Берега

Сотни верст пустынной, однообразной, выгоревшей степи не могут нагнать такого уныния, как один человек, когда он сидит, говорит и неизвестно, когда он уйдет.© А.П.Чехов

Громкий стук каблуков по залитому кровью полу театра звучит в такт биению его пульса. Бакалавр ходит между койками со стонущими больными, меняет капельницы, развязывает узлы рук, скрученных в предсмертной агонии, и слишком часто замирает около тех, чьё дыхание постепенно затихает. Скрытое под медицинской маской лицо Данковского кажется пугающе спокойным, но Артемий знает, что это не так. Даниил испытывает жгучую ненависть. Она иссушает страшнее песчанки, едва его нога переступает порог театра. — Не понимаю. Бурах ловит потускневший взгляд столичного доктора. — Не понимаю… — повторяет Бакалавр и вновь запускает цикл своего хождения по трупам. — Каждый день новые симптомы. Только мы цепляемся за кости — она бьёт в кровеносные сосуды. Направляем антибиотики в кровь, а она сбегает в лимфу. Из лимфы в мозг — смерть уже не в течение суток, но в течение нескольких часов. Не понимаю, Бурах. Артемий ничего не отвечает, потому что не имеет смысла сыпать словами поддержки в мертвецкую пустоту. Дышать в театре уже становится нечем от трупного смрада, но Данковский этого как будто бы не замечает. Всё ходит и ходит. Бурах считает его шаги и слушает вполуха. Думает о том, что сердцу Даниила неспокойно не из-за страха за городских. Но и не из-за страха за столичных. Ему горестно. Артемий закрывает глаза и качает головой. — Эта болезнь будто живая. Всё, что я изучал в университетах, всё это бесполезно. Как так может быть? Откуда она взялась? — продолжает декламировать Данковский своё подступающее к горлу отчаяние. Снова ставит капельницы, снова накрывает мёртвых, снова измеряет пульс. А Артемий смотрит на койку со скорчившимся от боли ребёнком, который ещё полчаса назад звал маму. Данковский останавливается около него и холодно констатирует: — Поначалу детей не трогала. Иммунитет у них сильнее. Бегали по заражённым районам, дышали отравленным воздухом. В чём разница теперь? — он поправляет грязный саван и болезненно морщится. — Я не знаю, что делать дальше. — Так никто не знает, учёный. Угомонись. Прокашлявшись, Бурах встаёт и проходит за ширму — там на ледяном сундуке лежит его сумка, заполненная до самого верха тинктурами и ароматными степными травами. Время приближается к полуночи, поэтому задерживаться в театре не имеет смысла. Ещё и Данковский в спину смотрит коршуном, не хочется быть с ним рядом, если бомба внутри его головы взорвётся. Тикает механизм, тикает. Артемий слышит, как Даниил отсчитывает секунды до своего неминуемого проигрыша. — Куда ты? — спрашивает. — Выпить, — отзывается Бурах. — Надо отвлечься. Вытряхнув из кармана мешочек с таблетками, Гаруспик закидывает в себя три штуки и закрывает глаза, проглатывая их без воды. — Завидую тебе, — Бакалавр следит за каждым движением Артемия, а нервная дрожь в его пальцах выдаёт едва сдерживаемый нервный срыв. — Вот так просто взять и уйти в кабак. — Со мной хочешь? Даниил задумывается. Тяжёлый взгляд Артемия следит за его левой рукой — ей столичный врач шарит по карманам, вытаскивает серебряные часы на тонкой цепочке и встряхивает их, сверяясь с секундной стрелкой. Тикает его механизм. Пока что. Ожидая, что Данковский вежливо откажется, Бурах сбегает вниз по ступенькам, прикрывает нос ладонью и спешит на выход, морщась от запаха. Но в спину его нагоняет тихое и почти отчаянное: — Хочу. Подожди. Ритм шагов ускоряется — Даниил переходит на бег. Звенит об пуговицы цепочка часов, пульс неровный, сбитый. Артемий покорно ждёт, пока доктор раздаст все необходимые инструкции мортусам на дежурство, толкает двери театра и, пропустив Данковского вперёд, спокойно ступает за ним в его следы. — Смотри, осторожнее, — предупреждает он. — Рухнешь на социальное дно, а потом не воротишься. Загнётся без тебя Рубин. — Ой ли, — Даниил поворачивает голову к Бураху и хмурится. — С чего бы это? — И не надо на меня так смотреть, я всё знаю про вашу с ним погоню за вакциной. Вороша ботинками прелую листву, Артемий опускает глаза и прячет руки под грубыми мясницкими перчатками. Бесцеремонно схватив Данковского за плечо, он толкает его в нужную сторону на развилке, вынуждая обойти чумной район, и напряжённо слушает звуки ночного города. Он уже научился отличать шаги бандитов по характерному шарканью их стёршихся сапог. — Вообще-то мой вопрос относился к твоему первому утверждению. С чего ты решил, что я упаду? — пытается съехать с темы Бакалавр. — Ты сам-то крепко на ногах стоишь? — Вполне. Данковский замедляет шаг у мигающего фонарного столба, пристально всматриваясь в темноту внутреннего дворика. Шайка бандитов методично лупит кого-то, звук такой, словно бычью тушу пинают. Насупив брови, Артемий хватает Даниила за руку уже отработанным движением — ненависть подобна выстрелу из револьвера, за которым доктор как раз и полез. Это началось двое суток назад. Бурах видел, как Данковский вогнал скальпель в глазницу мародёру в Утробе. Видел, как лицо, обагрённое кровью, исказила сначала уродливая гримаса ненависти, а затем испуга. Искреннего такого, детского. Всего на секунду. Жгучий холод, исходящий от Бакалавра сейчас, точно такой же, как тогда, ни единого намёка на сострадание. — Не испытывай судьбу, эмшэн, — шепчет Гаруспик. — Их как минимум трое. У тебя в пистолете последние патроны. Брось. Кончики пальцев даже сквозь грубую кожу перчаток ощущают чужой пульс. Сердце Данковского бьётся ровно, как по учебнику. — Ты прав. Пошли, — говорит он, сморгнув кроваво-красную пелену. — Прошу меня простить, не знаю, что на меня нашло. Утянув Даниила за собой в хитросплетение заросших двориков и скрытых лазеек, прекрасно сокращающих путь, Бурах ничего не отвечает и часто оглядывается через плечо. Город наблюдает за ними, дышит болезнью и безумием, от которого мурашки бегают по коже. Пульс сбитый, думает он. Пульс города нарушен. Где-то пропускает удары, где-то гулко отдаётся по костям. Налицо ярко выраженная аритмия. — У Стаматина в баре людно к полуночи, — раздаётся рядом голос Даниила. — И? Тебя пугают гедонисты? — Бурах невесело усмехается. — Нет, — Бакалавр морщится и бьёт Артемия по руке, когда тот в который раз хочет схватить его за плечо и увести с освещённой набережной в тёмные провалы внутренних дворов. — Атмосфера не располагает. — А, так ты боишься голых женщин, — продолжает Гаруспик, но не успевает закончить. Данковский скрипит зубами и цедит с ядовитой змеиной интонацией: — Замолчи. — Это значит, что я угадал? — улыбнувшись под маской, Бурах качает головой. — Расслабься. Они последнее время меня тоже пугают. У «Разбитого сердца» пустынно. Сидит на скамейке одинокая невеста, травинкой рисующая на пыльной дорожке тавро. Гаруспика она провожает заинтересованным взглядом, уважительно приподняв подбородок и приложив палец к губам, а Данковского игнорирует, чужой он ей, даже языка не знает, не поймёт. Дёрнув ржавые заводские двери, Артемий вновь пропускает доктора вперёд, уловив исходящий от него запах новокаина и дезоморфина, обменивается с невестой нечитаемыми взглядами и проходит внутрь, лишь мельком глянув на часы. Вопреки их ожиданиям, в баре прохлаждается и пьёт горькую едва ли десяток человек. Налакавшись твирина, Андрей спит на диванчике у сцены, закинув ноги на поцарапанный подлокотник — компанию ему как обычно составляет Пётр, уныло перебирающий клавиши пианино. Две женщины в чёрных кепи о чём-то спорят у дальнего столика вполголоса, патрульные играют в карты, а налётчики Грифа без особого интереса наблюдают за томным танцем травяной невесты на помосте. Появление Бураха и Данковского отмечает только бармен — уже готовит бутылку и пару стаканов. — Сегодня бурая по двойной цене, — говорит он, когда Артемий забирается на высокий барный стул. — Нет бурой. Наливай. Данковский морщится, когда снимает маску и делает вид, что ничего не слышал. — От твирина в голове полный бардак. Быть может, — начинает он, но бармен его перебивает: — Остался только твирин. Исходящий от бутылки густой аромат трав бьёт в самое темечко, вытесняя туман глубокой задумчивости, и Бурах, даже не дрогнув, залпом осушает первые полстакана. Скосив глаза на Даниила, он выразительно вскидывает брови — тот пьёт медленно и оттого страдает. Не идёт у него суровая степная выпивка. — Смелее, эмшэн. В том-то вся суть. Первый глоток камнем пойдёт, зато от второго познаешь истину, за которой гоняешься, — с усмешкой сообщает ему Артемий. — Будь оно так — давно бы уже всё понял. И не сидел бы тут, — Даниил кашляет в кулак, свободной рукой доставая платок из нагрудного кармана жилетки. — Тебя послушаешь — всё просто. А на деле… Сам знаешь. Удалившись в подсобное помещение, бармен оставляет их одних. Из граммофона течёт в уши какая-то старая песня из тех, что воют по радио визгливые певички кабаре. Андрей таких называет дивами, а Гаруспик только отмахивается. Степнячки душевнее о грусти своей песни напевают вполголоса. Эти же только скребут по живому. — И чем же ты… В столице занимался? — Данковский застаёт Бураха врасплох этим вопросом. — Ни степени, ни диплома, ни даже грамоты. Служил? — Фельдшером, — скупо отвечает тот. — Зашивал раненых солдат. Пули вытаскивал. Не было времени степени получать. — Вот как. Бакалавр кладёт руки на стойку, допивает твирин и не возражает, когда Гаруспик подливает ему ещё. Травяная невеста глядит на них затуманенным взором из-под полуприкрытых век и улыбается со сцены. Они наблюдают за её гипнотическими движениями где-то с минуту, затем снова опускают глаза. — Я тоже служил, — признаётся внезапно столичный врач. — Недолго правда. Выслали обратно. — Да ну? Быть не может, — насмешливо фыркает Бурах и иронично добавляет: — Поразительно. — Судьба так распорядилась. Сегодня ты простой районный доктор, принимающий роды и зашивающий пьяниц. Завтра уважаемый военный врач. А послезавтра — танатолог, которому предъявляют обвинения в преступной халатности, — Данковский осушает стакан в один отважный глоток и прикладывает платок к губам, хмуря брови. Артемий молчит. Вернувшийся бармен щёлкает портсигаром и предлагает гостям по папиросе, но оба одновременно отмахиваются. Граммофон затягивает очередную песню безымянной столичной дивы, и желание уйти подальше от раздражающего воя наконец пересиливает. Артемий сгребает бутылку, оба стакана и кивает наверх. Тут и без слов становится всё понятно. Даниил не возражает, даже оставляет бармену чаевые и платит за двоих. Поднявшись по лестнице, они сворачивают на балкон и занимают столик в углу над сценой. Здесь и травами не так сильно пахнет и музыку слышно едва-едва. А бутылка только начата, ночь впереди звёздная, долгая. Самое оно для разговоров по душам. — Ещё налить? — Бурах задаёт вопрос, уже зная ответ, и стаканы вновь наполняет ароматный твирин. Они с Данковским сидят друг напротив друга, разделяет их лишь низкий резной столик, на котором кто-то забыл карантинную листовку и ломоть черствой булки. Даниил кашляет. Третья порция у него категорически не идёт, и Артемий принимает волевое решение притормозить — ему не хочется тащить на себе пьяную столичную сволочь. — А как ты все-таки… — начинает было Гаруспик, но заикается на полуслове. — Как попал сюда? — заканчивает за него Бакалавр. — Да. Появился на Горхоне, как чёрт из табакерки. Не сиделось тебе в столице. Даниил усмехается и откидывается на спинку дивана, устремляя взгляд в потолок. Гаруспик замечает странное выражение на его лице. Маску артиста трагического жанра. — Знаешь, — Бакалавр вздыхает и горько улыбается. — Этот разговор не под выпивку. — Говоришь так, будто от правосудия сбежал. Убил пациента? Или…? Бурах слышит его пульс. Или ему просто кажется, что слышит. — С чего ты взял? Ровный, спокойный сердечный ритм внезапно сбивается. Данковский полон напускного равнодушия, но твирин раскрывает все его крапленые карты. Артемий тянется наполнить стакан доктора, но Даниил прикрывает его ладонью в кожаной перчатке. — Ответь на мой вопрос. Гаруспик поднимает на него тяжёлый взгляд и снова слышит стук каблуков по деревянному полу в госпитале. Стоны больных. Снова видит, как Бакалавр впивается скальпелем в глазницу мародера, и его лицо заливает кровь. Завораживающее зрелище. — Артём. Бурах вздрагивает. — Что бы ты там ни надумал, я не убийца. Граммофонная пластинка взвизгивает в последний раз, и они остаются наедине с пьяными шепотками и стуком городского сердца. Дышит Горхон, живёт пока, цепляется за свою гордость, как цепляется Даниил Данковский, из последних сил. Стук. Синусовая тахикардия. — Тогда откуда в тебе столько ненависти? — допытывается Артемий. — Сколь не скрывай, а прёт она из тебя, как из больного рвота. И не на болезнь ты гневаешься, ойнон, а на что-то другое… Бурах прищуривается и пытается угадать: — На себя? — Нет. Бакалавр закидывает ногу на ногу и снова откидывается назад. Гаруспик наполняет его стакан на полпальца — себе льёт чуть побольше. — Хочешь — не отвечай. Мне и так всё ясно, — признаётся он в итоге. — Все мы тут убийцы. Каждый по-своему. Вон, Андрей, — Артемий кивает в сторону. — Чем не убийца собственных амбиций. А Пётр? — Я понял тебя. Даниил берёт стакан, но не пьёт, просто болтает твирин и смотрит на получившийся хмельной водоворот. — Пустое. Не будем об этом, ладно? — говорит он. А сердце его в этот момент кричит об обратном. Жаждет вогнать пулю в лоб виноватому, но проблема в том, что виноватых нет. — Меня лет двадцать Артёмом не называли, — насмешливо замечает Бурах. — Чего это ты? Данковский убирает платок в карман и, судя по всему, теряется с ответом. — Подумал, что, — говорит. — Подобное обращение станет дополнительным аргументом в мою защиту. Бармен внизу меняет пластинку. Иголка граммофона шипит, прежде чем воздух заново полнится тоскливыми завываниями многочисленных муз Андрея Стаматина. Пётр больше не играет на пианино. Зажмурившись, Артемий и Даниил выпивают ещё по одной. Прикрыв рот платком, Бакалавр кладёт локоть на подлокотник дивана и спокойно выдыхает. Видеть его таким непривычно и даже немного беспокойно, и Артемий, поднявшись со своего места, пересаживается к столичному врачу. — Руку дай, — просит он, снимая перчатки. — Зачем? — Даниил недоумённо хмурится. — Пульс твой хочу послушать. Просьба странная, но Данковский соглашается и протягивает Бураху ладонь, с которой незамедлительно стягивают тугую перчатку. Артемий некоторое время пристально изучает линии, после перехватывает пальцами запястье и осторожно нащупывает бьющийся под кожей молоточек чужого сердца. Он сосредоточенно вслушивается, не спуская взгляда с бледного лица Бакалавра. Ритм учащённый, от выпитого твирина нестройный, а чем дольше Бурах держит его руку, тем быстрее колотится пульс, спешит куда-то. Пугается сердце Данковского. Много рассказывает и в то же время — ничего. — Ну? — спрашивает столичный врач. Гаруспик хочет сказать, что налицо ярко выраженная аритмия, что поспать бы Бакалавру, но отчего-то просто улыбается. Пальцы Даниила, до сего момента расслабленные, перехватывают руку Артемия и несильно сжимают. — Жить буду? — усмехается он. — Будешь. Куда ты денешься. Бурах проглатывает фразу о том, что Суок стоит у Данковского над левым плечом и радуется тому, что танатолог не привык видеть в пациентах людей, лишь оболочки. Оттого и ненавидит он себя настолько отчаянно, что каждый день заводит в своём сердце механизм самоуничтожения. И руку не отпускает. Шрамы рассматривает. Пальцы у Даниила сухие и горячие. — Говорил же, что от твирина в голове всё путается, — неловко говорит Бакалавр и резко отстраняется. — Что-то не так? — Артемий наблюдает за ним, косится на бутылку и, даже не касаясь доверительно протянутой ранее руки, слышит, как заходится сердце доктора. — Как и любой алкоголь, ваша степная настойка… Вызывает некоторые глупые мысли. Предпочту их не озвучивать. Бурах следит за левой рукой Данковского. Тот смотрит на часы, нервничает. Решительно настроен сбежать на другой конец степи, лишь бы не возвращаться к разговорам по душам. — Почему нет? Тут никому не интересно. — Тебе интересно. Я и без того много рассказал. Пора возвращаться к работе. Запахнув пальто, Даниил осторожно отодвигает столик, встаёт и кивает в сторону выхода. — Пойдём. Завтра в семь утра нужно быть на месте. У нас много дел. Спрятав лицо под медицинской маской, Данковский терпеливо ждёт, пока Бурах повесит за спину сумку и, стуча каблуками по не раз залитому твирином полу, стремительно идёт на выход, стараясь скрыть некоторую нечёткость в собственной по обыкновению солдатской походке. На пороге «Разбитого сердца» Даниил останавливается, направив взгляд на затянутое тучами небо. Пока они сидели у Стаматина, начался мелкий моросящий дождь, заполняющий ночной воздух запахами уставшей от жажды почвы. Наглядевшись вдоволь, Данковский поправляет рукава, натягивает обратно перчатку и, неровно выдохнув, неожиданно смотрит на Бураха с немым вопросом в утомлённом взгляде. Им бы разойтись тут, думает Артемий. Одному направо, другому налево. Даниил наверняка вытащит пистолет, чтобы защитить себя на опасных улицах, и сердце его в который раз изменит свой ритм на отлаженный годами хладнокровный часовой механизм. Бураху же два шага пройти до берлоги. Но он стоит, будто ноги его в землю вросли. — Расходимся? — спрашивает он. Данковский нервно кивает. Однако, мокрые пальцы в перчатке всё равно костенеют в прощальном рукопожатии. — Артём? — он сглатывает и ловит глаза Гаруспика своим ищущим взором. — Я сейчас кое-что сделаю. А ты пообещаешь мне, что забудешь об этом к утру. Подцепив маску, столичный доктор неуверенно снимает её со своего лица. Потом поступает точно также с тканевой повязкой Бураха и некоторое время собирается с мыслями. — Обещаешь? — переспрашивает с подозрением. — Да, — кивает на это Гаруспик. — Мы ведь… друзья? — вопрошает Бакалавр. В который раз кивнув, Артемий закрывает глаза и уже хочет предостеречь Даниила от занудных нотаций, как вдруг… Его вздох крадёт твириновый поцелуй. Долгий, отчаянный. Первый и последний. Немного грубый и оттого обескураживающий. Не открывая глаз, Артемий видит — рука Данковского на шею его легла, пальцы подрагивают и будто намеренно нащупывают бьющуюся под кожей сонную артерию. Бакалавр слушал его каротидный пульс. Налицо ярко выраженный шок. Длится это не дольше шести секунд, но этого достаточно для того, чтобы поцелуй захотелось повторить. В темноте сомкнутых глаз слышит Артемий удаляющийся за стеной дождя стук каблуков по мокрой брусчатке. Данковский успевает сбежать.