Возвращение Румпельштильцхена

Громкий, ужасный писк рассекает черную тишину, она как сгусток чернил. По лёгким летит освежающая, спасительная волна, как же всё-таки прекрасен воздух. В его голове какой-то вакуум, чувства есть, а мыслей ещё не завезли. От чего так хорошо, прохладно, нет никаких забот, нет ничего, только облегчение. Только Румпельштильцхен решил, что он умер как начинает слышать голоса. Отдаленные и мутные, как капля краски в воде. Внутри что-то вспыхивает, нельзя сказать что это луч света во тьме, скорее что-то смешанное. С одной стороны ты безумно рад, что жив, с другой, такая возможность упущена! Ведь толком то, жизнь далее, после того как он откроет глаза, не имеет смысла.  Понемногу приходит чувствительность, пальцы начинают ощущать простынь, воздух приобретает ясность, как и мысли. Глаза цвета пропавшего ореха открылись и прищурились, вот же ш, только настроились ко тьме, а тут свет. С этой секунды пошла жизнь, новая история. Насколько новая и не избитая неизвестно, но что-то тут есть. Следующую неделю не было абсолютно ничего, Голд приходил в себя, спал, пил воду и опять спал. На восьмой день в палату явилось нечто яркое, с букетом розовых роз. — мистер Уивер, вы живы!— Взвизгнуло оно, отчего больной подпрыгнул. Настолько громких звуков он не ожидал. Букет шелестя и хрустя плавно ложиться на тумбу рядом, а за ним пакет персиков, судя по запаху. — я так просто не ухожу— Хмыкнул мужчина, не понимая радости Танни. Да, конечно они долго общались, но разве настолько, чтоб так волноваться? Чтобы носить передачки, тратить деньги, специально приходить, чтобы поздороваться? Любо Тании слишком эмоционален, либо Голд ничего не понимает во взаимоотношениях людей. — как вы?! Как вы?! —Чуть ли не прыгал на месте, как малое дитя. — не ори, голова сейчас лопнет—Скривился мужчина, прикрывая глаза, а потом фыркнул: — помираю лежу, а тут ты, хочешь взорвать мои ушные перепонки. Парень только хихикает и усаживается рядом, на дворе снова осень, холод собачий, будто зима. А этот клоун одет будто сейчас лето. Как ему не холодно? При одном его виде пробирает дрожь. Они смотрят друг на друга, Голд на фиолетовые спирали, Танни на уставшие глаза. Это так избито и бредово, но в них что-то можно понять о человеке. Нет, не как говорят, не всю его открытую душу, во всяком случае так считал юноша. Глядя в глаза Килиана, он видел там упорную борьбу, злого огня и мерного моря. Их битва смешивалась и сверкала, как море в котором утонул мешок рубинов. Водоворот и шторм. В глазах Уивера сейчас было что-то убитое, изнеможенно радостное, горящее чем-то безвозмездным, будто там когда-то теплилась надежда, но не так давно она затихла. — у вас такой интересный сын— Улыбнулся Танни, сверкая блёстками на зубах. Некоторое время понадобилось недавно очнувшемуся от омута мозгу, чтобы понять, о каком именно идёт речь. Со злостью он понял, что о Джонсе. — а то— Хмыкает— весь в мать! — но странно, сколько вам лет, раз он уже такой взрослый? Тридцать с чем-то ему точно есть, как одному, так и второму. А вы только сединой похожи на старика, удивительно. Столь лукавый голос напряг мага, он говорит так, будто всё знает. Всё знает и о магии, и о Питере Пэне, и о Сторбируке со злой королевой и Робин Гудом. — существует множество звёзд, что выглядит как их дети. Чем я хуже? Надменно выдёт мужчина, хрипловатым голосом, а потом снова накрыла волна усталости. Такой титанической, что рука не могла сжать и кусочка простыни. — к стати! Я принес вам крем! Подпрыгивает парень, стуча чем-то о пол, чем уж Румпельштильцхену остаётся долго гадать. — зачем?— Убито хрипит он, слегка поворачивая на «клоуна» голову. — чтобы вы были красивей! Танни роется в прозрачном пакете у стены, с неизвестным содержимым, но судя по всему этого содержимого очень много. — зачем?— Отводит взгляд прядильщик, уставившись на белую дверь, то ли из пластика, то ли из чего-то покрепче. — чтобы радовать глаза людей! —и вот он уже осматривает небольшую коричневую баночку, что-то читая там, наверное, противопоказания. — да ну этих людей— кривится Темный, поворачивая голову в противоположную сторону. Комната казалась ему совершенно не знакомой, может его сюда перенесли? Неужели он так долго спал? Ощущение, что прошло очень много времени. — согласен, будете красивым для меня— Изрёк парень гордо ставя баночку на тумбу, рядом с вазой, в которой засохла и мумифицировалась роза. Румпель изнеможденно повернулся на парня и поднял одну бровь, с немым вопросом «На кой черт Танни?» — а ещё у меня есть арбуз— Не менее гордо, прям лопаясь выдаёт он. — мои поздравления— Закатил глаза больной. «Вот радости в жизни, арбуз. И больше ничего не надо, только арбуз. По среди осени. Сомневаюсь, что осенью арбузы могут быть вкусными..» Философски задумался он, боже, когда в последний раз Темный думал о таких мелочах? Если он хотел хороший арбуз, он запросто мог превратить плохой в лучший. Пока юноша разглагольствовал о погоде, креме, еде и своей новой квартире. И пока он не затыкался ни на секунду, пришла медсестра сменить физраствор с лекарством в капельнице. Румпель так себе разбирался в современной медицине, да и в медицине вообще, если это не знахарство и не магия. Поэтому не знал, что находиться в этой чертовой капельнице, вроде она помогала, но из-за нее падало давление, от чего приходилось принимать ещё больше таблеток. Она не без интереса осмотрела убитое лицо и пышущие неприязнью глаза больного изогнув бровь, видимо тут она ожидала увидеть нечто иное. Как и любые другие люди Голд, выглядел тут, в больничной палате, в которую просто так не кладут—откровенно плохо. Особенно учитывая, что он долго не ухаживал за собой: пробилась мелкая щетина, волосы были похожи на немытую после уборки швабру причем полуседую. Честно сказать ей были интересно, что же такое могло случиться с таким мужчиной. Не молодой, судя по одежде, тоскливо висящей на вешалке при входе, не богатый, а совсем даже наоборот. В аварию не попал, несчастным случаем назвать трудно, кому же это могло понадобиться? Хотя, современные люди, и не люди то вовсе, да и зверьми их назвать нельзя. Какой-то отдельный вид, нелюди, незвери, что хуже и тех, и тех. Может долги выжимали, может дети последние деньги, просто попался какому-то подобному на глаза. А может и сам такой же незверь, получивший за что-то, чему прощения в мире нет. Медсестра вздыхает, забирает пустой пакетик с капельницы, и мельком оглядывая странного парня, уходит. И всё заново, будто какой-то очень низкобюджетный кошмар. Приходы Килиана, в которые приходится притворятся спящим, ужасное здоровье, ощущение, что ты на грани жизни и смерти. Головокружение, как в вертолете, который стремительно падает. Жар, будто тебя варят заживо в адском котле, рвота, от которой тебя буквально рвет изнутри. Бесконечные боли везде, нет, но одной части тела, где всё нормально, где тебя не выворачивает наизнанку хрустя костями. И страх, холодный, нет, ледяной, вонзившийся в тело острыми руками. День за днём, бесконечное веретено.

***

-Сон приходит на порог. Крепко-крепко спи ты. Сто путей, Сто дорог, Для тебя открыты. Все на свете отдыхают: Ветер затихает, Небо спит, Солнце спит И луна зевает. Спи, сокровище моё, Ты такой богатый: Все твоё, Все твоё, Звезды и закаты. Завтра солнышко проснется, Снова к нам вернется. Молодой, Золотой Новый день начнется. Чтобы завтра рано встать Солнышку навстречу, Надо спать, Крепко спать, Милый человечек! Спит зайчонок и зайчиха Спит в берлоге мишка. Дяди спят, Тёти спят, Спи и ты, малыш мой! Ореховые глаза с безудержным умилением смотрят на маленького ребенка, ему совсем недавно стукнул годик. У него черные кудри и как у всех детей пухлые щёчки. Румпельштильцхен и Мила вкладывали в него большинство сил, денег и любви. От того он, в отличие от множеств других детей, был пухленьким и румяным. Они думали «Пусть хоть будучи таким маленьким, будет здоровым и крепким» Тут вернулась Мила, на каблуках она прошагала к мужу и забрала у него сына. Блеск в глазах того сразу погас, руки беспомощно разжались, а тоскливый взгляд последовал за сыном. Он не мог спорить с женой, в конце-концов она его на свет породила, это прежде всего ее сын. Мужчина молча встал и прошагал к веретену, стук посоха как клинок разрезал тишину. Презренную тишину к этому жалкому калеке, что струсил и опозорил всю свою семью. По крайний мере так думала сама Мила. Её тоже можно было понять, в этом средневековом мире мнение чужих людей было превыше всего. А теперь, что? Она жена позорного труса, а Бэй его сын, что же его ждёт? В этом жестоком мире его будут всю оставшуюся жизнь назвать таким же трусом, дразнить и бить. Плохая репутация здесь все равно что клеймо, все кривиться, а ей сочувствуют, хотя, что там. Ей тоже достается от злобных крестьян, которым некуда выместить злость: «Эта жена того труса? Как она могла выбрать такого урода! Наверняка сама не лучше, шлюха какая-нибудь» и это только вершина айзберга! Впрочем, что это такое простым холопам было неизвестно. Многие даже читать не умели, а туда же. Мерное поскрипывание веретена, худые руки пряли и клали нити в маленькую корзинку. «Вот бы прясть из соломы золото, тогда бы я смог хорошо содержать семью. Мила бы больше меня б не стыдилась, а у Бэя было бы хорошее будущее. Жаль, что это невозможно» Калека вздыхает и переводит взгляд на свою, семью. И глядя на них чувствует неимоверную вину, что теперь из-за него не будет им счастья. «Ведь ты не для сына покалечился, не для него» говорит внутренний голос и мужчина закусывает нижнюю губу. То ли от обиды, то ли от правдивости этих слов. И вот, он, наконец заканчивает работу над пряжей, на которую уходит немало времени. Хорошо что большая часть работы была заранее сделана. Мила с сыном вышла на прогулку, хотя судя по ее лицу она просто не хотела видеть Румпеля, слышать стук этого проклятого посоха. Сам он поднял корзину со своими изделиями и с трудом встав пошкандыбал на рынок. Описать словами трудно, какой стыд он испытывал, когда люди показывали на него пальцами, кидали в вдогонку оскорбления, словно камни, и смеялись. «Неужели я настолько плох? Неужели во мне нет ничего, что могло бы вызвать доброту в них?». Он не хотел сочувствия или жалости, ему было противно её получать, в конце-концов он на ногах, а не в гробу лежит! Рынок представлял из с себя длинные ряды с палатками, столами, прилавкам, вообще всем что смогли притащить. Тут много чего можно было купить, но чего-то по-настоящему достойного было мало. Самым дорогим прилавком считался прилавок на котором продавался шелк и ткани всех видов и мастей. Во всяком случае для бедных крестьян такое разнообразие тканей, цветов и их текстур было просто великолепным. Собственно, и стоили они намного дороже обычной, жёсткой одежды. По базару ходили люди, в плохой одежде, волоча за собой смрад и свое безнадежное существование. Румпель хмурился от отвращения когда мимо проходили мужики от которых несло перегаром и дешёвым спиртным. Хотя и женщин таких было предостаточно. Он презирал таких людей и не пожал бы им и руки при встрече, хотя, кто будет жать ему руку? Сам его отец очень любил дешёвые бары, кабаки и выпивку. Удивительно, но он даже не ненавидел его, человека, что подло бросил его как кусок тухлого мяса взамен на магию. Человека, что был разгильдяем, обманщиком и абсолютно безнравственной личностью. Он испытывал к нему истинное отвращение и обиду, как штыки в самом сердце. Хоть Румпельштильцхен и был трусом, жалким подобие мужчины, но он ни разу не спивался, да и вообще к алкоголю был холоден, почти не пил. При возможности он бы помог нищему, они от отчаяния простят подани, никогда бы ни обидел ребенка и всегда бы вступился за слабого. Но, кого это интересует? Главное—он не воевал, он ранил себя чтобы не умереть в кровавом замесе. И это клеймо перекрывает всё, отгоняет от него людей, даже самых близких. Его «прилавком» была скамейка, он сидел на ней, а впереди стояли две корзины пряжи. Тех, кто делал её на рынке было не так-то много, наверное это и спасало его «бизнес». Будь тут больше чем три человека продающих такой же товар, к нему бы шли меньше всего. Он не привлекал толпу, просто сидел и думал, а когда становилось совсем скучно, крутил на кистях нитку пряжи, связанную кругом. Иногда у него даже могли получаться фигуры. Когда брали пряжу с ним не говорили, просто трогали её и тянули, выясняя насколько она хорошая. Но товар всегда был хорош.  Как-то его корзины даже воровали, а чего там? Стоят себе, ничего их не держит, а калека, что он, догонит? Смешно. Поэтому Румпель привязывал одну верёвку к своей руке, а вторую к ручке корзинки. И так на обе руки, так и нести было проще, уронишь, но не потеряешь. И очень редко с ним кто-то завязывал разговор. Например эта женщина, что сейчас к нему подсела. Паула—леди средних лет и пышных форм, с сильно загорелой кожей и мозолистыми от вечной стирки рукам. — здравствуйте, нужна пряжа?—Улыбнулся Румпель поворачивая на нее голову. — ага— Улыбается в ответ она, конечно ей не нужна пряжа. Если она ей нужна, то она сразу в ней роется, будто ищет там клад. Сейчас она просто хочет поговорить, уж очень это любит. Да и мужчина не против, правда он не особо знает как с ней разговаривать. — как сын?— Когда она улыбается, ее глаза становятся до невозможности узкими. — хорошо, с ним гуляет Мила—С полуулыбкой отвечает он, то ли от заботы жены о сыне, то ли просто от одной мысли о Бэе. — да, свежий воздух очень полезная вещь, особенно для маленьких детей. Нужно гулять с ними часто, чтобы выросли большими и крепкими! А то болеть у нас нельзя, медицины совсем нет. Некоторое отчаянные мамы несут своих чад даже к магам! А да, к стати о детях— Она зарылась в свою огромную кожаную сумку и через пять минут все-таки вынула из нее младенческий комбинезончик. — это твоему сыночку— Расплывается доброй улыбке от которой калеке становилась так неловко, но так тепло, что каждый раз он сдерживался чтоб не прослезиться. Особенно в этот раз такой сказочной доброты. — ох, ну не стоит. У нас же свое есть. — да не отказывайся! Бери-бери, хочу чтобы твоему сыночку всегда было тепло—Задорно говорио она, буквально впихивая свой подарок Румпелю.  Наверное со стороны это выглядело одновременно и мило и смешно. — спасибо большое, но, у меня нечем расплатится— Виновато отвечает и глаза пробегаются по пряже, по своим грязным рукам и белому фартуку Паулы. — да ты что?! Какое расплатиться! Это подарок!—Улыбнулась она и вдруг обняла мужчину. От чего тот растерялся и вздрогнул попытавшись неловко обнять в ответ. Но внутри всё взорвалось ликованием, какому человеку не будет приятна такая забота? Хотя, он знал ответ. Они ещё долго разговаривали, хотя в основном говорила Паула. Впрочем, Румпель был только за, ему б такой дар находить столько хороших тем для разговора. А эта парочка хорошо притягивала внимание, что не могло не нравиться прядильщику ведь его пряжу покупали охотнее. Принести в дом побольше денег, что может быть лучше? Сегодня был особо удачливый день, у него купили аж корзину пряжи, такого уже очень давно не было. Впервые за многое время у Румпельштильцхена было хорошее настроение, он не без тоски проводил Паулу и направился домой. Дул прохладный ветер, весьма длинные волосы лезли то в глаза, то в рот, то щекотали щеки. Неприятные чувства. Крестьяне сновали туда-сюда, все недовольные, хмурые, и как в такой обстановке можно быть жизнерадостным? Милы дома не было, видимо та решила добротно так погулять. Это слегка волновало Румпеля: «Не сделает ли она плохо Бэю? Нет, какие глупости! Он её сын, она в нем души не чает!» Это было правдой, её глаза заливало огромной теплотой и любовью как только она видела сына. А ведь когда-то она так смотрела и на своего мужа. Война никого не щадит, только вот война не значит, что это обязательно солдаты и танки. Ежедневно люди воюют между собой в семье, на работе, в личной жизни и воображении. У Румпельштильцхена вся жизнь—разнообразная война.