Nec sine te, nec tecum vivere possum. Ни без тебя, ни с тобою жить не могу. (Овидий)
Есть девушки, которые умеют спать чутко и просыпаются от малейшего шороха, и есть Инес. До тех пор, пока ей не будет угодно проснуться самой, Инес нельзя разбудить даже пальбой из пушек. Прежде дон Диего поднимался тише, не желая будить её с рассветом, потом бросил эту ненужную предосторожность и поднимался так же, как если бы ложился один. Один он ложится редко, не больше пары раз в неделю и своей любовницей вполне доволен. У Инес хорошо получается прикидываться прелестной дурочкой. Думает, что сумеет провести мужчину, перевидавшего на своём веку больше женщин, чем первые конкистадоры – индейцев. Нет, она очень разумна, хорошо знает все его предпочтения, порой даже даёт ему советы в делах, и не всегда бездарно, особенно касательно всего, что связано с деньгами... Пожалуй, она даже не притворяется и любит его искренне, насколько для женщины вообще возможно не притворяться. Она тоже нравится ему. Очень нравится. Нравится это наигранное кокетство, эта игра веером, который она выпускает из рук разве что когда спит, это восхитительно неправильное личико, бесконечно далёкое от величавости античных богинь. Нравится вся эта мишура, которую так приятно сорвать и смять. Она понабралась от него таких словечек, что вгоняет в краску драгунского капитана, а при нём до сих пор конфузится поправить подвязку. – А никто не войдёт? – так она часто спрашивает, выбираясь из широченных юбок и стыдливо жмёт колени, когда садится. Девчонка. С чужими держится всё повидавшей богиней и, кажется, до сих пор в глубине души корит себя – голубая кровь, а сама к мужчине ходит. Ничего. Он эту дурь быстро выгонит. Для губернатора в колонии партия превосходная – да что губернатору, и родовитому герцогу впору. Но для вечного правления... Червь сомнения понемногу разъедает душу, стоит только остаться в одиночестве. Уж не поэтому ли дон де Очоа так ненавидит праздность? Несущественных дел у губернатора нет, он должен знать, как лежит каждый камень в этом городе, и пусть только посмеет кто-нибудь назвать его владения «дырой» – недаром уже третий год все суда окрестных колоний стараются обойти их стороной, а равные ему по положению, такие же губернаторы и наместники, как он сам, невольно вскакивают, заслышав его шаги. Да, он умеет внушить страх. И всё-таки скользит недобрым взглядом по наборному паркету, по золочёной мебели, а у иных и витражное окно заметит – и не может простить тех чёртовых бочек с рыбой, кроме которых, как он однажды услышал, в его городе и глаз положить не на что. Что-то он упустил очень важное, как управляться с этими землями. И потребовать (просить дон де Очоа не желал, да, в сущности, и не умел) совета не с кого – бывшему губернатору дела такие неподсудны, всё как бог на душу положит, у него самого кто потолковее – одни офицеры, а у соседей какую науку перенять – да разрази его гром, если он за этими торгашами подсматривать начнёт. Всё нужно делать только самому. Однажды беспечная сильфида так и застала его – склонившимся над столом, заваленным скомканными бумагами, что-то бормочущим под нос, как старик, вдобавок, сидящим при одной свече, почти в темноте. Душивший его ворот рубашки был разорван безжалостной рукой, мундир соскользнул со спинки стула, но какое-то затруднение, полностью захватившее Диего, не позволяло отвлечься, чтобы поднять его. В коридоре Инес мельком глянула на огромные часы с боем. Было около четырёх утра. Унизанные кольцами пальцы взялись за ручку двери, и неслышно, чтобы не потревожить раньше времени, на паркет опустился носок туфельки. Он не заметил, как она вошла, и почувствовал, что его покой нарушен, только когда на его плечо легла рука. Дон ещё не ложился, и от постоянного напряжения голова и так уже раскалывалась. Гадать, кого к нему могло принести в такой час, сейчас было слишком непосильной задачей. Инстинктивным жестом Диего сжал мелькнувшую у него за спиной тень, повалил на пол и придавил коленом упавшую фигуру. Ожидав удивления, недовольства, даже брани, но только не открытого нападения, Инес не успела закричать в первую минуту, а спустя несколько мгновений не в меру решительный любовник заломил её руки, сдавив их как в тисках. Потрясение было так велико, что она даже лишилась дара речи, таким образом отсрочив бурю, вылившуюся на измученную голову дона де Очоа на несколько минут. Впрочем, сцена, начавшись столь бурной атакой, очень скоро перешла к слезам, а спустя ещё некоторое время она вешалась на его плечо, как всегда, прижималась к рукам и только повторяла, не в силах оправиться от потрясения «Ты изверг...» Странно, но Диего не хотелось оправдываться. Не она одна так считает. Его часто называли то палачом, то живодёром, то чудовищем, то ещё каким-нибудь зверем – на что хватало фантазии. Так будет даже лучше, никто не сможет упрекнуть его, что он не предупредил. В конце концов требовать от будущего правителя всего мира, чтобы он запел влюблённым Селадоном** не только безрассудно, но даже жестоко. Вечное правление... ох, это вечное правление! Из головы уже который день не выходит тяжёлая дума, похожая на тупую, ноющую боль. Проходит она только во сне, когда после пятнадцати или шестнадцати часов бесконечных усилий, тело, наконец, перестаёт подчиняться, и валится в мёртвом сне. Порой тревогу заглушает бархатный женский голос – кажется, он ласкает самую душу. Голос у Инес не сильный, да и больше октавы не вытянет, но его устраивает. Пусть лучше отгоняет сон, чем лезет в его мысли.***
Сейчас рано темнеет. Редкие прохожие, что попадаются навстречу, уже не гуляют, а торопятся домой, опасаясь воров и бродяг. А там кто знает, может быть, и тяжело погромыхивающих шпор и твёрдой поступи? Башмаки с каблуками сеньор губернатор презирает – в первую очередь он солдат и всегда останется солдатом, какую бы корону ни рисовало у себя на голове пылкое воображение. А солдат не гнётся от ветра и не кутается в плащ и никогда не меняет привычного шага. Солдатом быть хорошо. Плохо только когда ты честолюбив. В темноте терялись очертания города, и Санто-Доминго казался огромной крепостью с вознесёнными ввысь башнями, охваченной происками нечистой силы. Если только он сам не даст ответ, что это за сила. Это нетрудно – достаточно пройти мимо зеркала. Ему не хотелось возвращаться той же дорогой. Осенняя прохлада успокаивала, а опустившаяся на город ночь не пугала, а наоборот, успокаивала сеньора. На мосту он остановился и устало опёрся на перила. Конечно, ради такой цели любые средства хороши. Только вот он никогда не стремился стать их рабом. Под шпорой скрипнул камень. Диего наклонился и, прищурив один глаз, бросил его в реку. Несколько скачков, сначала длинных, потом всё короче – и камушек исчез в блестящей чёрной воде. Когда-нибудь и меня вот так же поглотит эта мгла. Если только сумеет сломить. Рука невольно сжалась в кулаке. Нет, так просто его не согнуть. Он уже знает, с какими силами связался, но отступить – значит навеки лишиться воинской чести. Её-то он никому не отдаст. Прежде всего воин, солдат, он привык добиваться всего собственными руками, и порой от одной мысли о дьявольском кольце Диего становилось противно. Силой он захватил губернаторский титул, и никогда не жалел о том, что сделал, никогда не думал, законна или нет его власть. А силы, таившиеся в этом древнем перстне, забрали над ним такую власть, что ради обладания ими он уже не остановился перед мелким грабежом как один из тех самых отбросов общества, которых он так презирает. Но если бы только грабежом... от злости он так стиснул пальцы, что услышал хруст костей, а на лбу вздулись жилы. Сбежал, возьми его холера, сбежал как последний трус. И ради чего? Чтоб поднять эту жалкую бурю? Он сам сумел бы вывести из неё свой корабль. Так нет же, сто чертей вам в глотку, всё по-моему будет. Быстро, чтоб не передумать, он повернул кольцо на руке. – Аделаиду, сей же час ко мне. – зная, что сейчас покажется сияние подвластных ему духов, дон де Очоа закрыл глаза, чтобы лишний раз не смотреть и не терзать себя проклятьями. С тех пор, как в их дела вмешалось колдовство, борьба больше не будет справедливой. Он должен был победить, на его стороне сила. А если нет – тогда он победит тем же оружием, каким воюют с ним, с честью или без. Поздно оглядываться назад. – Ты хотел видеть меня, Диего? Она. Без сомнений, это она. Аделаида. Какой у неё тихий, мягкий голос – никогда она так с ним не разговаривала. Конечно, он знал, что духи кольца не подведут его, но слышать её голос здесь, совсем близко... Отшатнувшись, повернул голову. Рука сама тянется к оружию. – Не верю, что ты принёс меня сюда, чтоб угрожать. – на его ладонь ложится белая как полотно девичья рука, удерживая шпагу в ножнах, но он не чувствует тепла её руки. – Ты столько раз делал это наяву. Под покровом ночи кажется, что её фигура светится. Лунный свет играет на полураспущенной косе и светлым пятнышком касается молочно-белого плеча. Только теперь он видит, что на ней нет ничего, кроме такой же белой сорочки, но она точно не замечает этого. – Аделаида! Когда-нибудь ты перестанешь меня поражать, но только не сегодня. Или моя власть так велика, что... – зловещая улыбка трогает губы мужчины. – Если бы я не задумалась о тебе в эту минуту, ты бы не смог подчинить меня себе. – Вот как? Он хочет коснуться её, но руки хватают один воздух, а она уже стоит у него за спиной. Всё это слишком неожиданно, и в голове проносится ужасная догадка. А что, если... – Скажи мне только: ты жива? Почему ты так холодна? – Жива, и ты обо мне ещё услышишь. – обнажённые до плеч руки ложатся на перила, скрестив запястья. – Даже если силы кольца покорились тебе. Мы оба понимаем, что война ещё не окончена. – Конечно, куда же ты от меня денешься. Она не отвечает, лишь печально склоняет голову. Некоторое время оба стоят рядом, не говоря ни слова, только ветер треплет золотые волосы. – Не думала, что у тебя есть другие причины для бессонницы, кроме меня. – Кто тебе сказал? Мне нет дела до всей Вселенной. А ты – когда-нибудь да вернёшься, не вечно же мыкаться по свету. – Вернуться к тебе? – впервые поднимает на него глаза, глядит насмешливо, но не осуждающе, – Ты же знаешь, как я тебя ненавижу. Но всё-таки ты мой муж, я не могу бросить тебя на произвол судьбы. – Спроси лучше себя, что будешь делать, когда её колесо раздавит тебя. – в голосе Диего послышалось нескрываемое раздражение. Бессонница! Уж не смеет ли эта мерзавка читать его мысли и снисходить до его истерзанной души? – Я просто знаю тебя, Диего. Если бы не крайность, ты не позвал бы меня – ночью, на улице, когда рядом никого нет. Что-то гнетёт тебя, о чём ты никогда не расскажешь, всё равно назовут помешательством. Сказать – значит признаться в бессилии, а для тебя это верная смерть. Но слишком на свою силу не надейся. Борьба уже никогда не будет прежней, а картечью плохо отстреливаться от пушек – тебе ли не знать. – Воевать меня учить будешь? Аделаида, я согласен признать тебя неплохим противником – хотя посмотрим, как ты запоёшь теперь без своей магии – но не смей мешаться в то, чего не знаешь. Всё, на что годишься ты и то отребье, которое ты называешь своей командой, это бегать с поля боя. – на лице адмирала застыло выражение такого презрения, с каким кабальеро, приосанившись, проезжает мимо жалкого погонщика мулов. – И вы тысячу раз правы. Не попадайся мне на море, если дорожишь своей головой. Аделаида слушает его с той же мягкой, чуть снисходительной улыбкой. Он надвигается на неё, почти нападает, срывается на крик, и она видит, как у него начинают сверкать глаза. – Люблю смотреть, как ты сердишься. Значит, твоя мигрень отступила. – она приложила ладонь к его лбу, и вновь он не ощутил от прикосновения живого тепла, – Сначала смеюсь над тобой, потом даже немного жалею. Разве может счастье измеряться в потопленных кораблях? – Это всего лишь ступени на пути к могуществу. – проницательный взгляд скользит по её лицу, пытается заглянуть в её мысли, – Могуществу, которое ты могла бы разделить со мной. Аделаида. Подумай ещё раз. Я никогда не повторяю дважды, но ради тебя... – тёплая ладонь мужчины накрывает холодную руку видения. Кольцо касается её пальца. Аделаида вырвала руку, но на пальце уже остался ожог. – Даже сейчас ты пытаешься действовать насильно. А чтобы завладеть им, когда видел в последний раз, ты ударил меня. Я не ждала от тебя ничего другого, но это было больно. – ладони скрестились под сердцем, на том месте, когда он так грубо отшвырнул её в сторону. – И ты спрашиваешь, хочу ли я принадлежать тебе? Нет, я забуду то, что ты сделал, но что должно случиться, чтобы ты перестал сносить всё на своём пути? – Ничего. Я всегда поступал так, и просто не сделал для тебя исключения. Закон жизни, любовь моя. – Закон, на котором стоит твоя власть? – он с довольством кивнул – наконец-то поняла. Она гладит его руку, стиснувшую перила моста, и чувствует, как хватка слабеет, и напряжение сменяется спокойствием. – Вот так. Я не причиню тебе зла и не хочу твоего несчастья. Но когда не будет болеть голова, спроси себя самого – принесёт ли власть столько радости твоему сердцу, скольким ты жертвуешь сейчас ради неё? Даже не другими. Самим собой. Разве власть над миром так непохожа на власть в одной колонии? Что может быть хуже, чем когда твоя беглая жена осведомлена о всех твоих планах, а ты не можешь ответить ей тем же? Брови дона де Очоа недовольно сходятся над переносицей, но ни ярости, ни возмущения в его голосе не слышно. – Откуда ты можешь знать об этом? Я никому не мог сказать и сам не думал, когда направлялся сюда. – Я же душа, и чувствую больше, чем мы думаем в жизни. Сила волшебства удерживает меня здесь силой, но я пока ещё могу сказать то, чего никогда не скажу тебе наяву. Ты и сейчас слушаешь меня потому, что хочешь забыть свои злоключения, которым нельзя поверить, пока не ощутишь это на себе. Знаешь, я тоже судила поспешно, когда называла тебя чудовищем. Будь это так, сейчас бы спал как невинный. Если бы твоё исцеление зависело от моей воли. Голос Аделаиды звучит совсем мягко, но не весело. Кажется, что каждое слово причиняет ей такую же ноющую боль, какая сегодня довела губернатора до бессонницы и выгнала среди ночи на улицу. Встряхнув головой, словно сбрасывая наваждение, волшебница снова оказывается у него за спиной, скрестив запястья, касается его руки и указывает куда-то вдаль, где очертания редких кораблей теряются в тумане. Тумане, наводящем ужас на все окрестности, плотным кольцом окружившим Санто-Доминго, но никогда не застилающем сам город. – Смотри. Высокий прыжок неземного существа, похожий на взлёт чайки, и она уже, опираясь одним коленом на его плечо, отводит летящие руки назад, словно богиня, вырезанная искусной рукой на носу корабля. Не чувствуя её веса, он пытается удержать её, иначе она непременно потеряет опору и разобьётся, упав с моста, и не может схватить. – Когда-нибудь я разгадаю тайну этого тумана... – неслышно шепчут её губы, и вдруг прекрасное видение холодеет, цепенея от сковавшего всё тело огня: наконец, Диего удаётся поймать её запястье. Сжать чёрную метку, оставленную уже проклятым Флинтом. Говорят, души не плачут от боли. С губ Аделаиды срывается лишь сдавленный стон, теряет равновесие и, лёгкая, почти бесплотная, падает к ногам губернатора, тает в воздухе нежной дымкой...***
Угораздило же влюбиться в такого ретивого служаку! Что он, в самом деле, за человек? Другой бы уже с ног валился, а он ещё ухитряется после всех «великих дел» (так Инес чуть иронично называла и издание законов, и оборону владений, и всё то, что выпадает обыкновенно на долю колониальных губернаторов) где-то пропадать. Так ведь и свихнуться недолго. А вдруг оттого, что тогда она так напустилась на него, он и вправду немного помешался, и теперь, должно быть, бродит под её окнами как потерянный? Хотя, конечно же, нет, где находятся её окна ему не может быть известно. Надо будет сегодня быть с ним поласковее. Но на шею прямо с порога не бросаться. Восторженная девушка обещала в дальнейшем приобрести бархатистую женственность, облаком духов обволакивающей своего избранника. Если от родовитого отца-француза она унаследовала своё галльское легкомыслие и страсть к роскоши, то от умеющей устраивать свои дела матери ей досталась проницательность. Маркиза как в воду глядела, когда представляла дона де Очоа потерянным и почти обезумевшим, только воспринимала сильные чувства не всерьёз, а так, как принимает слова любви записная кокетка, которой по десять раз на день клянутся хранить верность, и все – до конца своих дней, поэтому своего милого она дожидалась в опочивальне, повернувшись к двери так, чтоб хорошо было видно алую ленту шнуровки, пощипывая гроздь винограда и вальяжно возложив одну ножку на другую. Глазомер не подвёл её – яркая шнуровка на чёрном платье первой бросилась в глаза сеньору губернатору, вернувшемуся после призрачной встречи. – Нагулялся, мой варвар? – искусительница дразнящим жестом помахала над головой виноградом. – А я уже успела соскучиться. Быть может, появись она здесь уже поутру, когда он мог бы хоть немного прийти в себя, не заигрывай так откровенно, заговори, наконец, как не чаявшая свидания с повелителем фаворитка, а не как капризная принцесса, Диего не почувствовал бы такого отвращения к любовнице. Когда на его глазах погибла Аделаида, когда он собственными руками убил её, когда в ушах до сих пор звучит стон вырвавшейся наружу нестерпимой боли – она улыбается, дразнит, манит к себе... – Провались ты! – в сердцах он так прикрикнул на неё, что она вскочила. Испуганный жест её прижавшейся ко рту ладони, не посмевший сорваться с губ вопрос, в чём она виновата, умерил порыв дона. Безнравственная прелюбодейка... вот только она ничем не вредила Аделаиде, и не она грешила тайком от мужа, а он изменял с ней своей жене. – Запри дверь на ключ. Что произошло в спальне дона де Очоа в эту ночь, никто так никогда и не узнал – Инес замкнула эту тайну в сердце, а сеньор губернатор сделался так задумчив, что к нему и подойти не осмеливались.***
* - название появилось неделю назад, может быть, солидарность требовала бы его замены, но раз уж она появляется именно сегодня, это судьба, придётся его оставить ** - персонаж известного в своё время пасторального романа, изнывающий от чувств влюблённый