Берега

Она кладёт ему руки на голову, и становится легче. Пётр открывает глаза, щурится от яркого света и пытается разглядеть за ореолом слепящей лампы её лицо — бледное, худенькое, с большими печальными глазами. Воистину, так и выглядят ангелы смерти, созданные для молчаливых проводов в гробу прямиком до рая. — Это ты, дочка? — улыбается измученный архитектор после вынужденной паузы. — Тебе опять кошмар приснился, дядя Пётр? — тихо отвечает вопросом на вопрос могильщица. — Нет, — он сглатывает и хмурится, наконец привыкая к свету. — С чего ты взяла? Её прохладные ладони накрывают его впалые щёки. Взгляд в панике бегает по лицу, от него даже немного щекотно, настолько он осязаемый. Девочка замирает, слушая, как стучит дождик по окнам мансарды, беззвучно шевелит губами и наконец говорит: — Бормотал ты. Будто звал кого-то. Потом глаза закатил и застонал. Страшно мне стало, сразу прислушалась, бросилась тебя будить, ты ведь не злишься? — она отпускает его с неохотой и садится на край софы, сложив руки на коленях. — Я соседского мальчишку попросила привести к тебе дядю Андрея. Пётр приходит в себя и поднимается, подавляя нахлынувшее головокружение. Странно, вроде чума покинула этот район, а пальцы её гнилостные всё ещё на шее сжимаются, не дают продохнуть. Того и гляди голову отсекут. Скользнув рукой по шее, архитектор долго сверлит глазами стену напротив, а после замечает стоящую на столе початую бутылку, источающую густой твириновый дурман. — А ещё у меня папенька пил, — внезапно подаёт тихий голос Ласка, проследив направление его взгляда. — Он тоже порой так заваливался, бормотал что-то. Я подумала, может ты умираешь, дядя Пётр. Испугалась. — Всё хорошо. Не переживай, — Стаматин натягивает на плечи лоскутную накидку и тяжело вздыхает. — Не спал я сутки. Вот и забредил. Ласка ненадолго задумывается, будто слова Петра её навели на какую-то мысль, и качает головой, кутаясь в жёсткую шаль грязно-синего цвета, что подарил ей Андрей. Неспешно поднявшись, она направляется в сторону печи с таким видом, словно стены на неё давят. Стаматин уже несколько раз замечал: то Ласка крадётся, как мышка, то на полу сидит и выглядывает из-за угла, скромно комкая пальцами выцветшую юбку. Всё ещё думает, что чужая здесь, а он уже привык к её странностям. Даже дочкой назвал, чтобы ответственность на себя взять и не потакать шуткам брата про «домашнюю зверушку». Наблюдая за тем, как Ласка разливает по чашкам чай, Пётр нервно бегает взглядом по мансарде, словно ищет выход из этой западни. Рассказ про отца оставляет на его груди ощутимый ожог немого упрёка. Это совесть у него в груди ворочается. Родители несчастной девочки пили, и он с тем же рвением себя твирином заливает. Может, ему знак послали звёзды? Может прав был Артемий, когда говорил, что пора заканчивать квасить? — Этот чай с медуницей. Она сон успокаивает, — Ласка поочерёдно ставит на табурет три чашки и аккуратно передвигает его ближе к софе. — Где ты осенью нашла медуницу, дочка? — Пётр спускает ноги на пол и освобождает для могильщицы место рядом с собой. — Неужто невесты подарили? — Да, — пространно отвечает ему она. — Мешочек дали и ушли. А внутри цветы. Смотри, какие красивые. Забравшись на софу с ногами, Ласка обнимает себя за колени и указывает пальцем на плавающие в чашках лиловые лепестки. Пётр смотрит, не мигая, и чуть улыбается — они сидят, соприкасаясь плечами, и воздух вокруг с твиринового, густого, сменяется на летний, лёгкий, очень уютный. Стаматин в который раз ловит себя на мысли, что хотел бы научить Ласку рисовать, но не лежит её душа к мольберту. Кисти, говорит, падают из рук, и не хочется ей марать мольберт страшными картинками её беспокойных кошмаров. — Так отвыкла от тишины, — едва слышно вздыхает Ласка. — На кладбище постоянно кто-то разговаривал. Песни пел. Шептал мне секреты. А здесь только птички. Ты слышал птичек? Прижавшись щекой к колену, девочка поворачивает к Петру голову и чуть отклоняется к углу софы — кажется, она боится, что нарушает личное пространство архитектора, его хрупкую ауру. Взяв чашку в руки, Стаматин нюхает чай, прикрыв глаза, и усмехается невесело. — Конечно, слышал. Говорю брату — то горлицы хохочут. А он не верит, всё про кукушек своих рассказывает. — Кукушек? — Ласка вскидывает брови, и взгляд её становится пугающе стеклянным. — Никогда не видела кукушек. Вместе со звоном часов бьёт в набат открывшаяся входная дверь. Бесстыдно трезвый, Андрей замирает на пороге и строго глядит на них обоих с видом гонца недобрых вестей — взгляд острый, неприятный, будто бутылочная розочка, направленная в горло. Но Ласка не боится. Когда Пётр однажды спросил её об Андрее, она лишь пожала плечами, ответив тихонько: «У вас ведь одна душа на двоих. Как я могу его не любить? Он же, как ты». Архитектор смотрит в глаза своему отражению. Андрей хлопает дверью, раздражённо выдыхает и упирает в бока руки, перемотанные грязными бинтами. Сквозь марлю на костяшках проступают некрасивые кровавые цветы. Снова подрался, думает Пётр. Снова кого-то выбросил из «Разбитого сердца», излил на несчастного свою ярость. Если Ласка права, и у них всего одна душа, то Андрею досталось пламя: бушующее, обжигающее, совершенно неуправляемое. Изобрази подобное на картине — получится взрыв из самых ярких красок в палитре. В противовес брату сам Пётр — текущая вода нескончаемого вдохновения, жаль только, что ныне попахивают его берега застоявшимся болотом. — Ты зачем звала меня, девочка? — морщится Стаматин, проходя в комнату. — Мальчишка сказал — брату моему плохо. Ласка смело глядит на Андрея, спускает ноги с софы и чуть поднимает плечи, как настороженный совёнок. — Всё в порядке, — отвечает за неё Пётр. — Ласка заварила нам чай. Мне уже лучше, просто твирин в голову ударил. Как всегда. Мы уже проходили через это. Андрей стискивает зубы, но сдерживается, сжимая и разжимая пальцы. Всё это время могильщица не отводит глаз от кровавых подтёков на бинтах, напряжённо размышляя. Затем встаёт. Ходит по комнате в поисках, касается стен и тумбочек, оставляя отпечатки ладоней, по мнению некоторых — губительные. Быстрыми шажками Ласка добирается до кладовой и ныряет за дверь, оставляя столичных архитекторов наедине с благоухающим цветочным чаем. — Она всё ещё здесь, — не спрашивает, а констатирует факт Андрей. — Я уж думал, сбежит. А потом ищи её по всему городу в больничных тряпках. — Не злись, брат, — Пётр придвигает к нему всё ещё горячую чашку и опускает голову, слушая, как девочка перебирает коробки. — Лучше расскажи, с кем ты опять сцепился. Андрей взмахивает рукой, двигает к софе стул и обессиленно падает на него, выуживая из-за уха сигарету. Курить не будет, но табак весь вытрясет, думает Пётр. Сколь бы ни был циничен его брат, а при детях почему-то строит из себя лучшего человека, вот ведь парадокс. Размышляет, наверное, о том, что там будет после смерти, сколько хороших поступков, а сколько плохих он совершил. Уравновесит ли степная Суок их одну на двоих душу с пёрышком непорочности? — Налётчик Браги в кабаке платить отказался. Почистил об него кулаки, сам пару раз получил, но ничего, — успокаивает Петра Андрей. — Не в первый раз на коже проступают кровавые розы. — Поберёг бы ты себя. Однажды не налётчик, а сам Брага пожалует. И придётся тебе несладко, выбьют из тебя всё, — архитектор снова протягивает ему чай, но получает в ответ лишь красноречивый щелчок пальцами. — Придут с ножами, сами на нож и сядут. Главное, чтобы на вас не окрысились. Ласка возвращается с коробочкой, в которой болтается пузырёк со спиртом. На руке висят белые, чистые бинты. Она неловко мнётся у стола, раскладывая докторские запасы, и не смотрит на Андрея, со стеной разговаривает: — Позволь помочь тебе. Пётр не скрывает улыбки, когда брат ломает пальцами папиросу и поджимает губы. — С чего это ты мне помогаешь, девочка? — Стаматин строго качает головой. — Не стоит тратить бинты на такой пустяк. — Я, когда на кладбище жила, могилы слушала. И одна мне сказала — увидишь двух людей с одной душой, побереги их. От боли спасай. Мол, один поранится, второй тоже пострадает. Это из-за цепи между вами, разве вы её не видите? — Ласка зажмуривается, сложив на груди руки, и поднимает плечи. — Не отвергай меня, дядя Андрей. Я хорошая. Стаматины переглядываются, и на их лицах мелькает искорка понимания. Под землёй на кладбище нынче много покойников, но лишь один мог говорить такие вещи и предсказывать будущее с рвением святого, просто глядя на угольные росчерки чертежей. Фархад. Андрей резко мрачнеет. Суровое непроницаемое лицо подёргивается трещинами скорбных морщин. Протягивая руку Ласке, он глядит на плавающие в чае цветочки медуницы, потом на Петра. Костяшки под бинтами сбиты в кровь, уже немного подсохли, но от соприкосновения со спиртом болезненной судорогой сковывают плечо. — И часто ты… с ним говорила? — Стаматин поднимает глаза к потолку, силясь разглядеть там каждую трещинку. — Что ещё он рассказал тебе, девочка? Ласка прикладывает к ранкам чистые бинты, скрывая их под повязкой. Чай стынет. Она молчит, не желая вновь поднимать тему своих разговоров с той стороной. На лице Петра, до этого безучастного, проступает какая-то болезненная грусть, стоит ему заметить в глазах Андрея скорбь, но девочка развеивает её, внезапно отвечая: — Он говорил, что любит вас обоих. Не обвиняет. Душа тяжелеет от обиды, и он её отбросил, считая, будто по судьбе ему умереть от рук… — тут Ласка замолкает, спокойно обращая взгляд на Петра, и кивает своим мыслям. — От рук, что не дружили с головой. Всё проходит, говорил он мне. И это пройдёт. Девочка завязывает на руках Андрея небольшие узелки и закрывает пузырёк со спиртом. Пётр же чувствует, как в горле у него всё сохнет от волнения — глазами считая всплывающие цветы медуницы, он мыслями обращается к Фархаду, что нашёл своё упокоение на городском кладбище, и физически ощущает огромный груз, падающий с его вечно ссутуленных плеч. Наблюдая за ним, Андрей делает глоток из своей чашки с таким видом, будто внутри неё плещется крепкая настойка. Простили их, значит. Теперь, стало быть, сны станут благостнее? — Тебе понравился чай, дядя Андрей? — Ласка возвращается на своё место на софе и поджимает ноги, украдкой поглядывая на затихшего архитектора. — Понравился, девочка. Стаматин кашляет в кулак, поправляет бинты и проводит ладонью по уставшему лицу. Нервозность Петра откликается в его голове необъяснимой тревогой, и ему теперь и вправду думается, будто лежит между ними тяжёлая цепь, которую только старушка-смерть способна разрубить своей косой. Они долго безмолвствуют. Вдыхают ароматы красок, слушают затихающее пение птиц. Цветы медуницы раскрывают лепестки и прилипают к стенкам чашек, складываясь в созвездия и соцветия — Пётр проводит между ними невидимые линии и хочет уже показать Ласке получившийся узор, но она его перебивает: — Когда эпидемия отступит, мы ведь все вместе будем жить, да? — тихо спрашивает Ласка, легонько толкая плечом архитектора, пугаясь этого жеста и втягивая голову в плечи. — Как семья? Взгляд Андрея, до этого угрожающий и холодный, теплеет, стоит ему посмотреть на брата, избавившего своё сердце от оков вечной вины. Тот осторожно берёт худую ручку девочки в свою ладонь и по-отцовски улыбается, выныривая из чёрного омута воспоминаний о бесконечных пьяных драках и галлюцинациях, в которых Фархад обвинял его в своей смерти. Ему легче. Легче становится и Андрею. — Конечно, дочка, — шепчет Пётр. — Как же иначе. Я пообещал тебя беречь, а ты пообещала беречь нас. Не испугалась, перед мёртвыми ответ держишь, а мы перед небесами. Да же, брат? Андрей считает цветочки медуницы в чае и кивает, поджимая тонкие губы. Пальцами крошит табак, слушает птичек за окном и вздрагивает, когда Ласка крепко обнимает Петра. Ему кажется, будто она обнимает и его тоже.