***
На следующий день мы были более спокойными. Мы играли роль тихих туристов примерно до полудня. Я забыл мой фотоаппарат, и поэтому в Лувре я смотрел на произведения искусства немного дольше и с чуть большим вниманием. Мы сидели на скамейке в одном из огромных залов, посвященных эпохе Итальянского Ренессанса. Мы были окружены людьми, вспышками фотоаппаратов, глупыми разговорами о картинах на всех языках мира и удивляющимися лицами. Луи приобнял меня за талию — это первый раз, когда он сделал такой смелый жест при большом скоплении людей. Я положил свою голову ему на плечо. — Гарри Стайлс. — Что? — Не засыпай, я тебя знаю. — Думаешь, я собираюсь спать здесь? — Никогда не можешь быть уверенным на сто процентов. Хочешь получить список мест, где ты засыпал? На экзамене по философии, в кинотеатре перед второй частью «Зловещих мертвецов», на вечеринке в честь Хэллоуина у Седрика и в том кафе, где официанту понадобилось слишком много времени, чтобы забрать наш заказ. — Но в большинстве случаев это происходило из-за того, что я был пьян. Тип, я вырубаюсь. Я не могу это контролировать. Я почувствовал, как он начал смеяться. — Ты был пьян на экзамене? — Нет. — Ладно. К слову, нам всё ещё надо поговорить. Я выпрямился. Я не хотел разговаривать. Не сейчас. Не здесь. Я не хотел, чтобы он начал внушать мне, мол, то, что я сказал вчера, — неправильно, и чтобы мы начали ссориться, и чтобы это всё закончилось моим разбитым сердцем. Поэтому я предложил сходить перекусить. Мы сели на террасе. Небо было серым и пасмурным, прямо как и Луи. Когда мы делали заказ, он попросил только лишь воду. — Почему ты опять не ешь? — я задал этот тупой вопрос в очередной раз, но теперь же в этих словах можно было услышать мольбу. Я понял, что был не очень хороший момент, чтобы спросить это сейчас. Тогда я задал ему другой, более важный вопрос, чтобы избежать разговора насчёт вчерашнего. — Скажи мне: хочешь ли ты поговорить со мной по поводу твоей матери? Что такое с ней происходит? Между вами? Луи задумался. Он сомневался, рассказывать ли мне или нет, тогда я просто предложил ему не торопиться. Я засунул свои ладони в карманы своей куртки, устроился поудобнее на стуле и посмотрел на него, ожидая, когда он решится заговорить. В течение этого времени мне принесли мой заказ, но даже самый лучший стейк-фри в мире не мог отвлечь меня от Луи. Он вздохнул. — Я был зачат в 1968 году, то есть моей матери было около пятнадцати или шестнадцати лет на тот момент. Она продолжала ходить в школу, совсем одна, но со мной на руках. Понимаешь, к чему я веду? — Не особо. — Я имею в виду… Сначала это не казалось трудным для неё. К слову, думаю, ты понял, что мой отец не является моим отцом на самом деле. Он биологический отец Шарлотты и девочек. Ну, и если кратко, то я не был простым ребёнком. Совсем нет. Наверное, я просто почувствовал что-то уже тогда, будучи достаточно маленьким. Днём и ночью у меня были приступы. Знаешь, такие ужасные припадки, похожие на те, когда дети падают на землю и остаются там, продолжая истошно кричать? Вот да, это про меня. Это происходило настолько часто, что мать водила меня к детскому психологу, понимаешь? — Это хоть немного помогло? — Ну, нет. Она не говорила ему правды. Она притворялась образцовой матерью, лгала, говорила только обо мне и о моих припадках. И в то же время, я начал всё портить. Я ломал какие-то вещи, я разрушал всё. Несколько раз я разбивал стёкла. Если честно, я могу сказать, что даже и у меня такой ребёнок вызвал бы желание выбросить того в окно. Всё просто, когда ты ребёнок, но она тоже была ребёнком. Мы не ладили. Она злилась. Как же она злилась… Она была во всех подобных состояниях, доходя иногда до того, что она начинала плакать в ярости. Я помню, как вены проступали на её шее и лбу и как она хотела меня убить каждый день. Она оскорбляла меня, угрожала мне, но я не злюсь на неё. Я понимаю причину её поведения. Я отпугнул её первую любовь, моего родного отца, как только я родился. — Прекрати, это не твоя вина, это… — Для неё — моя. У неё было разбито сердце, и я платил за это годами. Аборты всё ещё были незаконными, когда она была беременной. Моя тётя мне всё это рассказала. Сказала, что мама не переставала плакать с того момента, как я родился. Видимо, она плохо обо мне заботилась, она не хотела меня трогать, пренебрегала мной. Может быть, я напоминал ей о парне и о том, что он с ней сделал. Она очень сильно взбесила меня своим поведением, и тогда, в ответ на это всё, я начал делать то же самое, даже не осознавая. В школе я вытворял невероятные гадости, я был невыносимым. Преподаватели боялись, что в их классах начнётся террор. Можешь спросить любого в лицее. Но я думаю обо всём этом сейчас и нахожу это логичным. Я был уверен, что она меня ненавидит, я знал это. И я… мне хотелось, чтобы она сказала мне, что она меня любит, что она интересуется моей жизнью, чтобы она говорила со мной, обращалась со мной, как с Шарлоттой, как с малышами. И единственный выход, который я смог найти, так это делать глупости, дабы привлечь её внимание. Это было тупо, но это работало. Она кричала на меня, но, по крайней меня, у меня было её внимание. Я понял, что она ведёт себя со мной не так, как с моими сёстрами. Так что можешь представить, как сильно я их ненавидел… Я столкнул Шарлотту с лестницы, когда она была ещё совсем маленькой. Это всё закончилось больницей. Моя мать чуть меня не убила в тот день. Луи остановился говорить на время. И я начал размышлять над тем, что он только что сказал. Это сложно, но мне начало казаться, что я начал понимать. — Когда мне было двенадцать или тринадцать… Был короткий период, очень-очень короткий, когда я был спокоен. Мама была более мягкой со мной, она больше не злилась на меня. И однажды она спросила меня, почему я такой. Почему я несчастлив, несмотря на то, что у нас были деньги и большой дом и что мы ни в чём не нуждались. Она спросила: «тебе недостаточно того, что я делаю для тебя? Что ты хочешь? Что ты хочешь от меня?» И я ответил, что хочу, чтобы она меня любила. Потому что у меня было впечатление, что она меня вовсе не любит. Она сказала, что она находит это сложным и что, в любом случае, это не то, чего я заслуживаю. Я не знаю… Только то, как она это сказала, это не покидало больше мою голову и это было чертовски больно. Спустя небольшое время я начал приводить парней в дом. Много парней. Даже тех, что были старше её на тот момент. Она мне говорила, что она против этого всего, что я должен прекратить мои дурачества, мол, то, что я делаю, — это нехорошо. И я же говорил ей, чтобы она отъебалась от меня. Она, её дети и её муж. Я говорил, что я ненавидел их всех, одного сильнее другого. Это тоже сводило её с ума. Это был тот самый тупой период в моей жизни, когда я достиг максимальной точки. Мой отчим, он плевал на это всё. Он не хотел иметь со всем этим дело. А потом, как ты знаешь, ну… — Твой диагноз. — Ага. В день, когда я узнал, она сказала мне… она посмотрела мне прямо в глаза… она сказала мне: «так тебе и надо. Справляйся сам. У тебя есть только то, что ты заслужил». Она сказала это, произнося каждое слово предельно чётко, мягко. А потом она просто забила хер, как мой отчим делал это с моего детства. Я делал всё, что хотел, и она больше не реагировала. Вот почему когда она видит тебя со мной, она ничего не говорит. Шарлотта достаточно взрослая для того, чтобы понимать, что происходит. Ей меня жаль, даже несмотря на то, что я отвратительно относился к ней в течение многих лет, пусть она не сделала ничего такого. Она просто родилась. Она не первый ребёнок моей матери, но она первый, любимый ею. И Шарлотта, она знает это, она не слепая. Иногда она злится на мать, и, можно сказать, берёт её роль на себя и начинает присматривать за мной. Но это всё равно никогда не сможет быть чем-то схожим, потому что Шарлотта — не моя мама. Прошлым летом я серьёзно болел. Я не мог даже дойти до аптеки. Тогда я попросил маму мне помочь. Она сказала: «то, что с тобой происходит, меня уже не касается. Так что вы простите меня, но у меня есть другие дети, которых нужно воспитывать». И тогда я почувствовал себя последним идиотом, потому что я не знал, что сказать. Я понял, почему Шарлотта вела себя так: потому что всё, что делает Луи, — причиняет боль людям, а затем двигается дальше. Я подумал, что, вероятно, она должна была чувствовать себя ненавистной и отторженной со стороны своего брата даже в те моменты, когда она пыталась ему помочь. Все в его доме знали, что происходит. Я мог ошибаться, но я был уверен, что я причинил ему боль, сказав, что хочу зайти немного дальше в отношениях с ним. Вероятно, он на полном серьёзе думал, что я собирался отказаться от него при малейшей ошибке с его стороны. Поэтому дабы избежать этой катастрофы, ему не оставалось ничего, кроме того, чтобы построить вокруг себя эти кирпичные стены и убедить себя в том, что он невероятный мачо, что любовь — не его фишка, что он человек, который против серьёзных отношений и который желает только развлекаться. Он налегает на сотни парней за ночь, чтобы заполнить внутреннюю пустоту. Может, это и есть проблема? — Я понимаю, — сказал я ему. — Ты знаешь, я здесь и я слушаю тебя. Я здесь ради тебя. Ты можешь мне говорить подобные вещи, я пойму. Ты не должен молчать, ты не должен держать это всё в себе. Ты не должен проходить через это совсем один, ты делаешь себе больно. Я хочу тебе помочь, но я не могу этого сделать, пока ты мне не расскажешь. — Спасибо, — произнёс он после некоторой паузы. — Прости, но это нелегко. Он выпил половину своего стакана воды, и это заставило меня задуматься. Наконец-то мы куда-то продвинулись. — Скажи: почему ты никогда ничего не ешь? — Это… На самом деле я не замечал этого до недавнего времени. Когда ты сказал мне, я понял, что всё стало настолько плохо, что кто-то другой теперь мог обратить на это внимание. Я не знаю, сможешь ли ты это понять, потому что это глупо. — Я попытаюсь понять. — Если я не буду есть, она начнёт заботиться обо мне. То есть раз ты думаешь, что я больше не могу закатывать такие же истерики, как в детстве, тогда я найду другой способ. Это действительно глупо, но… Сначала это даже работало. Затем это стало чем-то привычным, чем-то, что застряло в моей голове. У меня почти никогда нет аппетита, потому что это симптом, поэтому я в основном и ем немного. Но когда я увидел, что она начала беспокоиться, я захотел немного попользоваться этим. Так что я ничего не ел перед ней даже тогда, когда был голоден. Даже когда её нет поблизости, я уверяю себя в том, что если я поем, она узнает об этом. В прошлом году она сделала мне покушать, тогда как она никогда раньше этого не делала. Ну, в смысле, она готовит, но именно в этот раз эта тарелка была предназначена только для меня. Она поставила её передо мной за столом, и я чувствовал своё преимущество над ней. Я был слишком счастлив, потому что у меня появилась возможность заставить её платить за все её действия. Поэтому я оставил тарелку там и ушёл спать в то время, как умирал с голоду. Но я был невероятно счастлив тем днём, да. — Но ты любишь готовить. — Да, но ей не нужно об этом знать. — Луи, не пойми меня неправильно, но если даже твоя болезнь… Если даже она не открыла её глаза, даже если она не заботится о тебе, зная, как ты болен то… почему ты думаешь, что, лишив себя еды, что-то изменится? Что-то блеснуло в его глазах. Я подумал, что я ранил Луи, увидев взгляд, полный горечи, но вскоре понял, что это была лишь вспышка осознания. Он сдался, кажется, немного после, это было видно по его лицу, его жестам. Как будто он просто приостанавливал свою деятельность. Как будто он словно отказывался от последней надежды, за которую цеплялся. Как будто он, наконец, посмотрел правде в глаза после того, как он лгал сам себе на протяжении нескольких месяцев. То была отвратительная правда. Я даже, наверное, не мог злиться на мать Луи. Возможно, я могу её понять. Если бы у Луи была мама, которая заботилась о нём так же, как Джемма обходилась со мной, он был бы кем-то совершенно другим, я в этом уверен. Как кто-то может не любить его? Возможно, она подумала, что это разобьёт ей сердце во второй раз, если она попытается держаться рядом с ним в то время, когда его здоровье такое хрупкое, поэтому она и ведёт себя так, словно ей плевать. И, как оказалось, Джемма была права всё это время: Луи испортила его собственная мать. Почему она оставила своего ребёнка, если она знала, что она будет несчастна всю свою жизнь? Если она знала, что она не сможет его полюбить, как оно того требует? Если она знала, что она сама всё ещё была незрелым ребёнком, которым управляли чувства? В какой момент любовь по отношению к собственному ребёнку стала условной? Это полная чушь. Я думаю, что только этот последний пункт делает её виноватой во всём этом. Лучшим решением для него и для неё было бы отдать его на усыновление. Ужасно, когда кто-то так говорит, но, по итогу, это вышло бы лучше для обеих сторон. Я могу представить, что она страдала, но в какой-то момент она была единственной, кто как-то мог повлиять на ход этой истории. И я знаю, что Луи её любит. Он любит её так сильно, что даже заболел. Но у меня было желание сказать ему, что он не нуждается в таком токсичном человеке в своей жизни, как она. Я не настолько глуп, да. Я понимал, что нельзя заменить материнскую любовь романтической, но я просто хотел показать ему, что он не должен бояться отпустить это всё. Потому что это не я причиню ему боль, смотря на то, как сейчас обстоят дела. — Я здесь, — сказал я ему искренне. — Я здесь, я рядом. И я забочусь о тебе. И я люблю тебя. Я буду рядом… до момента, пока ты не захочешь от меня чего-то большего. — Кто тебе сказал, что… — Я всегда буду хотеть быть рядом с тобой, — я предвидел его вопрос и я ответил на него с такой уверенностью, которую до этого момента никогда не испытывал. Луи посмотрел на меня. Он сдерживал слёзы и улыбку. Он сдерживал и то, и то, и я думал, чему он по итогу уступит. — Поешь, пожалуйста. Ради меня. Я подвинул свою тарелку к нему. Он сомневался, но начал есть, дабы угодить мне, я думаю, однако это было только начало. Он съел половину, и я был невероятно счастлив. — Спасибо, — прошептал он. — Я не заслуживаю тебя. Ты здесь, ты со мной, а я только и делаю, что ломаю тебе голову, и это ужасно, — он быстро вытер слезы, что стали собираться у него в глазах, тыльной стороной ладони, а затем он повернул голову в сторону оживленной улицы, чтобы избежать моего взгляда. Его щёки были немного красными. — Ты заслуживаешь целый мир. Он не ответил, незаметно покачал головой. Повис долгий момент тишины между нами, разбавляемый рёвом моторов мотоциклов и машин, разговорами людей вокруг, сиреной полицейского патруля. В этот момент ничего вообще не происходило. Но в то же время было так много всего. Я знал, что эта тишина продлилась несколько минут. Я закончил есть, и Луи взял себя в руки. — Ты знаешь, что произойдёт в субботу перед твоим отъездом? — спросил он через мгновение. — Нет. — Гей-парад. — Действительно? Луи промычал. — Ты бы пошёл, если бы я не поехал в Париж с тобой? — Думаю, что нет. — Почему? — Это звучит бредово. И я не очень доверяю подобному, ведь вся Франция настроена против нас. Ты не знаешь, чем это может обернуться. Но если ты хочешь, мы могли бы пойти туда. Вместе. Что скажешь? — Я хотел бы. — Значит, теперь ты полностью принял себя? — Луи поднял брови и допил свой стакан воды. — Ты не собираешь въебать кому-то за то, что люди, например, попробуют намекнуть на то, что тебе нравятся члены? — Я не поэтому ударил того парня. Он сказал, что мы ответственные за всю эту эпидемию… Да, я принимаю себя тем, кем я являюсь. Кем мы являемся. — Гарри. — Что? — Я горжусь тобой, ты знаешь. Я знаю, как непросто это для тебя. Поверь мне, я знаю. Я прекрасно это вижу. Но посмотри на себя сейчас. Я покраснел. После обеда мы решили прогуляться вдоль Сены. Я видел, что Луи был не в настроении, чтобы делать что-то необычное. Ему определенно точно подпортили настроения все те вещи, о которых он мне рассказал. Но он не хотел, чтобы я видел его таким унылым, и попытался меня рассмешить: это то, что у него получалось лучше всего. Он настолько упорно боролся против своих чувств и вкладывал столько энергии в то, чтобы похоронить их в глубине души, что это полностью истощало его. Но я всё равно предложил ему поездку в Версаль, и он не отказался. Поэтому мы туда пришли, посетили замок и сады, не слишком много разговаривая, и мне показалось, что ему очень даже понравилось. Он смотрел вокруг себя, завороженный, и я — я же смотрел на него. Даже в Версале он перенимал всё внимание на себя. Я понял, почему он попросил называть его Королём, когда я увидел статую Людовика XIV. Луи и Людовик, лицом к лицу, такие яркие и экстравагантные. Оба Короли Солнца в моих глазах. Вечером мы вернулись в Париж. Луи был более, чем согласен, с предложением вздремнуть час или два в нашем номере. Я не был уставшим, но я лежал рядом с ним всё то время, что Луи спал, переосмысливая всё, что он вылил на меня.***
Я никогда не знал, на что был похож гей-парад. Я мельком слышал про них по телевизору, читал в газетах, но слышать и находиться на нём — это две разные вещи. Меня беспокоила мысль о нахождении там. Я думал о тех годах, когда ненавидел себя за извращенные идеи, появляющиеся в моей голове. Когда у меня было ощущение, будто я встрял, когда я был максимально потерянным и зол сам на себя. Но этот же год взял меня за воротник и заставил взглянуть правде в глаза, посмотреть в зеркало и принять всё. Но это не прошло так жестоко, как казалось. Это всё прошло достаточно мягко. Правда, она походила на губы Луи напротив моих, на наши переплетенные руки и на тысячу различных красок. Луи вышел из душа тем утром. Я был в ванной комнате вместе с ним, я увидел его в зеркале: он стоял позади и смотрел на меня озадаченным взглядом. — Что? — Твой флаг, он перевёрнут. — А, чёрт. Я повернулся к Луи, пока он оборачивал полотенце вокруг своей талии. Он приблизился ко мне и коснулся моей щеки кончиком пальца. — Сначала красный, затем оранжевый, жёлтый, зелёный, голубой и фиолетовый. Ты всё сделал наоборот. — Дерьмо. Прости. — Прости? — он начал смеяться, а затем быстро чмокнул меня в губы. — Ты очаровательный. Эй, всё нормально. Я стёр все краски и начал заново, как он сказал. Он переоделся в комнате, и, когда я к нему присоединился, он уже сидел на кровати и опирался головой на свои руки. — Тебе нехорошо? — я сел рядом с ним. — Да. Но мне нужно просто посидеть. У меня кружится голова, я не знаю, почему. — Если ты чувствуешь себя не очень хорошо, мы остаемся. Или мы идём в больницу. — Нет, нет. Я думаю, это из-за воды в душе. Она была слишком горячей. Дерьмовая отговорка, ага. — Я действительно хочу туда пойти, — настаивал он, — Я хочу, чтобы мы пошли вместе. — Хорошо. Идём кушать? — Меня тошнит, я не могу… Не смотри на меня так, я клянусь, что не смогу поесть. Но я поем сегодня, обещаю, — я не выглядел убеждённым, и тогда Луи меня снова поцеловал. — Обещаю, — повторил он. — Нарисуешь флаг на мне? — Где? — На моей заднице, там… — Нет, я серьёзно. — На щеке. — Я нарисую его тебе в метро, а то мы опаздываем. — Но я также хочу и на заднице. — В другой раз. Я прибрался немного в комнате и также переоделся. Луи наблюдал за мной, пока я это делал, заворожённый. Нужно сказать, что я никогда в своей жизни не торопился куда-либо, и если бы существовало соревнование на звание самого непунктуального человека, я бы выиграл, даже не заморачиваясь. Я остановился. — Ты когда-нибудь красился? — спросил я его, — Ну, помимо карандаша для глаз. — Да, но это не моё. Тушь и карандаш — это что-то невозможное. Ты не можешь потереть свои глаза, и у тебя занимает несколько часов смыть это всё. Помаду я люблю не больше. Есть одна штука, которая мне нравится, это… это как блёстки для век. У Флоренс есть все цвета. Почему ты спрашиваешь? Ты хочешь накраситься, мой дорогой? — Спросил он в своём насмешливом тоне, а затем надел пиджак. — Нет… Мне просто было интересно. — Ага. Просто было интересно. Но, честно, без шуток, есть вещи, которые бы тебе пошли. У тебя замечательные губы, например. Я почувствовал, как покраснел. Во что я опять вляпался? — Мы заедем в «Sephora» по дороге домой. В метро я торопился, чтобы успеть нанести все цвета на его щёку. Мы были почти одни в вагоне, и Луи оборачивался каждые пять минут, чтобы посмотреть на себя в окно. Был тип, сидящий напротив. Он смотрел на нас с отвращением, без капли смущения, но, к счастью, ничего так и не сказал. Луи его заметил. Он крикнул ему: «бу», и, как того и следовало ожидать, мужчина подпрыгнул на месте. Луи рассмеялся, а тому мужчине стало ещё более неловко. Он не спускал с нас глаз, и тогда Луи положил свою ладонь на моё бедро, начиная его поглаживать, направляясь всё выше и выше и продолжая смотреть на человека напротив с ухмылкой на лице и взглядом, скрывающим загадку. — Прекрати, прекрати, — прошептал я, пусть мне и хотелось смеяться. — Это убивает меня, они такие забавные. — Вы отвратительны. Вы заслуживаете только смерти, — бросил парень. — Оу, — Луи отправил ему воздушный поцелуй. — Присоединяйся к нам, котёнок. Это сводит с ума, ты бы только попробовал, ах. Мужчина вышел на следующей станции, и Луи убрал свою ладонь. Он опустил свою голову на моё плечо: она была тяжёлой, а сам Луи вздохнул так, словно он в течение долгого времени сдерживал дыхание. — Ты в порядке? — Ага. — Ты уверен? Нет, если, всё ненормально, мы никуда не поедем… Что с тобой? Я не обвиняю тебя в чём-то, просто скажи… — Всё нормально. У меня действительно всё нормально, обещаю. Конечно же, с ним всё хорошо. Я идиот. Я должен был видеть его насквозь. Но Луи всегда чувствовал себя «хорошо», даже когда у него было ужасное состояние. Я должен был знать, когда он лжёт, однако именно этот человек собирался стать актёром, поэтому у меня даже не было шансов против него. Мы купили самый большой флаг, обернули им наши плечи и пошли вдоль ограждённой улицы, где находились сотни и сотни людей. По краям толпы были люди, которые не хотели, чтобы мы были там, но их грязные слова пролетали мимо наших ушей. Солнце светило, музыка была слишком громкой, она резонировала в моей груди, вибрировала вся улица. Я поцеловал Луи в щёку и снова сказал о том, что я его люблю. Он обвил своей рукой мою талию, заполз под мою футболку. Всё было нормально как минимум в течение следующего часа. Мы встретились с невероятными людьми, мы видели тех, кто был напуган даже больше, чем мы, ну, чем я, и других, которые были невероятно смелыми сегодня. Это заставляло меня улыбаться, и я был так счастлив находиться там, что я начал винить себя за то, что я не обращал внимания на Луи. Я потерял его из виду на некоторое время. Я оглянулся, находясь один в такой огромной толпе, и впервые с момента, как мы прилетели сюда, я почувствовал себя потерянным. Обычно мы терялись вместе. Но, благо, я быстро нашёл Луи: он сидел на тротуаре прямо перед Национальным банком. Он был бледным. Я подошёл ближе, присел перед ним. Я попросил его посмотреть на меня, и, когда он поднял голову, я заметил, что у него идёт кровь из носа. Всё вокруг замолкло на время. И нет, это не я специально блокировал всё окружение, что происходило обычно. Это всё музыка, которая перестала играть, и люди, которые одновременно затихли. Я понял, что это была минута молчания, когда повернул свою голову, и увидел, как все, как абсолютно каждый человек, находящийся здесь, поднял ладонь, сжатую в кулаке, в знак сопротивления и солидарности. И затем кто-то выбрал этот момент, чтобы забраться на грузовик и попросить нас послушать. Это человек являлся членом ассоциации, чей логотип был пришит к его свитеру. Молодой человек начал говорить. Он был небольшого роста, но его голос и его слова были слышны на дальнем расстоянии. Он обращался к камерам, репортёрам, к протестующим по обеим сторонам улицы, которые горделиво размахивали радужными плакатами, на которых было написано «ненависть». — Мы были первыми, кто пострадал, и мы будем первыми, кто умрёт. Мы хотим, чтобы все те, кто нас слушает и кто допустил эту бойню, эту дезинформацию и эту стигматизацию, и кто на самом деле ответственен за эту эпидемию, признали свою вину. Франция занимает второе место в мире по количеству пострадавших. Тысячи людей не были бы там, где они сейчас, если бы мир был хорошо проинформирован об этой болезни! Вместо этого они распространяют ложь о том, что только гомосексуалисты могут стать больными! Государство никогда не хочет признавать своих ошибок и брать на себя ответственность за свои действия, а лидер «Национального объединения*» считает, что карантин и отправка людей в сидаториумы всё разрешит! Мы были первыми, кто пострадал, и мы будем первыми, кто умрёт, потому что никто ничего не делает! Но мы не боимся. Мы сильные, мы намного сильнее, чем они думают, мы здесь и мы — единая семья. Мы нуждаемся в друг друге и мы не сдадимся, пока кто-то что-нибудь не предпримет. Я перестал слушать его, когда Луи упал. Я поймал его до момента, когда он рухнул на землю. Я держал его в своих руках, сидя на корточках. Я погладил его щёку, я говорил с ним, я пытался сделать всё, чтобы он очнулся и встал, но ничего. Я запаниковал и отключился от окружающего мира. Я ничего не слышал и не видел. Я просил помощи у окружающих, даже не зная, к кому я обращаюсь. Я даже не думал, что действительно что-то произносил. Помогите мне, помогите ему, помогите нам. * — консервативная националистическая политическая партия во Франции, основанная в октябре 1972 года французским политиком Жаном-Мари Ле Пеном.***
Я пришёл в себя только в больнице. У Луи была капельница в руке, и он до сих пор не проснулся. Медсестра, которая занималась Луи, отвела меня в сторону, чтобы заполнить бланки. — Была ли у него какая-нибудь медицинская страховка? — Я не знаю. Вероятно. У него сейчас нет с собой бумажника. — Хорошо. Тогда мне нужна твоя помощь. Его имя и фамилия. — Луи Томлинсон. — Как пишется? — Как… Как произносится. — Сколько ему лет? — Восемнадцать. Он родился… Девятнадцатого августа шестьдесят восьмого года. — Хорошо. Адрес, номер? Я помог ей заполнить два листа с информацией, которую я знал, но мои мысли были о другом. Медсестра задала мне несколько вопросов касательно его медикаментов. Я сказал ей про те, которые смог вспомнить. Он недавно начал принимать новый препарат, одобренный FDA*, — зидовудин, но он не давал никаких эффектов. Мы вернулись в палату. На мешке, висящем на капельнице, было написано: глюкагон. Медсестра объяснила мне, что произошло, но я почти ничего не понял. — Гипогликемия, — повторила она. — Количество сахара в крови очень и очень мало. — Он ничего не ест, — сказал я вслух, не осознавая этого. — Этого недостаточно для объяснения. Здоровый организм очень устойчив подобному понижению сахара. Здесь другая проблема, — она посмотрела на его новые результаты анализа крови. — Это просто так не лечится. И с этими словами она покинула палату. Я слышал, как она разговаривала с врачом насчёт количества Т4, о поражениях, что появились недавно на его руках, под ногтями и на спине, о возможности наличия печеночной недостаточности. Я не хотел больше это слушать. Ненавижу больницы. Я сходил в туалет, чтобы избежать этого всего. Я увидел своё отражение в зеркале и понял, что плакал, потому что всё краски на моих щеках смешались, вероятно, из-за того, что я вытирал слёзы. Я не помнил, что произошло между моментами, когда Луи потерял сознание и когда я пришёл в себя. Я словно был в полной отключке. В коридоре я увидел молодого парня, который лежал на каталке перед закрытой палатой. Он выглядел, как скелет: с торчащими костями, совершенно бледный, с приоткрытым ртом, истыканный катетерами, но живой. На его коже были красные пятна, а на губах было что-то, похожее на ожог. Я задавался вопросом, для Луи всё закончится таким же образом? Я не мог не смотреть на него, хотя и не должен был. Он также посмотрел и на меня. Должно быть, он увидел флаг на моей щеке, потому что он изогнул бровь, как будто говорил: «береги себя». Точно. Ведь отныне я являлся частью общества. Однако очень шаткого и разрушенного. Я вышел из больницы и поехал до отеля на метро. Я собрал все свои вещи, собрал его одежду, его медикаменты, взял его чемодан, бумажник и заплатил за номер. В любом случае, мне надо было улетать сегодня. Я вернулся в больницу ближе к вечеру. Луи не спал и потягивал сок из картонной коробки. Рядом на подносе стоял ещё один. Как только Луи меня увидел, он поприветствовал меня жестом мира, чтобы облегчить всю эту ситуацию, но я прекрасно видел, что он был уверен в том, что я не смогу уйти из палаты до момента его пробуждения. Я сел рядом с ним. Краски на его щеке остались нетронутыми. — Только что тут родила женщина, — это была первая вещь, которую он сказал мне. — Она назвала ребёнка Джеки. Представь, ты проводишь в муках девять месяцев и испытываешь нереальные страдания во время родов, а потом ты смотришь своему ребёнку прямо в глаза и говоришь ему, что его зовут Джеки. И представь, представь, что тебя зовут Джеки. И как ты бы подкатывал к кому-то с этим именем? Забавно. Но я не смеялся. — Мне было страшно. — Прости. — Что произошло? — Всё нормально. — Ах, ну раз всё нормально, то тогда почему мы сейчас здесь? Не прикалывайся надо мной. Я подумал, что это был первый раз, когда он меня серьёзно разозлил. Я даже повысил голос, потому что я вспомнил о всех тех разах, когда он отталкивал меня, когда я пытался ему помочь. Вспомнил все ситуации, когда он клялся мне в том, что всё нормально, пока на самом деле он выгорал изнутри. — Там… эм, есть инфекция, которая так и не прошла, Гарри. Они думают, что это что-то серьёзное. Они хотят сделать рентген. Я не знаю. Количество Т4 падает. — Твоя инфекция — это не бронхопневмония? — Ну, да. Она была в начале. Сейчас что-то другое. Я не знаю, я не знаю совершенно ничего. Ты ведь уезжаешь? — Да. — Я бы проводил тебя в аэропорт, но… — Ничего страшного. Ты, эм, ты хочешь, чтобы я остался ещё на один день? Я могу устроить это. Если ты хочешь, конечно. — Завтра ведь приходят результаты экзаменов. — Ага. — Тогда нет. Я хотел бы, чтобы ты уехал. Я принёс тебе достаточно проблем. — Ты не проблема. — Я хочу, чтобы ты уехал. Я серьёзно, — повторил он. — Моя тётя будет со мной, в любом случае. Я не буду один. Ты и так натерпелся. — Я хочу оста… — Я не хочу, чтобы ты оставался. Я положил его бумажник на тумбочку около него. Я не хотел уезжать, потому что ничего не гарантировало мне, что я смогу увидеть его ещё раз. — Я люблю тебя, ты же знаешь это, да? — сказал я ему снова, надеясь, что он скажет это же в ответ. — Да, я знаю. — Спасибо за эту неделю. Он посмотрел на меня, уверенно ожидая, что я продолжу говорить, но мне было нечего сказать. Я пришел к выводу, что самое верное решение — уйти прямо сейчас. Потому что, если бы я задержался, я бы никогда, совершенно точно никогда не покинул его. Я встал, вышел из палаты, взял свой чемодан и поехал в аэропорт, где я прождал два или три часа до моего рейса. Никаких мыслей. Только я, хаос в моей голове и разные цвета на щеках. * — Управление по санитарному надзору за качеством пищевых продуктов и медикаментов