Берега

То, что для одного человека константа, для другого — переменная.©Алан Перлис

Пожираемый огнём город раскрывается перед ним, будто рассечённое по Линиям тело на секционном столе. Кричит тысячью больных глоток, корчится, съёживается, умирает от чудовищной боли, и каждый вопль проходит сквозь него, вызывая невыносимые для человеческой психики реакции в каждой клеточке, в каждом нерве. Горит Уклад. Земля от трупов стонет, она пропитана кровью и пеплом несбывшихся отцовских надежд. От боли, раздирающей его грудь, Артемий рычит, как дикий зверь, рвётся наружу, прочь от видения, но пламенная громада ужаса и людского бессилия обрушивается на его голову, заполняя собой всё свободное пространство. Палёное мясо. Пепел и зола. Выпотрошенный, вопящий тысячей глоток Термитник. Кашляя, Гаруспик пытается зажмуриться, но не может — его заставляют на это смотреть во все глаза, запоминать, наполняя сердце ненавистью и жаждой мести, самой кровавой из всех. Кричит ему земля — жертву принести надобно, чтобы избежать такого исхода, и жертва эта накормит своей кровью сердце Суок. Так твердил ему сонм голосов. И Уклад. С мыслями подобными он возвращается из мира грёз, хватая ртом воздух, железом бьющий в ноздри. Весь покрытый бычьей кровью, Гаруспик с трудом поднимается на ноги, поскальзывается, снова поднимается и наконец встаёт во весь рост, от злобы стискивая кулаки до боли. И пусть нелёгкая нашептала ему смести со своего пути неугодного, но внутри всё ещё теплилась надежда всё исправить. Огарок её едва грел. Едва-едва. «Мы ведь… друзья?» — спрашивает пустота за горизонтом событий. Бурах накрывает уши ладонями. Видение было таким ярким, таким реальным, что мозг, слишком восприимчивый к подобному, коллапсирует в черепе. Бьётся молоточек боли где-то под кожей. Он мешает тебе. Он всё испортит. Непременно испортит. Едва волоча ноги, Артемий спускается с плато жертвенного камня и встречается взглядом с Успинэ, что стояла всё это время среди высокой травы и наблюдала за ним, роняя из рук хлопья пепла. — Злое что-то тебе привиделось, верно, яргачин? — шелестит в ушах её шёпот. — Пламя видел, Саба. Сгорит наш город, если жертву не принесу, — отвечает Артемий, бычью кровь стирая с рук. — Привиделось мне, будто доктор столичный погибелью нашей станет. Глаза Сабы не мигают, смотрят глубоко в него, забираются под череп — кажется Бураху, будто Эспе-Инун копошится в его голове, ответы выискивая. — Девочка эта приходила, — говорит она. — Сон ей снился такой же. Будто горит наш Город. — Какая девочка? — спрашивает Гаруспик и натужно кашляет, сплёвывая привкус гари. — Клара. Только винила не доктора, нет. Себя саму винила, — Саба хватает за руку Артемия и долго ищет его преисполненный злобы взгляд. — Дескать, видение это тебе Самозванка послала, чтобы ты Данковского убил. — Нет. Голове своей я доверяю больше, чем какой-то сумасшедшей с раздвоением личности. Он хочет уйти, но не пускает Успинэ. Встаёт перед ним, пальцами у уха щёлкает. — Подумай хорошенько, яргачин. Уязвим ты для этой бестии, Суок послушаешь — ещё хуже сделаешь. Жертву кровавую принесёшь, да не ту. И как дальше жить будешь? — Уйди с дороги, Саба. Баяртай. Посмотрев на Успинэ чумным взглядом, Бурах обходит её, оставляет за спиной, слыша в голове лишь язвительный голос из видения: — Он мешает тебе. Он всё испортит. Бурах идёт туда, где бьёт набат, где сжигают трупы. Идёт к тому, кто в утопистской ереси погряз и уничтожит всё, что было ему, Артемию, дорого. Уничтожит непременно. А Саба смотрит ему вслед и видит, как идёт по дорожке по следам Гаруспика Самозванка, вся в грязи и золе, и хихикает Шабнаком. Ноги у неё из глины. — И иголки торчат из пор, — шепчет Успинэ. — Пропал ты, Бурах. И доктор этот столичный. Пропали мы все. Не уберегла тебя от неё, не взяла на себя твой грех, — сложив руки в молитвенном жесте, падает Саба на колени и дышит прерывисто, будто плачет, но глаза сухие. — Прости меня, Исидор-Эсэгер. Унэнте, пропал твой сын. Погибнет или руки на себя наложит, когда поймёт, что совершил. Разжав пальцы, роняет Эспе-Инун пепел на землю и переводит разноокий взгляд на жертвенный камень, покрытый старой священной кровью. Скоро сюда Гаруспик умирать придёт. И ей пора бы тоже умереть по сценарию. Вопит незрячий колокол. Беда идёт на Площадь Мост. Колокол возвещает о том, что военные готовы к уничтожению источников заразы и оцеплению опасного периметра. Данковский стоит на ступенях Собора, сжимая в руках кожаную сумку, и слушает, как воет ветер под изогнутыми арками и витражными стёклами. — Сон мне приснился, — говорит. — Будто стою я тут же, а под ногами кровь собирается. Венозная, буро-красная. Подступает к носкам ботинок и бурлит, бурлит, будто варево какое. Тебе снились такие сны? Он чувствует Бураха кожей, каждой клеточкой, каждым нервом. Потому что успела Клара рассказать ему о том, что случится, если Самозванка достучится до вождя Уклада. Мол, явится тому в облике Аглаи Лилич или Шабнак и прикажет перерезать глотку столичному учёному, что смеет ересь распространять по домам и верить, что Многогранник — вершина мироздания и научного превосходства. — Снились, — Гаруспик останавливается шагах в десяти, но голос его звучит где-то над ухом, дыхание касается кожи (или это всё-таки ветер?). Взгляд Бакалавра приковывает тонкое блестящее от бычьей крови лезвие ланцета. — Мне было сказано, что ты придёшь помешать мне. Что сердце моё вырежешь и принесёшь в жертву каким-то там своим степным божкам, — усмехается он иронично и бросает сумку на нижние ступени. Кожаный саквояж открывается, рассыпая по камню бумаги и запечатанные таблетки. — Знал, что ты сумасшедший, но не догадывался, насколько. — Отвечай честно, наайзе, Город сжечь собираешься? — Артемий чувствует, как сдавливает ему горло кто-то, сдерживая рвущийся наружу крик, что неправда это всё, чей-то злой умысел, чья-то фатальная ошибка. Огарок надежды внутри уже почти не греет, а ветер приносит слова: «Мы друзья, хайратай инагни». И Артемий не знает, кому они принадлежат. Вроде голос его. Не может быть такого. — Не будет иного выхода, — Данковский медленно тянет руку за пистолетом, но не достаёт, только дрожащими пальцами рукоять щупает. — Военные сожгут твой город. Я лишь попытаюсь это отсрочить, если не будешь мне мешать. — Ах, вот как, — Бурах вытирает ланцет об рукав и делает один шаг навстречу, принося с порывом степного тяжёлого воздуха запах крови. — Значит мешал я тебе. — Ничего бы мы с тобой не сделали, — судорожно вздыхает Данковский. — Клара сказала, что всё уже предначертано у нас было. — Если бы не ты, не случилось бы беды. Но нет. Испугался, науськал Блока на уничтожение, — Артемий рычит, как раненый медведь и бросается на доктора, не замечая искреннее недоумение в потемневшем от испуга взгляде. Оглушает правое ухо выстрел, пуля по касательной от головы проходит, оставляя обжигающую полосу. Гаруспик перехватывает руку Даниила и выбивает пистолет, но проворный доктор изворачивается, как уж, и бьёт Бураха сильно, больно, яростно по лицу, на мгновение снова перетягивая исход боя на свою сторону. — Значит на смерть драться будем? — спрашивает. — Будет тебе бой на смерть. — В жертву твоё сердце принесу и благосклонна будет земля, — хрипит Медведь и слышит в ответ: — Нет у меня сердца, сам говорил. Ветер доносит до Артемия шёпот из-за горизонта прошлого. Или эти слова из будущего? Где они сейчас находятся, время перестаёт существовать. «Не понимаю я этого вашего степного языка, что эти слова значат?» Гаруспик перехватывает рукоять ланцета и направляет его в глаз доктору, но Бакалавр уходит в сторону, выученным в армии движением бьёт мясника кулаком в рёбра, подныривает под локоть и толкает в спину, спуская вниз с соборных ступеней. Сгруппировавшись, Артемий падает, шипит, но боли не чувствует, нет её больше. И слышит ответ на вопрос, сказанный его голосом, ошибки быть не может, и верится с трудом: «Оно значит, что дорог ты мне, эмшэн». Сметающая всё на своём пути необъяснимая ярость ослепляет его и не отпускает, смыкая челюсти на горле и притупляя эти чужеродные воспоминания. Упрямо поднявшись на ноги, Артемий вовремя замечает, что Даниил ищет глазами пистолет, и нападает со спины, но бакалавр оказывается проворнее и вгоняет ему в ладонь спрятанный в рукаве скальпель. Заточенное лезвие режет плоть, как масло, проходит с одной стороны, выходит с другой и ранит даже самого Данковского, но маневр того стоит — Артемий роняет ланцет, тот звенит об каменную кладку под их ногами. Подцепив сапогом, Бакалавр отшвыривает его далеко вниз и дёргает скальпель на себя, едва ли не разрезая ладонь Бураха пополам. Затем метит в горло под кадык, но Гаруспик успевает схватить доктора за запястье и удержать. Сильный удар тяжёлым солдатским ботинком по колену вырывает из горла Данковского вскрик, последующий за этим удар по уху — оглушает и заставляет оступиться. Сорвав с шеи Бакалавра брошь, Артемий легко опрокидывает его и наваливается сверху, не обращая внимания на кровь, что хлещет из разрезанной ладони. — Сволочь столичная, — рычит он зло, а Самозванка над ухом вкладывает в его губы: — Город я тебе не отдам. — Сдохну и тебя с собой заберу, — с трудом выговаривает Даниил, и самозванкиными словами добавляет: — Плевать я хотел на твой город. Стиснув пальцы на шее Данковского, Бурах перекрывает ему кислород и держит так сильно, что на мгновение доктор приходит в себя и впадает в панику, присущую каждому человеку, отчаянно цепляющемуся за свою жизнь. Шарясь рукой рядом с собой, хрипя и задыхаясь, Бакалавр наконец находит выпавший скальпель и пытается ударить им, но Артемий выкручивает ему пальцы. Хрустят поломанные кости под перчатками, но на крик уже не остаётся сил. Спасает от асфиксии Данковского только голос, врывающийся в голову Артемия, голос из прошлого и из будущего, горизонт которого прямо за Многогранником: «Да неужели? Стало быть, любите меня?» Гаруспик разжимает медвежью хватку и хрипло дышит, глядя в помутневшие чёрные глаза столичного доктора. Ослабевший, он уже не ищет скальпель или туз в своих змеиных рукавах. Вот он, как на секционном столе. Осталось кровь ему пустить и отнести к Суок на поклон. Чума не исчезнет, но сохранится Город, сохранится народ, с Землёй навечно соединённый. Или же сгинут они все. Наблюдает за церемонией Самозванка, стоит за воротами Горнов и улыбается, глиняными ногами пачкая серый асфальт. И плачет где-то Клара, связанная и избитая. Не поможет тут её чудо, упустила она свои видения, как и говорила Успинэ. Над Городом сгущаются тучи и несут с собой ливень, который поплачет по Бакалавру, едва часы в Соборе пробьют двенадцать. Мрачно Артемий глядит на того, кто погубит его Город, и слышит: «Стало быть… люблю. Громкие слова, конечно, эмшэн. Просто подумал, что… Ты ведь можешь остаться. Откроешь больницу, наконец-то наладишь поставки лекарств не из прошлого века. Ты чего так странно улыбаешься?» Но не верит в это. То, что подбрасывает ему ложные воспоминания по ту сторону горизонта событий, искажает настоящую реальность и не существует. — Сейчас и проверю я, есть ли сердце у столичного змея, — сипло проговаривает он и, сжимая шею Данковского, берёт в израненную руку скальпель. Тяжело будет резать, но хирургическая точность не важна, когда сердце уже не бьётся. — Убьёшь меня… И совершишь фатальную ошибку… — едва слышно шепчет Бакалавр, но сопротивляться уже не может да и не хочет. Протрезвел он от холодного дыхания Суок на своих губах, увидел картинку целиком и горько улыбается, осознавая, как же легко оказалось обмануть Артемия Бураха. — Давай, разрежь меня, — просит Даниил. — Посмотри, что внутри я обычный человек, и кровь моя не спасёт твой Город. Ничто его больше не спасёт. Игнорируя каждое сказанное слово, Гаруспик верным движением вгоняет скальпель в грудь столичного бакалавра и лезвие выкручивает вперёд и вверх, забираясь под клетку рёбер. Рвётся докторское сердце мгновенно, выжить ни единого шанса. Под давлением кровь пробивается сквозь рану, заливает пальцы Артемия, пропитывает насквозь одежду, окрашивая красный жилет Даниила в кроваво-бурый. Некоторое время Данковский ещё смотрит на него обезумевшими от страха глазами, роняя с бледнеющих губ капли крови, затем наконец обмякает в медвежьих руках, испуская дух. Часы бьют двенадцать. До уха Бураха доносятся слова вместе с колокольным звоном: «Да так. Просто подумал, что это звучит, как славное начинание. Если, конечно, панацея ваша степная заработает». «То есть, ты согласен?» «Не знаю. Но сообщу о своём решении». Всё. Пропадает соборная площадь. Сидит Гаруспик на освещённой сцене и взглядом обрисовывает линию кулис, отделяющую его от зрительного зала, а зрительный зал — от него. Стучит по сцене пижонистая трость, улыбается Марк Бессмертник, но как-то зло, жутко. Смотрит ему вслед Саба, плачет в уголочке Клара, а Артемий медленно убирает руки от лежащего под ним столичного бакалавра и в ужасе разглядывает обагрённые кровью ладони. За горизонтом событий кто-то тихо смеётся и шепчет: «Даже если решишь вернуться в столицу, просто помни, что у моего порога тебе всегда будут рады». — Ну? — Марк Бессмертник вышагивает вокруг Бураха, покручивая древко трости пальцами. — Переигрывать будем? — Что переигрывать? — непонимающе спрашивает он. — Пьесу, молодой человек, пьесу вашу, — раздражённо фыркает Марк. — Никуда не годится ваша эта вражда, не хватает какой-то изюминки, животного напряжения. Он ведь по-доброму к тебе относился, делал важные дела, чтобы помочь тебе панацею найти, а что в итоге? Бросился на него, как умалишённый, завидев ветряную мельницу. Насилие ради насилия, хм? Бессмертник хватает Артемия за волосы на затылке и поднимает упавшую на грудь голову. — Вот и спрашиваю я — переигрывать будем? Артемий слышит шаги по другую сторону сцены и косит взглядом на гуляющую у софитов Сабу, которая печально молчит, устремив взгляд себе под ноги. Пятно крови расползается вокруг, забираясь в царапинки на дереве, а за стенами театра всё ещё надрывается колокол. Горит его Город, и это Бурах знает точно. — Почему я его убил? Мог ведь не убивать, — шепчет мясник себе под нос. — Чего ты там бормочешь? — Марк прикладывает руку к уху и щурит глаз. — Я тебя ясно спросил, будем ли мы переигрывать. Отвечай «да» или «нет», третьего варианта не существует. С опаской переведя взгляд на лицо Даниила, Гаруспик задерживает дыхание и глазами следит за рубиновой бусинкой крови, скатывающейся с губ доктора. Безжизненные глаза смотрят в сторону, на шее багровеют следы от пальцев мясника — не выглядит Данковский злодеем, а значит не мог отдать приказ. — Да, — говорит Бессмертнику Бурах. — Буду переигрывать. Неверно видение истолковал, каюсь. Подумал, будто он погибелью Городу станет. Марк усмехается на это, отпускает Артемия и носком ботинка толкает Бакалавра в плечо, отчего тот вздрагивает, резко хватая ртом воздух, и сплёвывает бутафорскую кровь. — Подъём. Репетиция окончена. Теперь играете по-настоящему. Глубоко дыша, Данковский оглядывается немного потерянно, как заблудившийся в лесной чаще человек, замечает над собой болезненно бледное лицо Артемия и долго смотрит ему в глаза, пальцами шаря по своей груди. Обхватив рукоять скальпеля, Бакалавр хрипит, вытаскивает лезвие из запущенного заново сердца и рукавом стирает идущую из носа кровь, по вкусу напоминающую сахарный сироп. — Сон мне приснился, Артём, — проговаривает он с небольшим трудом. — Будто убил ты меня. Покрутив в руках скальпель, Даниил морщится, кашляет, приподнимаясь, и манжетой перчатки стирает кровь с уголка губ. — Да, я убил. Поэтому и переигрываем, — тихо отвечает Гаруспик, вперившись взглядом в свою ладонь, на которой ещё недавно был глубокий разрез. — Суфлёр подсказывал мне, что неверный путь выбрал, а я всё равно пошёл и убил тебя. Успинэ поднимается с другой стороны сцены, проходит мимо Артемия и останавливается за его спиной, стопа к стопе прижата. — Суфлёр ничего тебе не подсказывал, яргачин, просто ты этот сценарий так в своём будущем увидел. Не можешь заглянуть за горизонт событий и маешься, переигрывая сцену за сценой. Сегодня убил, послушав видение, а завтра целовать будешь, умоляя остаться. Так всегда будет. Бакалавр свободно вдыхает и медленно выдыхает, оглядывая закрытый тяжёлый занавес и усмехаясь. — А когда цикл закончится? — Артёмий устало глядит на Данковского и вновь пытается услышать сигналы из-за завесы, эти ласковые диалоги, намекающие на счастливый финал, но молчит полумрак. Молчит и Даниил. — Сегодня ты потеряешь Город, а завтра проснёшься в своей постели и решишь, что Уклад сожжёшь и меня вместе с ним, — говорит Успинэ, качая головой. — Что люди, обычные люди, важнее тебе Земли и чудес. И пьеса будет играться до бесконечности разными актёрами, пока не придёте оба к счастливому для всех финалу. — Не будет такого. Верно? — поймав взгляд Бакалавра, Артемий платком стирает кровь с его подбородка и протягивает упавшую брошь, ожидая, когда Саба сподобится с ответом. — Кто знает, яргачин. Тут уже от других всё зависит, не от тебя. Просто знай, — говорит она. — Что в следующий раз никто не даст тебе переиграть ненавистную сцену. И придётся тебе с этим жить. Темнеет в театре, выключаются последние светильники и затихает пианино где-то среди кулис. Гаруспик открывает глаза и обнаруживает себя в собственной постели, всего взмокшего от пота и похолодевшего от ужаса. Ни сожжённого Города. Ни умерщвлённых людей. Ни короткого поединка на ступенях Собора. В конце страницы сценария он вновь поставил точку с запятой. Горизонт подёргивается туманом, идущим со степных болот. Поёт птица, распинается, зовёт своих детей к гнезду кормиться кровью и пролитыми слезами. Гаруспик становится у дельты Горхона и долго вглядывается в горизонт, силясь услышать за ним хоть что-то. Но голоса двух людей, так удивительно похожих на них с Данковским, обратились пеплом и вымарались из вечности, оставив страницу пустой.