Искушение невинностью

ГЛАВА IX. МЫСЛИ ПИКОВОГО КОРОЛЯ «Ваша Милость, – о непостоянная Фортуна, тебе хорошо должно быть известно, сколь часто самые необъяснимые вещи начинаются с этого невинного – но только с виду – «Ваша Милость»! – как Вам известно, мой сын большой простофиля, и без покровительства Вашей Милости в столице придётся ему худо. Заставьте вечно молиться о благоденствии Вашей Милости, определите его на службу куда следует и, если на то будет воля Вашей Милости, пожалуйте его чином или двумя, а всего лучше оставьте при Вашей Милости в каком угодно звании, и коль скоро будет он находиться пред очами Вашей Милости, то льщу себя надеждой, что и из моего дурака сможет выйти прок. За сим кланяюсь Вашей Милости и остаюсь всепокорнейше преданным Вашей Милости Алонсо Филипе Дуарте и прочее, и прочее...» В Западной Индии Сесарио оказался из-за этого самого письма, то есть благодаря знакомству его отца с господином королевским советником он уже вторую неделю мыкался по самому захолустному из всех самых захолустных городишек, какие только доводилось повидать его глазам за неполные двадцать восемь лет и готовился в ближайшем будущем помереть от скуки, если в этом Санто-Доминго не случится восстания рабов, войны с персидским султаном, извержения вулкана или хоть какого-нибудь ещё примечательного события. Ну хоть бы крепостная стена рухнула, тогда по крайней мере сначала поднялся бы переполох, и потом её бы начали возводить заново, а это уже довольно занимательное зрелище. Во всяком случае, в отсутствие чего-то поинтереснее. Прибыв в это забытое богом и людьми болото, гордо называющее себя колонией, в качестве ревизора, посланного присмотреть за новым губернатором (что случилось со старым, молодому чиновнику было неизвестно), господин советник в первые дни и сам не без интереса осматривал город, однако с тех пор, как он принялся за дона де Очоа, от которого ему, по-видимому, что-то требовалось, праздное шатание по городу было объявлено грехом, во всяком случае в отношении лично Сесарио Дуарте, а в служебные дела взыскательный ревизор не очень-то спешил посвящать его. Во всём городе совершенно не с кем перемолвиться словом. Почти всё одни простолюдины, приличных людей никого. Попадаются ещё посолиднее кое-кто из служивых, но чиновничество эта братия презирает как вид. И как не презирать, когда пример подаёт сам губернатор? Адмирал отдельной флотилии, кавалер высшего ордена империи, по слухам, кулаком может стол перешибить. Странно, что тут ещё по улицам не ходят строевым шагом. Есть такие люди – их надо бояться, иначе они начинают задыхаться от желания держать весь мир в узде и невозможности это сделать. Дон де Очоа как раз из таких, кто называет мошку, летящую без его приказания, взбунтовавшимся насекомым. Возможно, такой мошкой он считал и самого Дуарте-младшего – тот совершенно его не боялся. Что с того, что он губернатор? Губернаторов назначает король, а кто отправится к королю с докладом? К тому же, сопровождать господина ревизора – значит, обладать неуязвимостью для всякого оружия. Неуязвимость вкупе с каким-никаким, а всё-таки чином и тугим кошельком – прекрасное украшение для столицы и бесполезная вещь в одичалом городишке. Пожалуй, если бы в нём не было так много военных, местное население с чистой совестью бы облачилось в шкуры и продолжило плясать вокруг костра, как это, несомненно, было при прежнем губернаторе. Обломок цивилизованного мира, всевышней волею судеб заброшенный туда, где не ступала нога человека – так ощущал себя Сесарио, от нечего делать разглядывая улочки Санто-Доминго, до половины высунувшись из окна. Пошёл уже второй час, как господин советник зашёл к дону де Очоа с вопросом относительно торгового соглашения с английскими колониями в обход испанских, и так до сих пор не выходил. За это время молодой чиновник успел пересмотреть все картины, какие попались ему на стенах, отыскать в нише статую какого-то римлянина в сенаторской тоге, задуматься, почему её до сих пор не заменили на Марса или кого-нибудь ещё столь же воинственного и известно ли хоть кому-нибудь в этом городе, кроме него, кто такой Марс и за что все короли на свете чтут его уже не первую тысячу лет. Надо заметить, для своего положения в обществе Сесарио слыл достаточно просвещённым человеком, и только родной отец и в глаза и за глаза величал его оболдуем. Интересно, за что? Теперь у заветной двери ошивался помощник этого самого губернатора с какой-то непроизносимой фамилией. Судя по доносящимся обрывкам речи, разговор там ведётся на повышенных тонах. «Сеньор, Вы позволите?» Что ж, пусть лезет между молотом и наковальней. Хотя, конечно, немного досадно – почему, в таком случае, ему запрещается не только заходить, но даже подслушивать? К тому моменту, как Сесарио пришёл к выводу, что, будь его воля, он бы всё на свете переделал, и в первую очередь запретил бы в таком захолустье такую непочтительность, дверь снова приотворилась, но без малейшей надежды на благополучное (или хоть какое-нибудь) окончание светской беседы. Впрочем, характерное «Диего де Очоа никогда. Ни перед кем. Не отчитывается в своих действиях!» – за неделю Дуарте уже понял, что перед особенно сильной грозой дон начинает говорить о себе в третьем лице – загрохотало даже в конце коридора. Прикрыв за собой дверь, Хуан обмахнулся бумагами, вытер пот со лба, обратился к святому покровителю с очередным сетованием на судьбу и уже повернул было к себе, на ходу перебирая ворох донесений, но его окликнул вконец истосковавшийся собрат. – Послушайте, сеньор, Вы всегда так спешите, будто за Вами гонятся бешеные собаки? Оба делают вид, что презирают друг друга, но редкий день не приходится где-нибудь столкнуться. – Я на службе. – В Вашем случае будет честнее сказать «ярмо», но как Вам угодно. Поскольку справедливости на этом свете нет и на нашем веку ждать её нечего, я предлагаю Вам оторваться от этого письменного лепета, всё равно через неделю он пойдёт на растопку камина, и объяснить, что происходит в этом городе, за партией в вист – прусский*, разумеется. Это после позавчерашнего-то, когда открыто назвал его мошенником. Какой-то чиновник! Самого вице-губернатора! Ладно, будь по-Вашему, может, удастся что выцепить. Переживёт как-нибудь твоя оскорблённая гордость, ей не впервой. – Хорошо, но до тех пор, пока не понадоблюсь губернатору. – бог с ними, с бумагами, вправду ведь дух свободно перевести некогда. Всё равно после такой грозы с докладом не пойдёшь. – А Вы, сеньор Дуарте, не гнушайтесь советом – никогда не говорите всего, что думаете, иначе хорошей карьеры не сделаете. Да, и парик всё-таки каждое утро завивают, а не только когда мимо цирюльни случится проходить. Лишнее упоминание о громадной разнице в их положениях для Сесарио прозвучало как оскорбление, и если бы ему страшно не хотелось покартёжничать хоть с кем-нибудь, дело бы окончилось отнюдь не обменом любезностями. Вишь, какая важность! – Если это не прихоть Вашего господина, со стороны Его Величества довольно неосмотрительно чинить препятствия губернатору Санто-Доминго. Вы так говорите, потому что не видели, что такое был этот городишко до тех пор, пока власть не перешла к дону Диего. Молодой чиновник слушает вполуха и куда внимательнее следит за рукой противника. Должно быть, бросит козырь... нет, опять перекладывает. Похоже на онер, а может, и не один. Сложная партия, пика не идёт. Выбор невелик, короля пик бьёт бубновая дама. Что? Он не ослышался? Уж не хочет ли этот прихвостень на бойком месте давать советы короне? – Да, приходилось как-то слышать – угробил жену, овладел приданым – обычное, знаете ли, дело. Я сегодня не в руке, сдавайте Вы. – Вешать надо тех, кто такую дрянь на весь город ославляет! – это Вы напрасно, дон Хуан. Вам нельзя распаляться, вист требует холодного ума. Теряете ещё козырь. – Это наговор, я лучше знаю. – Про Вас тоже много чего рассказывают, не в таких, правда, красках, как про вашего сеньора, но послушать стоит, можно узнать много интересного. Ещё один робер**? На родине Дуарте знают как хорошего рассказчика. Он любит поблистать остроумием и особенно поимпровизировать, представляя разные истории. Правда, сейчас некому восхититься цветами его красноречия: единственный слушатель то и дело вертится, оборачивается на дверь и не может смириться, что его выгнали. Краски сами собой начинают блекнуть. – И всё-таки дрянь ваш городишко. Хоть бы ещё весной, а по осени застрелиться хочется. – А Вы ждёте как на святого Исидора, когда от карет на площадь не протолкнуться? Здесь и на Доминика такого не бывает. Середина мая, представление ауто*** после мессы, гулянье, ярмарка в Мадриде – кто не знает праздника городского патрона? Значит, не из здешних дикарей, столичный. Ну так бы сразу и сказали, что ругаться-то. Сесарио одобрительно кивает и кроет туза пик.

***

Они оба понимали, что торговые связи – последнее, что может интересовать гордую Испанию. Всего лишь предлог для опытного ревизора, чтоб напуститься на него. Вполне возможно, что отчасти он сам в этом виноват, что отправил тогда бывшего губернатора на родину. Да и без этой оказии его и раньше как-то не жаловали при дворе. Но терпели – кто осмелится встать поперёк дороги Диего де Очоа? Не могут простить, что теперь он не хуже иных вельмож? Надутые болваны. Продолжайте воображать, что ему есть какое-то дело до ваших подвалов с золотом, у вас ещё есть немного времени. – Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы направлять золото из колоний в столицу. Вы желаете превратить боевую эскадру в средство наживы? Так вот Вам слово испанского дворянина, что этого не будет до тех пор, пока я могу дышать. А если мои военные заслуги ни в чём Вас не убеждают, Вы можете поискать в этих колониях другого губернатора, который заставит вспомнить о былой славе испанской короны в Новом свете – с оружием в руках, а не только на бумаге. Откровенно говоря, господину адмиралу за много лет порядком надоело топить английские суда. Куда интереснее будет прибрать к рукам целую колонию этих сынов Альбиона, которые до сих пор задирают нос за поражение Непобедимой Армады. Стоит ли говорить, что если бы он оказался тогда на месте дона де Гусмана, то... Разговор тяжёлый. Диего ненавидит перебранку с чиновниками. Неизвестно, где их этому учат, но кажется, эти молодцы ещё «Pater noster» не знают, а уже умеют выколотить душу. В такие минуты он даже не сомневается – совладать с ним не сумеют все хозяева ночных морей вместе взятые, и то же самое с лёгкостью проделает любой бумагомаратель. На сей раз, чтобы доконать его окончательно, из столицы прислали самого матёрого чинодрала, у которого на всё свои аргументы. Нервы ни к чёрту. Ревизор продолжает таким же бездушно-ровным голосом. Этот голос сегодня наверняка ещё полночи будет звенеть у него в ушах. В такт его словам дон расхаживает по комнате как тигр по своей клетке, с трудом подавляя желание повысить голос ещё на пару тонов. Какой-то Санто-Доминго против всесильной державы, ещё помнящей золотые времена Карла Пятого! Надо обладать поистине имперской дерзостью, чтоб вообразить такое. А Диего достанет дерзости не только вообразить, но и открыто выступить хоть против всего мира, если эти господа не удовольствуются службой и начнут требовать от него поклонов. Почему, чёрт побери, нельзя оставить его в покое хотя бы в этом чёртовом городишке! Потому что он сам в этом виноват, он приучил их к мысли, что для него нет ничего невозможного, но забыл очень простую истину: королям никогда не бывает довольно. Им всегда будет нужно больше. Достигнуть такой высоты – и в то же время соглашаться со всем, что тебе скажут и ещё делать вид, что это составляет для тебя большую приятность. А он больше не желает производить хорошее впечатление – ни на этого идола, ни на кого-нибудь ещё. Ещё в прежние времена, когда о власти не было и помину, он никому не кланялся. Хуан, конечно, этого не понимает. Опять встревает в его дела, суетится, упрашивает, расшаркивается... принесла же нелёгкая. Не обольщайтесь, господин ревизор. Не обольщайтесь ни позавчерашним послаблением, ни витийством этого ритора, он у меня когда-нибудь договорится. За эти пару дней сеньор губернатор успел много передумать и ещё больше переменить, а совета он спрашивать ни у кого не будет. Лишь раз удостоив помощника взглядом, Диего бросил, почти не разжимая губ и не меняя выражения лица, единственное короткое «Сгинь», означающее последнюю степень предупреждения. К счастью, два раза повторять не нужно. Смущённое «Простите, сеньор», поклон – и можно продолжать прерванный на время поединок. – Вы чрезвычайно заблуждаетесь, господин адмирал, если льстите себя надеждой, что о Вашем неповиновении не станет известно Его Величеству исключительно ввиду удалённости Ваших владений от столицы. Кроме того не следует забывать, что эта разорительная война с пиратством изначально была затеяна единственно в угоду Вашему честолюбию, в то время как никаких подобных указаний из столицы не поступало. – Вы всё время забываете одну важную деталь. Вы сейчас не в столице, господин ревизор, а в моих владениях, где с Вашей знатностью считаются до тех пор, пока я с Вами говорю. На сегодня с меня довольно, приберегите Ваши рассказы о пиратах для другого раза. Да, надежды губернатора на привычные, даже немного поднадоевшие переговоры, решаемые одним угрожающим сведением бровей и, если до этого дойдёт – ударом кулака по столу, после которого даже самые злостные ревнители закона торопились унести ноги и по возможности никогда больше не смотреть ему в глаза – все эти ожидания провалились с таким же треском, как пять лет назад – его намеренье жениться на скромной и послушной девице. Аделаида... последняя ниточка, связывавшая его с этим городом. Когда её больше нет, когда он собственной рукой сгубил её – тогда и Санто-Доминго не намного переживёт его на миг обретённую и навсегда потерянную жену. Диего уже был в таких летах, когда не задаются глупыми вопросами, возможно ли добиться своего без жертв. А когда речь идёт о такой цели, она не может достаться ценой одного колониального городишки. Но ради вечной власти можно пойти и на многие жертвы. Разве он прежде останавливался перед какими-то жертвами ради исполнения своей воли? Даже когда речь заходила о собственной жизни. Своя грудь не стоила Диего гроша, когда ядра били в палубу корабля и ветер рвал паруса в клочья. Одну жертву он уже принёс вчерашней ночью. Теперь он знает точно: удел владыки мира – одиночество. И всё-таки, всё-таки перед глазами снова встаёт картина сна, как она словно стекает вниз по его телу, распущенные белокурые волосы касаются земли – и вдруг поднимает взгляд, долго глядит ему в глаза и скупо роняет – «не люблю».

***

Острая боль в запястье помогла Аделаиде прийти в себя. Казалось, она всю ночь мирно покоилась в постели, и даже солнечные лучи ещё не били ей в глаза – значит, она очнулась ещё не так поздно. Она смутно помнила, как словно сквозь какую-то прозрачную пелену слышала обрывки голосов, веявшие замогильным холодом, каких не бывает у живых. «Рано или поздно заберём её...», «Катарина, она еретичка и предала истинную веру», «Мой поцелуй пронзит её грудь толедской сталью, не спорьте со мной...» сквозь сон доносилось до неё, а после чьё-то обжигающее дыхание коснулось её груди и... поцелуй красной королевы пришёлся в самую середину изумрудного крестика на шее девушки. Комнату наполнил удушливый аромат. Жадно схватив ртом воздух, Аделаида вздохнула и первым её движением было приподняться на постели. – Кто здесь? – ответа не последовало, и только болезненное ощущение напомнило, где ей случилось побывать. Как же ты сильно хотел меня видеть, Диего... и кто принёс меня к нему? Это была... сила моего кольца?.. Встав, она заметила, что уронила что-то с покрывала. Аделаида наклонилась и подобрала с пола увядшие лепестки жёлтой лилии****. В её ладонях они ещё больше сжались, пока не исчезли совсем. Девушка и сама толком не понимала, что и почему с ней случилось. Ясно было только одно – всю ночь она провела без сознания, и если бы кто-то тронул её, можно было бы подумать, что её душа уже улетела в райские кущи. В сущности, звучало не так уж невероятно, только вот лететь ей пришлось куда ближе – всего-навсего через несколько улиц. Вместо того, чтобы стать днём их обручения, тот день стал для них днём начала вражды, не утихающей вот уже шестой год. Но никогда прежде бессонницы её супруга так дорого ей не обходились. Она и не собиралась думать о нём – рада бы забыть, да спасибо Инес, не даст – она собиралась на следующий день – значит, сегодня – сделать одно очень важное дело. Важное и требующее секретности. В комнате хозяйки не оказалось, зато картина, представшая глазам Аделаиды, заслуживала увековечивания на холсте. Развалившись в кресле, служанка держала наголо её абордажную саблю одной рукой, а другой непринуждённо подводила глаза угольком, пренебрегая зеркалом и глядясь в отражение сабли. На пробудившуюся гостью своей госпожи она обратила не больше внимания, чем на скачущего по окну воробья. – Чанита, что Вы делаете? – если королеве пиратов и было нужно какое-нибудь чудодейственное средство, способное разом вернуть её на грешную землю, то она нашла его. – Как видите, навожу красоту, – горничная не оборачивалась до тех пор, пока не закончила чернить уголок второго глаза, – Тут за мной полковой лекарь приволакиваться вздумал, и я должна ещё немного поломаться, а то как бы не вообразил, будто в него влюблены без памяти. А это что, Ваше, что ли, украшение или тоже кавалера привечаете? – она достала платок и, поплевав, с видимым удовольствием потёрла саблю. – Моя, – увиденная картина так поразила Аделаиду, что она даже не подумала, как столь грозное оружие, прихваченное ей в компанию к шпаге – «так, на всякий случай», как она объяснила Вильяму – попало в руки этой невинной дочери природы, – Но где же Ваша барышня? Я должна ей кое-что сказать. Ничего говорить, конечно, Аделаида бы не стала, но исчезать надолго без видимой причины было бы невежливо. Кроме того, чужое любопытство сейчас ей было бы очень, очень некстати, а за Инес действительно водился такой грешок, как сование её чуть вздёрнутого носика не в свои дела. Закончив с косметикой, Чанита вынула гребень и, ничуть не смущаясь присутствием гостьи, невозмутимо принялась начёсывать волосы. – А я почём знаю? Она ж с губернатором нашим снюхалась, видать, у него и пропадает. Что Вы скажете на это, донья Аделаида? Вы ведь всегда на стороне тех, за кого некому вступиться. Не осудите беззаконную любовь Вашего супруга или согласитесь в глубине души? Донья Аделаида покачает головой и строго заметит, что воспитанные люди так не говорят, тем более об отсутствующих. Она и не задумывается, можно ли поступить по-другому, о ком бы ни шла речь. Даже если это всего лишь пустяк. Из таких «всего лишь» вершится то, что потом будет называться историей. «Думаешь, ты можешь обнять и защитить весь мир?» – она помнит этот странный голос из пещеры на острове Черепа, так похожий на её собственный и такой отстранённый. А как же иначе? ... Тринадцатой картой заканчивается партия. Короля пик бьёт бубновая дама.

***

* - в обычный играют вчетвером ** - две партии в вист *** - ауто сакраменталь – излюбленный жанр испанского театра, сцены на сюжет из Священного писания или жизни святых **** - цветок с герба Екатерины Медичи, единственного женского духа среди подвластных Диего