Берега

— Здравствуй, отец. Вокруг них зажигаются звёзды. Вспыхивают созвездия, рождаются миры, разливается млечный путь, уходящий в бесконечность. Исидор сидит у костра, вороша тлеющие угольки, и подслеповато щурится, пытаясь разглядеть за разгорающимся пламенем лицо родного сына. Клочок степи, отделённый от вселенского нигде, очерчен темнотой, за которую ступит только безумец, решивший свести счёты с жизнью в нескончаемом падении. — Здравствуй, сын мой Артемий. Под ногами младшего Бураха шуршит трава, а там, где он наступает, разливается кровь убитой Матери Бодхо, чью грудь ещё совсем недавно терзало жало Многогранника. Остановившись рядом с Исидором, Артемий тяжело опускается рядом и хмурит брови, ощущая исходящий от отца смрад болезни. Говорить надо, вопросы задавать, раз его сюда привели, но отчего-то совсем не хочется. Тяжко ему без отца. И смотреть на него такого невыносимо до дрожи. Старший Бурах первым нарушает тишину: — Благостно стало тут. Тихо, — грудь его с хрипом выпускает тяжёлый вздох. — Значит ты всё правильно сделал. Артемий кивает и морщится, срывая травинки и сминая их в кулаке. Чувствовать своим плечом плечо отца странно. От тела Исидора исходит могильный холод, а ему тепло, хорошо… Как будто бы смерти и вправду не существует. — Что привело тебя ко мне, духовидец? — спрашивает Исидор. — Удхар мой слишком тяжёл? Или ты по глупости перешагнул опасную черту, внезапно решив, будто всё испортил? — Да нет. Я пришёл сюда, чтобы узнать… Что делать дальше, — с трудом ворочает языком Артемий. — По собственной воле? — Исидор хмурится, садясь вполоборота, и внимательно глядит на сына, как только настоящий врач глядеть может. — Хм. У тебя жар? Руку на твоём лбу вижу. Зовёт тебя кто-то. Неужели ты при смерти? Артемий наконец находит в себе смелость встретить настороженный взгляд, подёрнувшийся пеленой посмертия. Чувствует ли он сам, что в реальности происходит что-то дурное? Нет. А вот ладонь отца на своей щеке вполне. Шершавые пальцы мясника касаются его в трепетном «прости», и Исидор судорожно выдыхает, сокрушённо качая головой. — Ты сам себя на порог смерти привёл, духовидец. Риск такой взял. И всё ради того, чтобы найти ответы на свои вопросы? — старший Бурах усмехается невесело, и опускает руку на плечо сына, до боли сжимая его. — Ты так похож на мать. Она тоже не страшилась переходить за границу. И лишь однажды не смогла ко мне вернуться. Артемий часто моргает, стискивая зубы до играющих желваков, до дикого скрежета, и слышит шёпот над ухом, такой далёкий, нежный: Не знаю, где ты сейчас, но возвращайся. Ко мне, к Стаху, к Грише. Мы только жить начали, только научились, а ты покинул нас. — Слышишь? Зовут тебя, — Исидор кашляет и укоризненно смотрит Артемию в глаза. — Путь духовидца сложный, ты ступил на него, думая, что выдержишь. Если выберешься, никогда не сотрёшь это тавро с кожи. Всё ещё хочешь продолжать? Гаруспик задумывается на секунду и решительно кивает, закрываясь от шёпота, от прохладной ладони, накрывшей лоб. Раз уж решил поглядеть за грань смерти, то исследуй каждый её уголок, каждую щель, так ведь говорили предки? — Обойди семь кругов, духовидец, и откроется тебе будущее. Раскроются Линии, — произносит пространно Исидор. — Сошьёшь то, что сшить не успел за эти долгие двенадцать дней. Я готов ответить на твои вопросы. — Человека я одного встретил, отец, — начинает Артемий. — Сломанного человека. Учёного, который решил, будто может побороть смерть. А ещё девочку с волшебными ладошками. Хозяйку, что распилила свою душу надвое. Говорили мне, будто связан я с ними обоими. Почему? — Всего их было трое, — задумчиво шепчет старший Бурах. — Один являлся зрением, второй звался слухом, а третья — словом Божьим. А ответ в том, — он поднимает невидящие глаза к небу и цыкает, дёрнув уголком губ. — Что вы части одного тела. Связаны Линиями, которые ещё мы с Симоном проводили. Артемий кашляет в ладонь, и видит кровь на коже. Чем дольше ходишь по той стороне, тем слабее становится твоё тело в реальности. Сквозь степной шум под звёздным небом слышит Гаруспик, как зовёт его ещё один голос: Я знаю, мы не друзья, да и не нравлюсь я тебе. Но ты… Дорог мне. Сама не знаю, почему. — Вы спасли этот Город, каждый по-своему. Вот и всё. Нет там внутри больше смыслов, — Исидор стирает с губ Артемия кровь, как в детстве небрежно смахивал парное молоко. — Дальше тебе нужно. По одному вопросу задать, да глубоко не заходить. — А куда дальше-то? Мне казалось, что все свои мысли я волен тебе высказать, — Бурах чувствует касание прохладной ладони на своей щеке. Но то не отец прощается с ним, а кто-то там, внизу, наверху или в загадочном нигде пытается докричаться до его разума. Пытается вернуть духовидца из сна. — Ты ступил на опасный путь. Это как с плаванием. Чем глубже заходишь, тем сильнее волны в море чужих пролитых слёз и горестей. Важно остаться там, где ноги твои ещё касаются дна, — Исидор бросает на Артемия полный тоски взгляд и улыбается, треская лицо морщинами. — Иди, сынок. Звёзды гаснут одна за одной. Растворяется в темноте пламя костра, травы тлеют на ладони, смывается с рук мягкий полумрак, и лицо отца смазывает небрежным мазком незримого художника. Один Артемий. Под подошвами теперь разливается не кровь, но мягкий свет настольной лампы. Мяукает кот, лежащий на подоконнике, глазами изумрудными зыркает в его сторону и щурится. В комнате также тепло, хорошо, пахнет чаем и сосновыми почками. В кресле у окна сидит седой старик, облачённый в рубинового цвета плащ, и болтает в фарфоровой чашечке крепкий травяной отвар, от которого исходит аромат осени. Не расшаркиваясь на пороге, Бурах проходит вглубь помещения, оставляя на ковре яркие светящиеся следы. — Ну проходи, духовидец. Гостем будешь, — тихо приветствует его старик и улыбается, когда кот прыгает к нему на колени. — Ты, должно быть, сын Исидора. От вас одинаковый свет исходит. Как от чадящей курильницы. Ох и вырос же ты. Артемий неуверенно шагает к окну и встаёт рядом с хозяином сна, заглядывая в черноту окна. За пределами комнаты высится над чёрной землёй ещё целый Многогранник, воткнутый в гранитную плиту, будто надгробие, и именно на него обращён мудрый взгляд старика. Бурах спрашивает: — Вы Симон Каин? Поглаживая пепельно-серого кота, пожилой мужчина тепло улыбается, почти как Исидор, и кивает Артемию, отвечая на все последующие вопросы разом. Если долго смотреть в его глаза, то становится не по себе — Каин будто в самую суть заглядывает, копошится внутри и мысли читает. Проще говоря, знает он всё про тебя, про деяния твои, про двенадцать дней за пределами вечности и про сокровенные мечтания. Уха Бураха вновь касается чужое дыхание извне. Кто-то шепчет тихо-тихо, за руку держит и просит: Ты только вернись, Медведь. Мы ждём тебя. Спичка всё отвары таскает, говорит тебя не трогать, а я трогаю. Знаю, что слышишь и знаю, что вернёшься. Не прорастёшь савьюром под оградкой, я знаю. — Не молчи, духовидец. Время-то идёт. Или старик твой не огласил правила? — Симон протягивает Артемию чашку с травяным чаем. — Один вопрос. И, по желанию, ниже спустишься. Только глубоко не заходи, иначе не проснёшься. Бурах делает глоток чая, и чувствует его насыщенный вкус, ударяющий мятой и кардамоном в ноздри. В лунном холодном свете Многогранника лицо Каина тоже приобретает посмертные оттенки, отчего становится немного дурно. Собравшись с мыслями, Артемий присаживается на широкий подоконник, проводит по нему раскрытой ладонью и спрашивает у призрака: — Как по-вашему, Многогранник действительно был тем самым ключом к бессмертию или это лишь плод воображения, больная фантазия человека, переживающего кризис? Симон вскидывает брови, удивлённый таким началом их беседы, опускает на пол пепельного кота и некоторое время заворожённо смотрит в окно на копию уничтоженного символа утопии. Качает головой, сцепляя руки в замок, а после отвечает: — Даже мёртвые не могут ответить тебе на этот вопрос. Многогранник был метафизической моделью некоего идеального мира, пространства, где каждый может творить и быть сотворённым заново. Бессмертие достичь можно и иными путями, если не скатываться в прообразы, — Симон взмахивает рукой, и монумент скрывается под саваном вечной черноты. — Знаешь, Артемий, об этих вопросах тебе лучше не с нами говорить, а с теми, кто зовёт тебя домой. С детьми, что жили в Многограннике многие годы и не взрослели. С верящими в чудеса малютками, прячущими чужие души в скорлупу ореха… Бурах опускает взгляд на свои руки и обнаруживает на ладони две пустые скорлупки вместо чашки, а Симон хитро прищуривается и добавляет: — Да и откуда тебе знать, может Многогранник и не был никогда источником чудес. Как и земля никогда с тобой не разговаривала. Может, мы с Исидором создали свой собственный миф, а вы поверили в него и просто убедили себя в том, что всё это не случайность. — На что вы намекаете? — недоверчиво хмурится Артемий. — Я просто хочу донести до тебя мысль, что дети всегда продолжают дело своих отцов, разрушая старое и порождая новое. Вот ты разрушил Многогранник, а твои потомки заново построят новую Башню в небеса. Тоже будут искать себя, искать утопию, которая вскоре будет разрушена их детьми, и так будет до скончания веков, мой мальчик. Каин грустно улыбается, протягивает руку и забирает у Бураха пустые скорлупки, которые в ладони его превращаются в россыпь угольно-чёрных камней. Порывшись в складках плаща, он достаёт из его недр платок и, поднявшись с кресла, стирает что-то с верхней губы Гаруспика — на белой ткани даже в полумраке светятся капельки крови. — Тогда ради чего вы с отцом создали этот Город? — почти в отчаянии вопрошает Артемий. — Ради чего выпустили болезнь? Ради чего разрушили всё сами? Симон вновь поднимает глаза к окну и долго молчит, сворачивая платок. — Мы просто ускорили этот процесс. Остановили развитие опухоли, которую предки наши называли утопией. А вы зашьёте получившуюся рану в надежде, что она не пустит метастазы. Болезнь же, — Каин возвращается в кресло и хлопает себя по колену, подзывая пушистого слушателя. — Это лишь инструмент. Кислота в руках художника, осознавшего, что созданный им холст всего лишь черновик. Артемий хочет задать следующий вопрос, но Симон строго поднимает руку, грозит ему пальцем, как нашкодившему хулигану, и мягко наставляет: — Ступай, духовидец. Если не боишься темноты. А за отцом твоим я пригляжу, ты не бойся. Неведомая сила толкает Артемия в грудь, и он чувствует, как спиной разбивает чёрное окно и в блестящих осколках летит вниз, на самую глубину, захлёбываясь в немом крике. В вакууме безвременья доносятся до него шепотки из реальности, только теперь голос чеканит каждое слово прямо в его мозг. Он знает этот голос. Помнишь, как я говорил тебе, что не верю в смерть? Глупый был спор. Но я только что осознал, что сам столкнул тебя в эту пропасть. Где бы ты ни был сейчас, Артемий, знай, я сожалею. Пустота усмехается. Забавно. Я ведь теперь твой лечащий врач. И даже не представляю, как вытаскивать тебя из этого состояния. Чепуха какая-то. Сердце у меня не на месте, представляешь? Как взгляну на тебя, сразу ком в горле. Не знаю, слышишь ли ты меня, но помни… Ты мне очень дорог. Сам не понимаю… почему. Бурах открывает глаза и видит себя в окружении сотен птиц. Они глядят на него из клеток, с насестов, покрытых помётом, с карнизов, подоконников, поцарапанных часов, комодов и полок. Наблюдая за ним чёрными бусинками глаз, стая щёлкает сотней клювов, журчит и стрекочет. Не без труда сев на полу, Артемий оглядывает помещение, морщится от нарастающей боли в затылке и снова стирает кровь, проступающую на губах. От шума в этой темнице нигде не спрятаться. — Птицы, птицы… Собирайтесь у мраморного гнезда… В глубине жуткого птичьего царства стоит облачённая в одежды мортуса огромная клювастая фурия, когтистыми руками слепо шарящая по стене. От пальцев расходятся алые пятна, рисуются на обоях гнилостные наросты и жуткие узоры бледных спор. Театральный плащ разорван и стелется по земле, будто угольная пыль заражённых кварталов и заколоченных домов. — Глубоко упал, Артемий Бурах. Слишком глубоко. Не рассчитал, да? — скрипит насмешливый голос из недр маски. — Навестить пришёл? — Ты Чума, — быстро догадывается Артемий. — Да, можно считать, что я зашёл в гости. Огромный клюв Песочной Язвы щерится клыками, а в глазах мортуса пылает яростный огонь, которым она испепеляла своих жертв. Фурия опускается на когтистые лапы, ползёт к нему, оставляя маслянистые следы, и грозно нависает сверху, исполинская, страшная, но слабая. Мёртвая. А значит побеждённая. — В духовидцы заделался, да? — шепчет Чума. — С вопросом пришёл. И не страшно тебе гулять по этой стороне? Артемий смело смотрит прямо в прорези маски и не шевелится, в птичьем гомоне почти не слыша, как его зовут домой. Возвращайся ко мне. К нам. Здесь столько людей хочет, чтобы ты жил. А если ничего не слышно, то как потом выбраться из темноты? — Чего замолчал? — задаёт новый вопрос безликая Чума. — Давай, спрашивай. Не имею я права тебе отказывать, раз уж прорвался в мою тюрьму. В клетке из птиц Песочная Язва никому не может навредить, ведь никто не может её призвать. Земля мертва, мертвы все чудеса. И теперь Бурах вместе с ней в этой клетке застрял, вот чёрт — он в сердцах сплёвывает и рычит, зажимая ладонями уши. А Чума наблюдает. Насмехается. От неё веет лишь отчаянием и болью. — Хочешь, приму облик, который будет больше располагать к беседе, а? — ядовито щёлкает Песчанка. — Кого ты хочешь увидеть здесь? Артемий пытается сосредоточиться, но на ум бросается только одно имя, имя того, с кем хочется быть рядом даже на самом дне. Он не знает, почему. А Чума слышит его мысли и взмахом крыла оборачивается человеком, срывает маску-клюв и отбрасывает в сторону, патетично вскидывая чёрные брови. Даниил Данковский улыбается ему и легко отмахивается от севшей на плечо маленькой птички. — Задавай мне свой вопрос, духовидец, — просит Чума голосом доктора. — Время-то идёт. А ты не железный. Вон, уже и кровь из ушей пошла. Фурия в личине Бакалавра садится на колени напротив Артемия и с силой разворачивает его голову — рука в перчатке размазывает кровь по открытой шее, и Чума тянет испачканные пальцы ко рту. И нежно целует их, будто любовницу. Глядя на это, Артемий чувствует, как его начинает мутить. — Подобное может случиться с человеком на огромной глубине, — облизнувшись, продолжает Песочная Язва. — Просто от давления лопаются барабанные перепонки. Затем может отказать сердце. Или даже мозг. Решайся. Я на любой вопрос отвечу. Бурах не может смотреть на Бакалавра в её исполнении. От этого зрелища сердце не на месте, сжимается всё, противится. А понять причину отторжения не получается, хотя и хочется. Собрав все оставшиеся силы в кулак, Артемий делает вдох, дышит ровно, глубоко. Он громко хлопает ладонью по деревянному полу, одним необходимым духовным импульсом заставляя всех птиц замолчать. Чума перестаёт глумливо улыбаться. — Вопрос тебе хочу задать, — на выдохе начинает Гаруспик. — Был ли способ сохранить и Город, и Многогранник, и созданий, что породила земля? Был ли способ избавиться от тебя иными методами? Губительная Язва под личиной бакалавра Данковского накрывает ладонями его бледные щёки и долго смотрит прямо в глаза, не находясь с правильным ответом. Затем горько хмыкает, глядя на Артемия, как на неразумное дитя, и приближается к лицу, инфернальным шёпотом забираясь под кожу: — Всегда есть несколько путей. Как в сказке: налево пойдёшь, коня потеряешь. Направо пойдёшь, гибель найдёшь. А прямо пойдёшь… Истину познаешь. На мгновение во взгляде Данковского проскальзывает некоторое подобие жалости, и Бурах ведётся на этот маскарад, подставляясь под прикосновения Чумы и не замечая, как заразный угольный смрад окутывает его тело в своеобразном объятии. Бакалавр в чумном облачении скорбно качает головой и прикладывает палец к губам, призывая к тишине: — Я вот, что тебе скажу, духовидец. Задай этот вопрос тому, чью личность я сейчас на себя нацепила. Задай вопрос ему, не мне. К слову, его лицо мне, как перчатка, по размеру. Не находишь это смешным? Не успевает Артемий возразить, как губы чумные его рта касаются в поцелуе, и птицы вновь начинают истошно кричать, хлопают крыльями и оглушают его, стирая все прочие звуки. Тьма засасывает его вниз, в глубины, туда, куда уже не долететь нежному шёпоту, и Бурах барахтается в ней, как утопающий. Вспоминает слова отца, вспоминает, как выглядит солнечный свет, но все попытки освободиться тщетны, как бытие. Он один. Там, куда живым уже нельзя. Поцелуй горит на губах яростным пламенем, а в голове отпечатываются лишь последние слова навек заточённой в птичьей клетке Чумы: «задай этот вопрос ему». И в отчаянном желании вырваться, Артемий спрашивает у мрака: — Бакалавр, ты ведь знал, как сохранить сразу всех. Почему не рассказал? Где-то за гранью смерти, в реальности, Даниил слышит, как Бурах что-то бормочет во сне. Встав из-за стола, Данковский подбегает к кровати и первым делом пытается прощупать пульс своего драгоценного пациента. Сердце Артемия едва бьётся, лицо бледнеет, а дыхание становится почти неразличимым за хрипами. Нет-нет-нет, нельзя умирать. Не так. Не здесь. Не смей. — Ты ведь знал. Аглая сказала, что ты подал ей хорошую идею… Так почему же не рассказал мне? — Бурах уже не различает, где низ, а где верх. Где его руки, а где ноги. Голова заполняется звенящей пустотой, и даже привкус крови во рту ощущается пеплом. Его клонит в сон, сердце стучит с длинными паузами, кончики пальцев холодные, а слова обращаются в несвязный поток звуков и ритмов. Когда Артемий уже почти прощается с жизнью, потеряв дно под ногами, чьи-то тонкие руки обнимают его, по-матерински прижимая к груди и тянут вверх сквозь тяжёлый мрак. — Возвращайся домой, духовидец. Дальше живым нельзя, — шепчет ему таинственный женский голос. — Тебя наверху ждёт твой Город. И темнота расступается над ним, будто толща океана перед волшебником. Один короткий полёт сквозь звёздное небо и светящиеся в темноте осколки стекла, и Бурах вырывается из глубокого сна, жадно хватая ртом воздух. Видит потолок, стены, чувствует запах больничной палаты и раствора для дезинфекции. А ещё видит того, чью руку чувствовал всё то время, что ходил по чужим снам и образам. Бакалавр в изумлении разглядывает его, будто новую лабораторную зверушку, а у самого пальцы дрожат и сердце колотится — Артемий слышит его сердцебиение так, словно приложил к груди доктора ухо, которое сейчас радовалось любым звукам. — Живой, — ошеломлённо шепчет Бакалавр. — Живой, — отдаётся эхо собственного голоса в голове у Гаруспика. — Как долго я спал? Данковский прикладывает палец к губам и шикает на Артемия, строго наказывая молчать. На то, чтобы двигаться, нет никаких сил, ноги ватные и не слушаются, поэтому приходится повиноваться немому приказу. Бурах тяжело дышит и всё прокручивает три беседы в голове, чтобы не забыть ни единой детали, ведь сны имеют обыкновение забываться по прошествии времени. Иные духовидцы их записывали в специальные книги, но если он сейчас попросит у Бакалавра бумагу и перо, то непременно получит в ответ красноречивый взгляд, не сулящий ничего хорошего. Пальцы доктора касаются его запястья — Данковский считает пульс. Осматривает зрачки, просит открыть рот, пошевелить руками и ногами. — Как долго? — повторяет свой вопрос Артемий, и Даниил вздыхает, садясь на край постели и снимая с лица маску: — Идёт третий день. Ты был почти при смерти, — он хмурится, не скрывая своего беспокойства. — Что с тобой, чёрт побери, произошло? Проигнорировав вопрос, Бурах переводит пустой взгляд на ряды книжных полок по правую руку, проводит пальцами по пыльным корешкам и морщится, когда затылок пронзает ослепляющий приступ боли. — Воды мне дай, — с кашлем рвётся из горла Артемия, и Данковский помогает ему сесть. Затем уходит за ширму — его шаги такие громкие, что раздаются прямо над ухом, — и возвращается со стаканом. — Третий день, говоришь, — Гаруспик делает жадный глоток и прикрывает глаза, когда пальцы Данковского вплетаются в его волосы. — Ты поседел, — тот придвигает лампу поближе и садится на низкий табурет у кровати, чтобы легче было осматривать. — Впервые такое вижу. — По снам чужим ходил. Оттуда невозможно вернуться без последствий. Сама смерть моей головы касалась. Бурах передаёт стакан в руки Даниила и долго сверлит взглядом узорчатую поверхность ширмы напротив. Последний заданный Песочной Язве вопрос застревает птичьей костью в горле, и Артемий натужно кашляет, уткнувшись лбом в подставленное плечо Бакалавра. — Я слышал, как ты звал меня назад, — тихо усмехается Бурах. — Всё вопрос тебе задать один хотел. Про Многогранник. Куда бы я ни пошёл, а именно к тебе ведёт моя Линия. — И что же это был за вопрос? — Данковский всё ещё разглядывает серебряные пряди волос на висках Артемия и вырисовывает их кончиками пальцев, будто надеется стереть. Ему явно не до метафизики. Перед глазами Гаруспика пролетают отголоски запредельных встреч по ту сторону смерти, и он внезапно понимает, что не хочет узнавать правильный ответ. Там, во тьме, где чужие сны рисуют целые миры, кажется, будто духовидец может управлять потоками времени, но, вернувшись из путешествия, он оказывается слаб и немощен. Он побеждён и заточён в своём временном промежутке, как Чума в птичьей клетке, из которой не призвать её в этот лишённый чудес мир. Был ли иной путь? Артемий поднимает голову и заглядывает в уставшие глаза давно не спавшего Бакалавра. Он видит на дне его зрачка немой укор и что-то ещё, что-то неуловимое, но разглядеть не может. И задаёт вопрос, звучащий стрёкотом хищных птиц за порогом вечности: — Что если ты был прав? Даниил мрачнеет и убирает руку от лица Бураха, как если бы она до сих пор была измазана в крови. Кладёт ладонь поверх его взмокшего лба, в который раз осматривает зрачки и мечется, не зная, куда сбежать от заданной задачки. Порывисто вздыхает. От накрахмаленной рубашки доктора шлейфом стелется аромат кедровых шишек и пряных трав, что не растут на Горхоне. Артемий без смущения вдыхает его полной грудью, радуясь, что вообще чувствует что-то, осязает, обоняет. По ту сторону пропадает всякое ощущение реальности, и он радуется каждой мелочи, как ребёнок. Бурах дышит кедром. Данковский перебирает седые прядки на его виске и продолжает молчать. За окнами Омута по степи медленно вышагивает тень наступающих сумерек. — Брось ты искать ответы на эти вопросы, Артемий, — хрипло просит Бакалавр. — Брось жалеть о том, чего не сделал. Иначе от тебя самого ничего не останется. — Ты осуждаешь меня? — услышав отдалённый щебет птиц, Бурах вздрагивает и отстраняет от себя наваждение, в котором Чума предстает перед ним в своей темнице. Призрачное ощущение её присутствия уползает, подобно прибою, лизнув лишь краешек его ботинок. — Дурак ты, Бурах. Конечно же, нет. Короткий поцелуй обжигает уголок губ в примирительном порыве, вызывая у Артемия не то жгучий страх, не то волнительный трепет на медвежьем загривке. Вкус горький, как таблетка, но оставляет после себя сладость желанного ответа, который оказывается настолько очевидным, что Бурах содрогается от осознания собственной глупости. Где-то за пределами, куда духовидам нельзя, Чума злобно вскидывает клюв и ухмыляется чужими губами под ним, в отчаянии царапая глухую стену когтистой рукой. — Я хочу, чтобы ты знал, что там, за невидимой границей, ничего нет, — шёпотом произносит Гаруспик. — Ни смерти. Ни бога. Ни чёрта. Ничего. Ответом ему становится хриплый смешок, пропитанный ядом несдерживаемого разочарования. Данковский отпускает гудящую от боли голову Бураха и переводит задумчивый взгляд на циферблат неумолимо бегущих вперёд часов. Он вздыхает. Хмурится. И с улыбкой ставит точку в их давнем изнуряющем споре, произнеся лишь: — Вот как. С брошенным напоследок: — Спасибо.

***

Исидор ворошит угли в костре и подслеповато щурится, когда к его лагерю подходит человек в красном плаще, полы которого оставляют на земле угольный след. Он видит зажатые в тонких пальцах веточки белой плети, видит тёплую улыбку на бледном лице. И двигается чуть в сторону, освобождая место для Симона Каина. Вместе они продолжают слушать благостную тишину.