяния к надежде, запутываясь в нитях кукловода. Отчего-то полагал, что способен отстоять свою свободу. Следом бакалавр выдохнул и устремил глаза к лазоревому полотну. Гордая громада Многогранника всё так же бороздила поднебесье, а ласковое солнце, даруя ей прощальный блеск, обымало каждую из граней. Впрочем, бакалавру не позволили и этого короткого прощания. Над Площадью пронёсся зычный оклик офицеров: — Перегородите улицу! Приказ Блока — увести гражданских от Башни! Под сердцем пробежал колючий холодок. Данковский встрепенулся и вскочил с крыльца: он знал, что рано или поздно этот час настанет, смирился и простился со своей химерой. Однако в решающий момент в нём иступляющей лавиной упрямо поднялся протест. В столице он не отстоял своих трудов, не защитил “Танатику” и даже не увидел гибели лаборатории. Ныне Город-на-Горхоне отнимает у него последнюю надежду. Учёный рьяно покачал головой: нет, он не станет молча наблюдать за тем, как рухнет Многогранник. Затем под оклики армейских, придерживая на плече винтовку, пронёсся по безлюдной улице, за Глоткой подле железнодорожной станции по рельсам углубился в угодья степняков. Трава живым ковром шуршала под ногами, в лицо летели жухлые сухие листья, а ветер без конца распахивал полы истрёпанного плаща. Очередным порывом с шеи бакалавра, унося куда-то прочь, сорвало лёгкую ткань шарфа. Впрочем, тот не обернулся, лишь прищурился от бьющего в глаза вечернего света и ещё быстрей помчал по шпалам: исполинское орудие сейчас служило для него единственным ориентиром. Округ грозной притаившейся в степи пушки уже стояли ровные ряды стрелкового отряда. В форменные куртки въелся занимавшийся закат, блестели полированное дерево и планки карабинов. Завершалась подготовка к залпу: шеренги коротко, по-офицерски облетали указания наводчиков, тогда как процедуру заряжания произвели задолго до совета. Едва средь бликов угасающего дня проступил нечёткий силуэт, передняя линейка офицеров, оцепившая все подступы к орудию, направила к нему свои винтовки. — Ни с места! Вход на эту территорию строго воспрещён! — выступив вперёд стрелков, окликнул командир. — Малейшее сопротивление приказано приравнивать к государственной измене и стрелять на поражение! Данковский только усмехнулся: на нём и так стоит клеймо предателя, ему заблаговременно отвели роль государственной угрозы. Вчерашний указ Властей только укрепил эти позиции. Терять уже нечего. Он ровно посмотрел на говорившего, а после сделал шаг и вскинул карабин. В степном просторе тут же разразился десяток оглушительных выстрелов. Бакалавр прохрипел, сжимая пробитую, разорванную грудь, и, пошатнувшись, рухнул на лопатки в снопы твири. Не прошло и нескольких минут, как ушей коснулась страшная предсмертная симфония: покрывая сотни километров, по округе разлетелся мощный залп артиллерийского орудия.***
Перед глазами мешано мелькали мостовые, вывески торговых лавок, опустевшие дома, фонарный свет да темень подворотен. Перебитая в бою рука изрядно ныла, повязка натирала от безостановочного бега, но Бурах позабыл сейчас о боли. Нёсся так стремительно, как мог, запинался и сбивался, едва ли не врезался на каждом повороте. На ткани одеяния и на его ладонях уже успела высохнуть чужая кровь. А в широко распахнутых глазах застыли такие испуг и ужас, каких ещё ни разу не являл невозмутимый облик степняка. С громыханием ввалившись в здание Управы, гаруспик расторопно выискал фигуру Клары. Та, в ожидании генерала, восседала на скамье и в отрешении сновала взором по оружейным ящикам. — Ты-то мне и нужна! Иди за мной, — запальчиво воскликнул Бурах, подрываясь к чудотворнице. — Дорога каждая секунда. Я объясню всё по пути. — Что ж, вот и ты, — вестница, раскинув руки в стороны, ловко подскочила на ноги. — Не нужно объяснений. Всё знаю. Ты пришёл просить за своего Холодного Демона. Это чудо в моей власти, веди. Гаруспик лишь поднял бровь и сухо кивнул спутнице на выход, и оба под высоким звёздным небом устремились по Узлам до самой Жилки. На мосту Артемий обернулся, проверяя, поспевает ли за ним святая, и сорвался на не дававший роздыху вопрос: — Зачем ты хочешь мне помочь? — Я возвращаю к жизни мёртвых. С этим я в мир пришла и все эти дни только и делала, что возвращала людям жизни и здоровье, — простодушно ответила она, но тут же обмолвилась: — Да и по-другому мне не воссоздать цепи мироздания. Не замкнуть круга. Не восстановить бытия этого маленького мира. Гаруспик непонятливо скривился, но не стал расспрашивать. Вослед, не совершая остановок, через заводы добежал до заводского корпуса “Машины”. — Я перенёс его сюда, — слегка дрогнувшим голосом сказал Бурах, со скрипом открывая перед Кларой изъеденную ржавчиной тугую дверцу. От самого входа по дощатому полу густым слоем протянулась тёмно-алая дорожка, прерываясь вровень с тесной койкой. Отдавая разом бледностью и синевой, на ней лежало тело Даниила. Изорванная в клочья ткань рубашки напрочь пропиталась кровью и слабо прикрывала развороченные кости и разорванные ткани. Артемий замер возле бакалавра, мягко коснулся чужой щеки, а после крепко сжал в своей руке холодную бескровную ладонь. Мужчина стиснул зубы, приглушая порывавшийся наружу рёв: когда он принял судьбоносное решение, не разумел, что Линии пройдут к пути Служителя ценой такой утраты. Гаруспик тотчас с отвращением припомнил предание из прошлого о ценности подобных подношений: “Жертва должна быть уместной. Жертва должна быть равновеликой. Жертва должна быть тесно связана с тем, кто её приносит. Иначе в ней не будет ничего от самопожертвования — и она лишится действенной силы… Это так”. Однако эта истина упорно отторгалась изнутри, а вместе с тем и вызревало понимание: он не из тех, кто станет вымачивать руки в крови любимых. Сейчас не волновало, что скажет Уклад, — мужчина не желал человеческих жертвоприношений. Прерывая тихие терзания, сбоку подступила чудотворница. Она, не ужасаясь виду развороченной грудины, лишь покачала головой и медленно покрыла дланью лоб покойного. Затем сомкнула веки и разразилась грустной трелью: — Я чувствую его Тэхэ. Это сгусток между теплом и холодом. Как душа, только меньше, и она умеет говорить. Она вылетает из больного или спящего человека и повисает между теплом земли и холодом неба, чтобы духи могли шептать ей на ухо и спрашивать у неё отчёта о жизни человека. Но я могу вернуть его, взамен оставив смерти душу обречённого. — Понадобятся новые жертвы? — безрадостно справился мужчина. — Нет, это души верных мне смиренников. Тех, кто грешили при жизни и возжелали умереть как мученики, искупив прошлое зло. Не отнимай у них этого права: все они вверили мне свои души, и этого достаточно. — Акт слепой веры? А я верю только в то, что чудеса всегда несут в себе червоточину, — глухо обронил под нос степняк. — Впрочем, тонкости меня не касаются. Только ты здесь преодолеваешь неизбежность. Твори своё чудо!