Тигр и Дракон

Темнота была высокой, но уж больно худой, с глазами раскосыми и добрыми, ресницами длинными и вниз скромно опущенными, губами полными и нежно-розовыми и волосами темными и прямыми, на макушке в пучок собранными. Звали темноту Дин Чиа. И был он, как и Шэрхан, конкубином. Кроме них в комнате жили еще два мужика. Гм, конкубина. Тян Сай, старший конкубин, с волосами до пупа, длинной шеей и родинкой под глазом, которая больше всего напоминала чернильное пятно. Вторым был Хун Вэн — пониже ростом и на лицо поприятней, но совсем уж бледный и плоский, будто простынь многократно стираная, из которой весь цвет вышел. Имена чужестранные в голове у Шэрхана давно перепутались, так что про себя он их так и звал — Клякса и Линялый. Ни на одном из известных Шэрхану языков они не разговаривали, до простого приветствия тоже не снизошли. Сидели в углу и носы морщили, а когда чай пили, так еще от него ладонью закрывались, так что Шэрхан ограничился общением с Дин Чиа. — Наврал ты мне про тигра вчера, — сказал парень, когда Шэрхан решил наконец вылезти из постели. — За цвет глаз, поди, прозвали. Шэрхан сел, разглядывая своего соседа. Вот этот красивый. — За глаза, — согласился. — Но и тигр был. — Он поднял левую руку, показал бок, когтями исполосованный. — Вон, подарок остался. Дин Чиа пробежался глазами по шраму. — А с младенцем что? Шэрхан со вздохом опустил руку. — Даже пеленки не осталось. — Жаль, — сказал Дин Чиа. — И младенца, и тигра. Шэрхан грустно усмехнулся: — А меня не жаль? — Зачем тебя жалеть? Ты живой. Шэрхан прислушался к своему телу. Болело все. — Не уверен. Сказал — и заругал себя. Сколько можно черные мысли по кругу гонять? Вытер руками лицо — будто слой отчаяния смыл. Хватит ныть. — Скажи мне лучше, Дин Чиа, как мне тебя называть? Парень присел у низкого столика на колени, две чашки расписные поставил и чайник булькающий с горшка с углями снял. — В смысле? — Ну, для краткости, лучше Дин или Чиа? — Лучше Дин Чиа. — Уж больно официально. Прозвище, может, есть? — Прозвище? — Парень задумался. — Мама в детстве Сяобо называла. — Это что? — Маленький борец. Я раньше времени родился, очень слабым был. Но выжил. Запах чайных листьев пробрал Шэрхана до кончиков щетины, едва отросшей на бритой макушке. Со вчерашнего утра ни рисинки во рту не было. Кипяток бы сейчас выпил и чайником бы закусил, но Дин Чиа действовал неторопливо и сосредоточенно, будто не чай заваривал, а план военных действий составлял. Шэрхан не решился этот ритуал задабривания чайного бога прерывать. — Мамино прозвище — это святое, — сказал, почесываясь. — На него не буду посягать. — Тогда сам дай. Новое. — Как по-вашему «темнота» будет? Даже не заглянув внутрь чайника, Дин Чиа невозмутимо вылил содержимое в поддон. Пополнив бурлящую воду, он только теперь удовлетворился. — Йиньйинь. Шэрхан попробовал имя на языке. — Подойдет. — Он принял горячую чашку, отпил. Хорошо водичка зеленая пошла, тёпло. Молочка бы в нее, да специй, да сахаром все залакировать, но, пожалуй, не оценил бы Йиньйинь. Пришлось блеклым сеном довольствоваться. — Откуда ж ты, Йиньйинь, хапхи так хорошо знаешь? Йиньйинь отпил крохотный глоток из своей чашки, тоже почему-то закрываясь от Шэрхана ладонью. — Отец на границе с порталом постоялый двор содержал. Я вашим купцам в детстве прислуживал. Истории про тебя слышал. И про то, как целое войско дюжиной воинов победил, и как реку вспять повернул, и как меч у короля демонов себе отбил. Правда все? Шэрхан пожал плечами: — Слегка преувеличенная. — Расскажешь? — Как-нибудь расскажу. Сглотнув остатки чая, Шэрхан отошел к своим пожиткам и, долго провозившись, нашел-таки искомую баночку с нимом. — Вот, — сказал, протянув ее Йиньйиню. — Мазь целебная. Спину намажешь? Йиньйинь заозирался по сторонам. На Кляксу и Линялого словно на крокодилов в засаде глянул. — Не положено мне тебя трогать. — Он многозначительно посмотрел на Шэрхановы синяки. — Я такого не выдержу. Ну и ладно. Шэрхан открыл банку и, раскорячившись, стал сам себе лопатки мазать. Изворачивался как ужаленная обезьяна, кряхтел, прицеливался. Получалось плохо. Йиньйинь смотрел с жалостью на его мучения, губы жевал, потом встал и с поклоном обратился к Кляксе. Тот надулся, плечами повел и махнул рукой. Мол, делай как знаешь. Йиньйинь и сделал. Сел позади Шэрхана и стал мазь щедро по спине размазывать. Боль отступила, прохладой нима и теплом пальцев умащенная. Приятные у Йиньйиня пальцы, мягкие, к оружию не привыкшие, и дальше бы под их лаской сидел. Повезло с соседом. Обработав следы от плети, Йиньйинь перешел на отпечатки от старикашкинской палки. За ночь синяки побурели, походя теперь на страстные метки ненасытного любовника. — Здорово же тебя отделали, — сказал Йиньйинь с ужасом. Шэрхан поежился, вспоминая поцелуи вчерашней молнии. — Кстати, об этом. «Член» как сказать по-вашему? Йиньйинь позади него ощутимо вздрогнул. — Ю ганг, — прошептал. — Зачем тебе? — Так… а как на вашем сказать: «Я тебе член на нос намотаю»? Поперхнулся Йиньйинь, помолчал. — Для этого не такое слово нужно. Ю ганг — название романтичное. Только желанному такое дашь. Это… — он задумался, переводя, — «нефритовый стержень». Шэрхан фыркнул. — Что за бред? — Нефрит — камень дорогой и очень прочный. Магическую силу испускает. Сам и суди. — Понятно. Нет, такие сопли мне ни к чему. Мне бы словечко пообиднее. Йиньйинь перегнулся, заглядывая ему в лицо. — Да зачем тебе? — Есть у вас тут типчик. Старикашечка один. Уж больно язык чешется гадость какую-нибудь сказать, раз рожу разбить нельзя. — Старикашечка? — Ну тот, что привел меня вчера. Та еще гнида. Глаза у Йиньйиня стали большие и испуганные. — Это же главный охраняющий ложе, господин Вэй. Не переходи ему дорогу. У него много власти. «Главный охраняющий ложе». Фу, муть какая. — Он первый начал. Избил палкой своей, бриться заставил. — Палка его — это и есть настоящий нефритовый стержень. Говорю же, магический. Чем у человека больше священной энергии Цзы, тем удар сильнее. А бриться — закон такой. Конкубин должен быть красив и ухожен, для наслаждения императора подготовлен. Так положено. Аж зубы свело. Отцовским хлыстом по заднице резанули слова. Так положено. На сколько вопросов он получал этот неизменный ответ, сразу вслед за ударом? Отец, почему мы ненавидим асуров? — Так положено. Отец, почему мы платим дань диким фиртхам? — Так положено. Отец, почему мужчина может жениться только на женщине? — Так положено. К своим «так положено» за годы хоть привык, а тут целая повозка новых. Нет, не повозка. Целый караван. Йиньйинь на его молчание смущенно улыбнулся. — Кроме того, конкретно эта угроза на господина Вэя не подействует. — Почему? — Как и все мужчины, служащие во дворце, он евнух. Шэрхан громко сглотнул. — Все мужчины? — Кроме конкубинов и стражников — все. Слуги, повара, садовники, музыканты. Все. А господин Вэй, как глава императорского гарема, в первую очередь. Многое прояснилось. В том числе, желание старикашечки тыкать палкой своей нефритовой куда ни попадя. Мстит, стало быть. Даже жалко его теперь. Как же можно было так провиниться? — За что его? Йиньйинь поглядел с удивлением. — Ни за что, он сам себя. Только так можно на службу во дворец устроиться, вот он и… — Йиньйинь рубанул воздух ребром ладони и кликнул языком. — Так положено. Шэрхан застонал. Это уж ни в какие ворота не лезло. Дикарье. Все как один. За дверью раздались шаркающие шаги, и Йиньйинь отпрянул. Сел по другую сторону столика, склонил голову. Шэрхан, обнаружив, что все еще голый, отправился к куче своих пожитков в углу, на поиски теплых подштанников с начесом и попугаями. Когда двери открылись, в комнату вошел слуга с подносом, на котором теснились тарелки и кружки, все дымилось и пахло. Наконец-то. Чаю в желудке было однозначно одиноко. Однако следом явился — не запылился главный охраняющий ложе, и аппетит скис. Зашел старикашечка Вэй важно, стал Шэрхана по-хозяйски оглядывать. — Что-то не больно ты хромаешь. Без должного усердия, поди, под сыном дракона вчера прогибался. Подштанники дрогнули в руках. Шэрхан подбоченился: — А ты пойди-ка проверь, может, это твой сын дракона после вчерашнего хромает. Ох как тут всех залихорадило. Старикашечка Вэй покраснел и раздулся, как прыщ на заднице. Йиньйинь вскрикнул и руками уши закрыл. Ничего не поняв, Клякса и Линялый на всякий случай отпрянули к двери и головы склонили. Слуга, на пересравших господ наглядевшись, так и бухнулся на пол вместе с подносом. Вэй не сразу нашел слова. — Как смеешь ты, червь недостойный, шутками своими грязными на честь сына дракона посягать? — загремел он наконец. — Двадцать плетей за дерзость! Спина у Шэрхана заволновалась. Но чувство справедливости победило. — А что, если император, то уж и в зад нельзя? — возмутился он. — А если нравится? — Замолчи, замолчи, — взмолился Йиньйинь, чуть не плача. Вэй задохнулся: — Стража! Ну, высекли его, понятное дело. Прямо в комнате на лавке голым и разложили. Так до подштанников и не добрался. Оказалось, и не надо. — Вот, одевайся, — сказал Вэй брезгливо, когда Шэрхан, покряхтывая, слез с лавки. — Свою одежонку можешь забыть, в таком сраме конкубину не положено. Он кинул Шэрхану в ноги тряпье. Синее, красное, белое. Ночнушки какие-то. — А если не буду? Старикашечка гнусно прищурился и показал из кармана свою зеленую палку. Вот и молодец. Запомнил Шэрхан, где она у него хранится. Он улыбнулся широко, по-дружески. — Сколько ни тыкай этой штукой в меня, свой не прирастет. Скрипнул Вэй зубами. И дверями хлопнул. Только тогда Йиньйинь голову поднял. В глазах парня был страх, а губы улыбались. — И вправду Тигр. Шэрхан с грустью поглядел на кучку одежды под ногами. Тигр, а разгуливать в платьях придется. Под руководством Йиньйиня он напялил все по очереди — курту нижнюю белую, штаны теплые под нее — гляди-ка, есть-таки штаны — а сверху в платье закутался. Платье было просторное, из тяжелого атласа, зверьем расшитое, с воротником-стойкой и разрезами вдоль бедер. И курта, и платье надевались не через голову, а цеплялись завязками по бокам. Под грудью Йиньйинь повязал ему широкий пояс. Прилагались также бусы и шапочка. Но шапочка с бритой головы скатывалась, а бусы Шэрхан пригрозил старикашке Вэю в зад запихать, так что от него отстали. Как только туалет был закончен, приступили к еде. Пока слуга на столик перед ними выставлял тарелки, Йиньйинь тараторил: — Вот суп с курицей, лапша со свининой, дим сум с бараниной, пирожки с акульим мясом, змея с грибным соусом… С каждым новым блюдом желудок Шэрхана приходил в большее отчаяние. — Ты сразу скажи, — прервал он, предчувствуя новую подлянку, — без мяса что-нибудь есть? — Почему без мяса? — Ну вот, а говорил, купцам нашим прислуживал. Не едим же мы мяса. — Как не едите? А купцы все ели, и курицу, и свинину. — И корову? — ахнул Шэрхан. — Вот предатели. За портал, значит, шмыг, и все, прощение вам на грехи смертные? И пили, небось? — По Йиньйиневым чистым глазам все и так ясно было. Разозлился Шэрхан. Ударил кулаком по столику так, что тарелки звякнули и еда подпрыгнула. Клякса и Линялый испуганно захлопали глазами, а Шэрхан зачем-то пригрозил им пальцем: — Да только я так быстро не продаюсь. Что тут без мяса? Йиньйинь растерянно пошарил по столу глазами. — Рис. Тяжело вздохнув, Шэрхан придвинул поближе чашку. Рис был белый и не пах ничем. К пальцам лип. На вкус был как курта, даже соли пожалели. Если бы кто посмел такое в джагорратском дворце подавать — этим рисом до конца жизни в тюрьме бы давился. Йиньйинь покашлял, и Шэрхан поднял глаза. Смотрели на него с осуждением. Все трое. Даже четверо — слуга, и тот морщился. — Теперь чего? Ах да, палки же. Вот они, заразы, прямо под локтем лежали. Руки так и чесались в глаз их себе воткнуть — и дело бы с концом. Ну не зря же пальцы человеку даны, что ж вымудривать? Зыркнул Шэрхан на палки, как на заклятых врагов. — Позже научусь. — Демонстративно собирая рис пальцами, он обратился к Йиньйиню: — Ну рассказывай, сосед, чем вы тут занимаетесь целыми днями. Не все же время чаи распивать. Орудуя палками привычно и даже грациозно, Йиньйинь клевал склизкую лапшу с серыми комками. Жабы, небось, какие, или слизняки. Йиньйинь невозмутимо подцеплял их и скромно жевал. — Много времени уходит на заботу о себе — омовение, примерка новой одежды, массаж. Искусством занимаемся. Я рисую, Хун Вэн в каллиграфии совершенствуется, Тян Сай на янцине играет. — На чем? — Янцинь. Деревянная доска со струнами, по которым бамбуковыми палочками стучать надо. Увидишь и, к сожалению, услышишь. — Йиньйинь прочистил горло, косясь на старшего конкубина. — Что еще? С собачками комнатными развлекаемся. Если погода не слишком холодная, то гулять ходим — на качелях качаемся, с горок катаемся, в снежки играем, на приемы и праздники ходим. На охоту с императором ездим. Сами, конечно, не охотимся, оружие нам не положено, но в веселье участвуем. — А тренируетесь как? Ну, чтобы жиром не заплыть? Йиньйинь вздохнул: — Едим мало. Вздохнул и Шэрхан. — Понятно. Следующие два дня Шэрхан честно попробовал. И в ваннах отсиживал. И на Йиньйиневы деревья да цветы на холсте пялился. И на бумагомарательство Линялого смотрел. И то, как Клякса свою богопротивную машину с завываниями палочками бамбуковыми терзает, слушал. А на третий день не выдержал. Подкараулил момент, когда остальные конкубины намываться ушли, и пристал к Йиньйиню, как обезьяна, которая знает, где банан прячешь. — Давай подеремся, Йиньйинь, дружок, а? Йиньйинь отпрянул. — Я что, на дыбу захотел? Не буду я с тобой драться. У меня и оружия нет. — Да мы так, на кулачках. — Тем более. Руками тебя трогать. Даже не думай. И не проси. — Ну будь другом, выручи. Пальцы чешутся. Все тело будто чужое. Йиньйинь помялся. Но Шэрхан уже смекнул, что редко в чем парень ему отказывает. — Да я ж не умею ничего. Улыбка вышла кровожадная. — Я тебя научу. — Шэрхан встал в боевую стойку. — Делай как я. Ноги на ширине плеч, колени немного согни. Так ты баланс держишь. Теперь руки перед лицом выставь. Бей в уязвимые места — нос или живот. Определись, куда хочешь ударить — и бей. Ну же. Йиньйинь робко ткнул вялым кулаком Шэрхану в живот. Перехватить его не смог бы только мертвый. — Поуверенней давай. Решился бить — выложись на полную. Как чай свой завариваешь. А то что это за размазня? — А вдруг я тебя ударю? — С кем дерешься, с тигром или с собачкой комнатной? Бей, говорю. Йиньйинь насупился. Губы сжал и снова ударил. Быстрее и прицельнее. В нос. — Лучше, — усмехнулся Шэрхан, удерживая кулак у самого лица. — Теперь я ударю. Бить тоже в нос буду, а ты уклонись. Он двинул кулак вперед. Неторопливо, давая возможность отреагировать. Ожидаемо, Йиньйинь дернул голову назад. — У меня рука длинная, дотянусь, — сказал Шэрхан, и продемонстрировал, ткнув легонько Йиньйиня в кончик носа. — А как же тогда? — А ты не назад, а в сторону отклонись. В любую. Вот я и промахнусь. Попробовали несколько раз. Получалось плохо, но рвения прибавилось. — Так. Бей меня снова, — потребовал Шэрхан. Он перехватил кулак у своего живота, а сам в это время свободной рукой несильно ударил. Подождал, пока Йиньйинь дыхание восстановит. — Когда бьешь, открываешься. — Что ж, не бить тогда? — Бить. Только ведь я, когда бью, тоже открываюсь. Вот и используй это. Давай покажу. Шэрхан направил кулак к лицу Йиньйиня, а когда тот дернул свою руку вверх, чтобы защититься, резко сменил движение и ударил вниз, в живот. — Ты меня обманул, — обиделся Йиньйинь, отдышавшись. — Вот и ты обманывай. Пробуй. Обманывать у Йиньйиня совсем не получалось. Он терялся, путался и промахивался. Кулаками мельтешил без прицела, на авось, и, конечно, совсем себя измаял. Дыхание сбилось, высокий лоб заблестел, пучок на макушке растрепался. Красивый, демоненок. Шэрхан загляделся и тут же удар в глаз пропустил. Отшатнулся, потирая бровь. Вроде крови нет. — Ой, прости! — испугался Йиньйинь. — Вот видишь, нельзя мне драться. Все испортил, — бедняга выпучил глаза, чуть волосы на себе не рвал. — Да что ты, что ты, — поспешил заверить Шэрхан. — Я так хорошо себя не чувствовал с тех пор, как приехал. — Он убрал руку, показывая, что все цело. — Ладно, давай последний прием на сегодня. Бей снова. С сомнением, Йиньйинь ткнул кулаком. Шэрхан перехватил удар, крутанул гибкое тело и захватил Йиньйиня сзади, сдавив грудь. Ох и хорошо же. Пусть так, понарошку, пусть в треть силы, но мышцы от разминки пели, сердце в набат стучало, кровь за ушами ритм отбивала. Так кураж в голову ударил, что не сразу понял, когда что-то пошло не так. Йиньйинь в его руках не дышал, а заполошно хватал ртом воздух, не дрался, а истошно выцарапывался, не напрягался — всем телом в лихорадке малярийной трясся. Неужто прихватил его Шэрхан сверх меры? Да вроде силу рассчитывал. Не ребенок же. Но как разжал Шэрхан руки, так Йиньйинь кулем дрожащим на ковер и сполз. Губы посинели, глаза закатились. — Да что с тобой? — не на шутку испугавшись, спросил Шэрхан. — Ты дыши, главное, вдох-выдох, понял? Он кинулся к остывшему чайнику, плеснул в чашку воды, заставил выпить. Мало что в рот попало, струйки по подбородку потекли, всю рубашку на груди промочили. Но губы порозовели. Наконец Йиньйинь сел, на спинку кровати опираясь. Глаза закрыл, слезы ладонью вытер. Нет, не в Шэрхане дело было. Не от боли Йиньйиня наизнанку выворачивало, от страха. Так Пракашка от кошмаров своих просыпался, после того как Шэрхан его случайно на три дня в погреб запер. Как и тогда, в детстве, Шэрхан слов не тратил. Сел рядом, плечом к дрожащему телу прильнул. — Ну, чего там? Рассказывай. Йиньйинь не сразу говорить смог, сначала горло перехватывало. — Постоялый двор, что отец содержал… уже девять лет, как нет его. Сожгли и разорили солдаты князя И. Родителей убили, меня в плен взяли. Пять лет я с ними рабом по степям мотался. А как припер наш император князя, так он, чтобы послов задобрить, меня и трех рабынь, тоже из Тян-Цзы украденных, на пополнение гарема имперского подарил. Двух рабынь император в семьи вернул. А у меня и Лиу Лин не было никого, вот нас и оставили. — Йиньйинь взял чашку, воды отхлебнул. Почти не дрожал больше, только хмурился. — Четыре года здесь в роскоши да достатке живу, думал, забыл все. Ан нет, помню. В рабстве Шэрхан никогда не был. В детстве ворчал, что мать как раба заставляет его стрелы во время тренировки таскать. Но так, смеха ради говорил. Теперешняя жизнь в Тян-Цзы на рабство тоже пока не тянула — били несильно, унижали нечасто, зад вообще не трогали. Но что такое настоящее рабство, Шэрхан знал. Пока послом Джагоррата служил, много чего повидал. И как хан Такрандир ради забавы своих рабов слонами топтал, и как после смерти эмира Сулеймара пятьсот его рабов вместе с ним живыми под землю закопали. Как Йиньйинь пять лет плена пережил? Как доброту и достоинство сохранил? Стыдно стало. Думал, дурак, он тут самый сильный, а на деле — тюфяк. Еще жаловаться смеет, что усы заставили сбрить. И так близко сидели, а Шэрхан еще сильнее придвинулся. — Обнять тебя? Йиньйинь головой мотнул и посмотрел с тоской. — Не положено. Шэрхан тяжко вздохнул. — Прости, — сказал, по спине по-дружески похлопав. — Не будем больше драться. — Нет уж, будем, — Йиньйинь поджал губы. — Как мне из того захвата спастись? Шэрхан посмотрел с уважением. — Палец выкручивай. Так, чтоб сломать или вырвать. Любой руки разожмет. От удара двери оба вздрогнули. Клякса и Линялый, сопя, как перепуганные буйволы, с мокрыми волосами и выпученными глазами, ворвались внутрь. Клякса не вписался в дверной проем, Линялый, наступив себе на подол, растянулся на полу, но, невзирая на урон, оба ринулись к сундукам с одеждой. На вопрос Йиньйиня Клякса ответил резко, одно только слово. «Няня». Этого оказалось достаточно, чтобы Йиньйинь снова побелел, затрясся и на ноги, пошатываясь, вскочил. — Снимай это, — зашептал он, из своей робы выпутываясь. — Красное с фазанами надевай, — сам волосы поспешно пригладил и шапочку сверху натянул. — А что за торжество-то? — поинтересовался Шэрхан, не торопясь влезать в фазанно-аляповатую дичь. — Умер кто? — Еще нет, но скоро. — Йиньйинь сглотнул. Нагнулся к самому уху, будто боялся, что и шепотом было недостаточно тихо. — Императрица вызывает.