***
Артемий разбирал приходящие к нему письма из Столицы, когда его тронула Мишка. Подкралась сзади, топча чумазыми ножками, и взяла за локоть - цепкими пальцами отчаянной некогда сиротки. - Спичка запутался, - буркнула она под нос, - вертится на одном месте, как бык, никого не слушает, найти не может травы. - Ты не смогла ему помочь? - Артемий повернул голову, взглянув на приемную дочь. Та вытянулась в худого подростка, хмурую черноглазую девчушку с длинными черными косами, кончики которых задевали твирь-траву при ходьбе. Мишка говорила со Старухой-Землей, которую он когда-то убил ради жизни людей, и успокаивала, что та совсем не злится. - Он не слушается меня. Отворачивается, томатный, и бубнит. - Влюбился в тебя, наверное, - Бурах зевнул, вставая и потягиваясь за курткой. Мишка оторопело уставилась на него. - Не может быть. У меня плохое лицо, - сказала она уверенно, а затем, не терпя никаких ответов от приемного отца, повела того за собой. За собой, через ей ведомые степные тропки, через сырую землю, отзывающуюся ей, через свою родительницу. Покормите куколку, вырастите будущую Земную Хозяйку, такую, что посоревнуется и с глиняно-костяной Кларой.***
- Слыш, папаша, вылезай, разговор есть. Григорий Филин, в былые времена Гриф, раздраженно выругался под нос и на время оставил тормозящие шестеренки. Балансировать на той хрупкой конструкции, на какой ему приходилось чинить время, ему помогала еще сохранившаяся воровская ловкость. И не осталось, пожалуй, от старого Грифа ничего, кроме скорченного в иной раз жала и говора характерного. Ну, так все виделось сильным города сего, понадеемся. Старая глупая птица без когтей, старый Филин, сломанный и переломанный, который вон, забавляется каинскими чудесами. Но временные нити оказались, оказывается, очень схожими с теми, которыми он контролировал железные дороги. Гриф хрустнул шеей и сел, смотря на Ноткина перед собой. Тот, пожевав губу, сел тоже. Его бессмертный кот где-то рядом, будь уверен, чешет себе спину о девичьи лодыжки. А пострел-то времени зря не терял, вырос будь здоров, и ввысь, и вширь. Это тебе не задохлик-атаман беспризорников, нынче Белая Хозяюшка дарует своим птенцам благородные цвета вместе с благородными должностями. - Скажу так, пострел. Земля в Стержне - гнилуха, спать тебе там без морфия будет худо даже на цацкиных перинах, - он улыбается криво, сверкая отлитым зубом. Потирает затекшие от долгой неподвижности колени. Ноткин кивает. Он остается Ноткиным, разменяв свое имя на другую судьбу. - Да знаю. Не наше это дело, верно? - он облизывает губы и, воровато побегав глазами, наконец, говорит о цели своего визита, - можно спать и на гусином пуху, но к Складам тянуть будет за жилу, а? Не вытащишь из себя ты это, папаша, я поэтому и иду. Я и ребята забираем Склады и все дороги. Слово Капеллы обрело силу. И показывает - верно, нить червонного золота, касание их конопатой маленькой госпожи. - Да забирай, мне то что. Я никаких дел уже не веду там, - хмыкает Филин, острой болью в сердце понимая, что вот, время уже не его, и утекает оно, и даже за ниточки его дергать уже не интересно. Пожить бы для себя, что ли. Сделать что-то, что уже не думал делать. - Ага, знаю я, как не ведешь. Своим скажешь на псарне, - улыбается Ноткин, и червонное золото блестит рыжиной. Вот тебе и каинские чудеса со времечком - перед тобой словно ты, зеленый и самоуверенный болван. - Слышишь, шкет, - Ноткин щурится, как раздраженный кот, при этом обращении, - чтобы никого резать не вздумали. Рано вам на лапах такое иметь. Чтобы все было по уставу нашему, а то, черт возьми... Он улыбается и смеется Григорию. Вот же, и что такой довольный, словно сметаны обожрался? - Да не забыл, папаша, - заметив взгляд, он немного успокаивается, - Хан возвращается. А, вот что. Лучшие враги воссоединяются. - Что, на свадьбу приглашение вытащишь? - подтрунивает Филин, потирая ладони. - Да ну тебя, лишь бы тебе... Если буянить не будешь, папаша, - важно кивает пострел, а затем снова улыбается, - и рыбу своей мечты позовешь. Опять он за свое. - Я сейчас как тебе... - Ну, знаешь, - продолжает Ноткин, пятясь спиной вперед прочь от Грифа, старые когти показывающего, - как говорится, часики-то тикают, мы не молодеем, а с поры той свиданки... эй, ну не в Соборе же!***
Какие бы слухи не ходили, они не враждовали. И не дружили. Это было... сотрудничество. Выгодное им двоим. Младшая Виктория поморщилась. Вышло совсем по-отцовски. Но, с другой стороны, у кого, как не у нее, должна быть хозяйская жилка. Хозяйка - значит должна хозяйничать, предпринимать, планировать. Поддерживать деловые отношения. Просить помочь с волосами - это деловые отношения. Очнуться в ночи, невесть где, испуганной - а вот и она, рядом, со своей загадкой, спрятанной в уголках насмешки. Уводить босую Каину от берега, там, где еще может воткнуться в ступню осколок былого чуда. Учиться быть женщинами, власть имущими, вдвоем - когда матери их не в силах помогать, утомившиеся в своих могилах. Взращенная в Горнах гордая Мария, немножечко вздорная и самовольная, в последнее время чаще и чаще расплескивала свою алую силу по городу, все чаще становилось видно ее влияние на Верхний Город. Она творила, возводила вверх мысли и людей. Поджигала им пятки, чтобы те спешили оторваться от земли. За Капеллой было дело проследить, чтобы они, все же, возвращались обратно. Виктория заплетала сухой цветок в волосы Марии, когда та вдруг открыла глаза. - А ты поцелуй его, - сказала она. Пальцы Белой чуть дрогнули. - Я так не могу, - смущенно отозвалась она, - он не под моей властью. Я могу только его оберегать, и то во сне. Я не хочу навязываться. Мария закатила глаза и повернулась. - Ты ведь не я, милочка, - она поджала губы, - если поцелую я - бедняга может и ноги вытянуть от благодати такой, увидеть все те цвета, от которых отказался или просто родился без их знания. Влад неделю отходил. А поцелуешь ты - сразу поймешь его и будешь знать, что делать. Капелла сжала ткани своей юбки и почувствовала себя маленькой девочкой. - Я ведь совсем не знаю, как это. Наверное, не так, как когда я целовала своих на защиту, - промямлила она, сжимаясь немного, когда Мария взяла ее в кольцо своих огненных рук. - Это ведь совсем другое. Ты не должна этого была знать, ведь я скоро... Каина вздохнула и тряхнула головой, мазнув ступней по полу. Мертвый цветок в ее волосах наливался жизнью. В ней было так много жизни, горячей, буйной - такой нужен не сухой полевой цветок, а роза. Огромная, чтобы в нее смогла вместиться пламенеющая душа. - Твой будущий брак не имеет ничего общего с тем, кого ты должна поцеловать, - спокойно сказала Мария, - и любовь с этим ничего общего не имеет. Будешь так сжимать свою силу - она однажды разорвет тебя на кусочки. Поцелуй этой ночью! Обещаешь? Мария улыбалась, словно от ребяческой затеи. Вот она славно придумала, а Капелле потом плакать и стыдиться. Вдруг ее осенило. Если от поцелуя Марии кроваво-красно все вокруг, и тело горит, то что будет, если... - А ты можешь мне показать, - тихо просит Виктория и наклоняется к пламени запретно близко.***
Будни Рубина с давних пор не отличались особым разнообразием. Казалось, и сама жизнь потеряла свой вкус. А, хотя, послушай - словно твоя жизнь вообще когда-то отличалась чем-то от пресной простокваши. Утром в новую открывшуюся больницу, на обед - в школу к Ларе, чтобы разделить трапезу, вечером к Бураху в его мастерскую, канитель с его подрастающим учеником, а затем можно и к себе домой, по пути пропустив пару стаканчиков с друзьями в кабаке. Иногда он жалел, что не отправился на фронт. Умереть от пули или умереть от гнилья, медленно расползающегося внутри? Выбор сложный. Иногда, когда он говорил об этом Ларе, та понимающе кивала. В них была та струнка, жилка отчаянных, готовых отдать жизнь за свою идею, но она со временем, похоже, умерла, забрав все краски. Лара находила отдушину в преподавании детям и помощи в Управе. Рубин находил свою отдушину разве что во снах. Сны у него были спокойные, как никогда. Ласковые, словно чьи-то нежные объятия. Во сне его кто-то гладил по голове и шептал, что все еще наладится, все будет. Ты только сражайся, как умеешь только ты. Ты только не позволяй гнилью пожрать твое сердце. Сегодня Рубину приснилось, как его поцеловали. Он не смог разглядеть за облаками лица, но на губах остался сахарный вкус. Утром он вышел из дома и увидел небо во всех красках, что были на земле.***
Каспар сошел с поезда в ту же секунду, как тот остановился. Вздохнул полной грудью, смотря на старое здание Станции, на золотое море степи за ней. За пять лет это место мало изменилось. Он развязал свой шарф, чтобы почувствовать ветер лучше, и взял свой чемодан. Его встречали знакомой улыбкой. - Ноткин. - Хан, - отозвался детским прозвищем старый друг. Он жевал травинку, а затем отвернул голову и сплюнул ту на железные пути, - ну и куда ты? - Домой, в Горны, куда еще, - немного растерянно отозвался Каспар. - Да нет же, орех ты, - вздохнул Ноткин и, подняв руку, отмерял полголовы разницы их роста, - когда ты уезжал, мы только сравнялись. - А зачем тебе выше меня быть, - хмыкает младший Каин на это ласковое обзывательство, - мы всегда были равны. Я скучал. Они некоторое время смотрят друг на друга, недоверчиво это перечитывая, а затем обнимаются впервые за годы разлуки. Ноткин носит все тот же истертый ошейник, что и в детстве, а Каспар носит свои ледяные осколки Башни у самого сердца, не боясь однажды, что те вонзятся в него во сне. - И что теперь будет? - спрашивает Ноткин у друга, беря на себя часть его багажа несмотря на свою ногу. Каин смотрит на то, как червонным золотом отливают волосы его лучшего врага. Худшего друга, который всегда имел свое мнение на любой его приказ. Чернота его души источает тоску и нежность. - А теперь я возьму бразды правления на себя вместо отца, - говорит Каспар, всматриваясь в город и стараясь услышать звон колокольчиков, - и, видимо, женюсь. - Это я знаю, -бубнит его друг, - пойдем-ка через Скорлупу, у меня есть ключи. Ключи, чтобы никто не видел, как они утоляют свою тоску. - Только ногу побереги, - Каин улыбается, и закатывающееся солнце жжет ему глаза, - взялся помогать, будешь, значит, до самого конца. Значит, будем с тобой до самого конца. И до самого конца заката - все время только наше.***
Тая деловито обходит Клару и садится на краю ямы, всматриваясь вниз. Морщит носик. - К сестренке пришла? - спрашивает она у той, - одиноко тебе? Тая была в том возрасте, чудесном возрасте, когда могла смотреть на смерть и ужасы совершенно бесстрашно. Она была матерью, которая всегда настаивала на своем, у нее был свой собственный, снова растущий-сращивающийся Уклад, и еще парочка аскорбинок в кармашках. На всякий случай. - Немного, - улыбается Самозванка, но как-то нервно. Болтает ногами в пустоту, - мамы с папой нет, сестренка, вот, снова в землю и глину. Тая задумалась. Хотелось и прогнать ее, чтобы искала свой этот смысл жизни в степи, а вроде и неловко. - Знаешь, вот сейчас в Театре совсем скучно. Мне там никогда не нравилось, но вот говорят - совсем нет новых идей. Бессмертник, кажется, потратил весь свой запас. Она смеется в ладошку. Хорошая шутка! - Да и подумай, басаган, - деловито продолжает Тычик, - вот у Марка преемников нет. А ты будешь - тоже бессмертная! Ты ведь ни на чуточку не повзрослела, вот и тоскуешь. Клара посмотрела на свои руки, чудотворные. И правда. - А что я там буду делать? - сдвинула она брови. - Как что. Сказки ты рассказываешь неплохие. Будешь устраивать, как их там... - Тая задумалась, подбирая слово, - кукольные представления! И аж сама обрадовалась своей идее. Ну, по крайней мере, не будет приходить сюда и пугать ее скот и людей своей кисло-глиняной миной! А вот как Марк будет с ней разбираться - это уже не наше материнско-настоятельное дело.