***
* - небольшие размеры Мансанареса с XVI века, когда столицей вместо Толедо стал Мадрид, случили насмешкой для жителей города, которому недоставало «настоящей» реки ** - в Испании считалось грязной угрозой по отношению к женщине; ранее, в Средние века, осуществить её можно было только в отношении девушки лёгкого поведения, но услышать в свой адрес могла даже женщина из самого высокого сословия, обычно за этим следовал вызов на дуэль со стороны родственника оскорблённой *** - «заметь себе» (устойчивая латинская фраза, на письме – NB, заметка для обращения внимания) **** - внук Людовика XIV, правивший под именем Филипп V, родоначальник династии Бурбонов на испанском престоле, сменившей Габсбургов ***** - цитата из мольеровской комедии, негласный символ веры для французского материалиста XVIII века: Сганарель: Однако, живя на свете, надо во что-нибудь верить; во что же вы верите? Дон Жуан: Во что я верю? Сганарель: Да... Дон Жуан: Я верю в то, Сганарель, что дважды два – четыре, а дважды четыре – восемь. ****** - выражение XVII-XVIII веков, «попасть в случай» – то есть в милость к правящему монарху; «вельможа в случае» – фаворитДёготь на воротах
8 июня 2021 г. в 17:19
ГЛАВА XVII. ДЁГОТЬ НА ВОРОТАХ
Ни один человек в Санто-Доминго не ждал отъезда господина ревизора так, как его рыжий секретарь. За какие-то двести эскудо, содранные с вице-губернатора, Его Милость вычитывали ему морали с утра до ночи, что если уж брать поборы, так хоть за дело, а не за любовные записочки, а, под конец выбиваясь из сил, нехотя прибавляли – хоть бы со стоящего ещё человека, а то нашёл, с кого драть – медных нет, а золотые не водились. Возразить было действительно нечего – ни выпрашивать у короля с десяток синекур, ни торговать должностями, ни обдирать заимодавцев Сесарио по недавности службы под его началом ещё не научился, и потому разводил руками, сокрушался, обещал в другой раз найти должника побогаче, и желал только одного – уехать отсюда побыстрее, чтоб перестать, наконец, ощущать себя так, как будто подделал вексель или скупил краденый товар. Особенно осуждающе поглядывала на него девица, которая появлялась в особняке чуть чаще, чем каждый день. И раньше хотя бы только заставляла мириться со своим присутствием, а не бросалась с порога на губернатора, как третьего дня. Не стыдясь, что сеньор Дуарте-младший стоит на втором этаже и отлично всё видит с лестничного пролёта, бесстыдница не просто ласкалась – она вешалась ему на шею, гладила, целовала его кудри, словом, не считала нужным даже притвориться, что у нее есть хоть какая-то гордость. Будь Сесарио постарше, он бы ей задал. А Его Милость не только не осуждают, но ещё и сами возлагают на себя обязанности почтмейстера – причём совершенно задарма. Как им при этом удаётся наживаться на каждой мелочи и ставить в зависимость от себя чуть не всех столичных ростовщиков – загадка.
Один раз Сесарио не выдержал, подошёл вплотную и даже наступил ей на платье, когда негодница хохотала над вульгарной глупостью какого-то сержанта, даже не удосужившись прикрыться веером. Почуяв его, Инес повела плечами, улыбка растаяла на губах, и вдруг отчеканила, медленно обернув к нему тонкий профиль, звонко, негодующе – да ещё и при этом скифе в сержантском мундире:
– Что вы ходите следом, часовым вас ко мне приставили? Извольте отступить от меня на три шага, болван.
В вечерних разговорах, пересказывая ей события за день, Хуан всегда называл его так – но Мансанарес прежде должен был выйти из берегов и затопить Кастильское королевство*, чем он осмелился бы повторить это ему в лицо. Она не знала точно, но догадывалась, что его щепетильности больно достаётся от столичного всезнайки, и не стыдилась так же резко осадить в ответ молодого чиновника. Пусть ему стыдно будет, что его не научили держаться с особой её положения – а ей стыдиться нечего, что было на совести, всё изложила в письме, ничего не тая. Письме, переданном Его Милости.
– Это я перед ней должен извиняться? Да я день и ночь трудюсь... тружусь на благо короны, не покладая рук, а эта вертихвостка только и знает, что отвлекать губернатора от дел. Если б не она, он бы так не храбрился, точно вам говорю! Да не наговариваю я, Ваша Милость, взаправду она порченая – и рубашка на ней вчера помята была, и на щеках румянец как от сахарной свёклы – уж не политические дела её так разрумянили, – когда Сесарио что-то будоражило, он вечно принимался ворошить свой рыжий вихор. – Честное слово, вот нарочно подкараулю и юбки ей до колен отрежу**.
Смело, смело. Да вообще нападать на девицу – самое смелое, до чего мог додуматься этот олух двадцати восьми лет от роду. Интересно, что она сделала, если б кавалер де Очоа не остановил на ней взгляд? Затащила бы в постель на аркане и взяла силой, пока этот молодец ростом с пожарную каланчу умолял бы пощадить его целомудрие? Господин ревизор устало потёр переносицу, жалея лишь о том, что приходится втолковывать такие очевидные вещи. Впрочем, чему тут удивляться, Алонсо Дуарте с удовольствием бы запретил женщинам даже дышать на улице, чтоб вид вздымающейся груди не мог сбить с пути благочестивых христиан, чего же ожидать от его сына? А впрямь, зачем он к ней так близко подходит? Никак понравилась, а злость взяла, что другому достаётся? Впрочем, достаётся ли...
– Сеньор Дуарте, образованный человек тем и отличается от дикаря, что не решает вопросы грубой силой и не обрекает окружающих на необходимость выслушивать всё, что он думает. Если вас не заботят обыкновенные человеческие приличия, поразмыслите хотя бы о том, что вы собираетесь нанести оскорбление женщине, имеющей, по вашему же собственному утверждению, в любовниках человека, способного ударом в лоб убить быка, не считая того, что речь идёт о губернаторе, в колонии которого мы сейчас с вами находимся.
– Но Ваша Милость, что нам должно быть за дело до его важности? Я говорю как есть правду, а если он вступится, то запачкает её репутацию ещё больше – хотя куда уже больше.
– Репутацию? Так-так, – отложив докладную записку о положении генуэзских банков из-за угрозы со стороны Арагона недочитанной, то есть пребывая в крайнем волнении, королевский советник помедлил несколько секунд и, наконец, решительным жестом стащил с носа пенсне. – Вы натолкнули меня на интересную мысль, Сесарио, поэтому будем считать, что я не слышал ваших кровожадных мыслей. Нет, не надо так на меня смотреть, посвящать в свои планы не в моих правилах – тем более вас, друг мой. Да, и дайте мне щипцы для завивки – и нож для бумаг.
Получив желаемое, ревизор собственноручно, чего никогда с ним прежде не встречалось, нагрел щипцы над камином, однако вовсе не для того, чтоб подвить безукоризненно уложенный парик, а чтоб накинуть на них кусочек ткани, поместив сверху письмо. С минуту Сесарио наблюдал за старым интриганом, гадая, что же он задумал, пока, наконец, тот окончательно не развеял его сомнения, подцепив ножом уже начавшую плавиться смолу, сняв сургуч почти без повреждений и так же осторожно распечатав конверт. Действовал он быстро, и с таким равнодушным спокойствием, что у Дуарте не осталось никаких сомнений, что распечатыванием писем его господин не брезгует явно не впервые.
Нет, любовница дона Диего ему не нравилась. Куда больше по сердцу ему были серьёзные, тонко чувствующие натуры, неспособные смеяться над глупостями необразованной солдатни и появляться с утра в драгоценностях, приличных балу. Но вскрывать письмо, доверенное женщиной, как бы предосудительно она себя ни повела – ведь это не по-рыцарски... Правда, вслух он всё равно ничего не возразил, пробормотал только «А Ваша Милость считают, что это необходимо?»
– Друг мой, запомните: когда речь идёт о чести невинной девушки, – предпоследнее слово он подчеркнул, – хлопотать о таких мелочах просто неприлично.
Разумеется, следить за таким пустяком, как женщина, было выше достоинства господина советника. Но да будь благословен Алонсо Филиппо Дуарте за то, что навязал ему своего сына. Двадцать восемь лет – это такой возраст, когда человеку ещё прощается недостаток ума, а у Сесарио чрезвычайно здорово получается изображать дурака. Откровенно говоря, этому неплохо помогал цвет его волос, благо, секретарь Его Милости был патриотом, и под страхом смерти отказывался пудрить волосы на французский манер. Старому чиновнику даже захотелось распечатать ещё чьё-нибудь письмо, чтоб посмотреть на его раскрытый рот. Великое дело – искренность! Если б Сесарио льстил ему, и тогда он не сумел бы доставить ему такого удовольствия.
– И никогда вот так не делайте, особенно если король Франции может объявить войну за то, что вы повредили печать его посланника. И некрасиво отозвались о его дочери... nota bene***, при свидетелях, – брови советника многозначительно поднялись, если бедняга ещё не понял, что рассказывать всё начальству весьма неосторожно с его стороны.
Любопытно. Очень любопытно. Написано по-французски – маркизе определённо не откажешь в уме, в испанских колониях вероятность напасть на знатока, да ещё и способного вскрыть письмо, чрезвычайно мала – почерк хороший, но мелкий. Судя по оборванным соединениям и кое-где пропущенным надстрочным знакам – писалось второпях, мысль обгоняла строку, по-видимому, вечером – кое-где на бумаге виднелась осыпавшаяся пудра розоватого оттенка. Любопытно также, что адресовано одному отцу – стало быть, или мать строга, или не пользуется доверием девушки. Что до содержания... Нет, Сесарио не ошибся. Дочь маркиза Далланвиля действительно обесчещена кавалером де Очоа где-то в последних числах сентября нынешнего года, хотя и с очень важной поправкой – она не препятствовала ему в этом и совершенно определённо испытывает к нему нежные чувства. Избранника идеализирует, хотя и не отрицает у него недостатков. Наивно? Очень, но её эмоции легко понять, губернатор – мужчина видный, пожалуй, даже слишком видный, а девушка её возраста всегда предпочтёт мудрому и рассудительному человеку бравого фанфарона. Но выходить за него замуж... Господин советник слышал, что с женой у него что-то нечисто, кто-то утверждает, что кавалер вдовеет пятый год, кто-то уверяет, что она жива и странствует по свету. Но, даже если это не так, рубит дерево он явно не по себе. Бывшего французского посланника он не знал лично, слышал только, что в своё время тот женился на испанке, вдове, не первой молодости, что король Филипп очень его отличает, что наследника у него нет – хотя, кажется, у маркизы был сын, но то ли погиб, то ли за какой-то проступок его лишили наследства, что для нашего дела равнозначно, и, по всей вероятности, громадное состояние останется дочери. Всё это плохо вязалось с ретивым служакой, не имеющим даже титула. Если сеньор маркиз узнает... позвольте, а что, собственно, произойдёт дурного, если он узнает? Сесарио смотрит очень однобоко, но и от его слов не стоит отмахиваться – вернувшись из Вест-Индии, вдобавок, лишившись невинности, невеста непременно должна будет утратить частицу своего блеска – как только это станет достоянием гласности. Бессильный что-то изменить, отец, тем не менее, скорее всего даст дорого, чтоб избежать подобного. А если бы он получил, наряду с письмом, дочь невредимой, под покровительством надёжного и солидного человека, который, разумеется, будет так благороден, что умолчит обо всём виденном... конечно, если заставит молчать и этого дурака. Весьма значимый подвиг в защиту девичьей чести. Какой благодарности будет он достоин? Чем чёрт не шутит – быть может, самой драгоценной.
Разумеется, стариком господин ревизор себя не считал, хотя в спорах порой и приводил свою седину в качестве аргумента. Собственным вдовством он очень дорожил, рассматривая его не просто как вдовство, но как предприятие, способное, при случае, принести отличную выгоду, если в него правильно вложиться. Кстати, забавно, прежде он совсем не помышлял о таком серьёзном шаге, как женитьба, но после выпадов этого малого... то ли взыграло какое-то престарелое донкихотство, долг вернуть честное имя неосторожной девочке (ну постреляла глазками, прошлась с ним в каком-нибудь гавоте, да все мы не святые), то ли о приданом подумал, то ли колыхнулась в душе неприязнь к этому парвеню в адмиральских эполетах – он сам ещё не до конца разобрался, но смутное желание уже овладевало им. Желание... о, старый советник хорошо знал, как дорого люди готовы отдать за это слово. Он сам был небезгрешен, и великодушно готов был приютить каждый мараведи в своём кошельке. Тем более что речь шла о французе. Ох, французы!.. С тех пор, как трон занял этот белобрысый мальчишка, герцог Анжуйский****, в Мадриде от этой напасти житья не стало. Будет прискорбно, если сеньор маркиз сосватает такой лакомый кусочек какому-нибудь соотечественнику – это было бы очень неприятно, французские женихи не брезгливые, не посетуют, что за испанцем доедать придётся – с таким-то приданым. Сколько же у неё должно быть? Хм, в милости у короля... в письме дважды какое-то парижское поместье мелькало... значит, живёт на две столицы... потом, если женился на вдове, должно ещё от первого мужа что-то остаться... может быть, даже прилично, чем-то же должна была пленить... и у неё вчера на шейке хорошенькая штучка была – точно не дарёная, у солдафона на такое не хватит и вкуса такого нет. Какая славная девчушка, что раньше-то не помышлял? Подумаешь, любовь у неё. Да что он в этом смыслит? Ей надо привязать к туфелькам шпоры и строем гонять прислугу под барабан, чтоб покорить этого медного лба, у которого даже сердце бьётся в ритме марша, а не как у всех людей. Да через пару месяцев ей самой тошно станет от его ать-два. Нет, решено – состояние французского посланника вместе с дочерью вернётся в Испанию, а что до кавалера де Очоа, то её девическую честь, так и быть, пусть оставляет себе.
Ни о чём подобном кавалер де Очоа, в самом деле, не мог и подумать, да, по правде говоря, и не хотел. Во всё время, не занятое подсчётами, докладами, переговорами, увещеваниями в письменном и словесном выражении, то есть самыми невыносимыми вещами для служивого, бесконечным обиванием подмёток по городу в попытке удержать, как с капитанского мостика, всю ситуацию разом, офицерскими собраниями, поскольку кавалер де Очоа считает, что несколькими сотнями обнажённых шпаг можно добиться всего, что угодно, ну разве только усесться на них нельзя, и тем, что он называл занятиями магией, то есть мучением с бьющим по глазам инфернальным светом и скачущими по стенам тенями, похожими на бешеные языки пламени, выскочившими из камина на волю, во весь тот короткий промежуток времени, когда дон Диего ещё мог держаться на ногах, он желал лишь одного – забросить эту ношу вместе с мундиром в дальний угол. А ведь когда-то мысль о губернаторстве казалась такой соблазнительной для того времени, когда его потянет на сушу. Колониальный губернатор ведь ничего не делает, кроме того, что с важным видом валяется в креслах как боров на убой, и дымит длинной трубкой. К тому же, Хуан ведь служил когда-то в чиновниках, то есть, по мнению доверчивого вояки, «знал всё». Что и говорить, просчитались они знатно, захватить власть оказалось пустяковым делом, но удержать... Одна грозная наружность спасала Диего – довольно ему было сдвинуть брови, чтоб окрестные губернаторы торопились пойти на попятную, а невольные в колонии если не умолкали (к сожалению, заставить их замолчать совсем не могла ни военная угроза, ни страх плетей, ни мертвецы), то по крайней мере горланили не на всю улицу. Кроме этого проклятого Вильяма со своей шайкой. Помиловать его ради Аделаиды? К чёрту, он сам затянет эшафотный узел у него на шее.
Ради Аделаиды... По лестнице тяжело заскрипели шаги губернатора. Для чего он выбрал себе ту спальню, которая должна была стать местом обучения? Да, обучения... донья де Очоа смогла бы многому научиться от пылкого супруга, и всё его сердце и умения были бы для неё раскрытой книгой. Как почти все военные, Диего не любил делать тайны из своих пристрастий и скрывать то, что чувствует. Аделаида... ты что, ждала неискренности, хотела, чтоб я лукавил с тобой?.. Зачем-то он остался в её спальне, невзирая даже на то, что придётся переходить из крыла в крыло. Зачем? Может быть, оттого, что так легче было возвращаться к ней в мыслях? Если она умеет говорить с духами, наверное, она могла его видеть. Видел же он её, и не только видел, касался её... или нет? Не такая ли это морока тумана, как тот разложившийся корабль-призрак, который разбил в щепки едва сошедшую с верфи каравеллу? Так рассказывали английские колонисты. Он только посмеялся над ними. Почему же так свято поверил, что Аделаида была тогда рядом и он держал её на руках? Не оттого ли, что сам хотел в это верить?..
Шёлковый экран, придвинутый к камину заботливой женской ручкой, помогал жару от огня рассеяться по всей комнате, и к его приходу в спальне царило живое, навевающее безмятежные мысли тепло. Инес ждала его, но сеньор губернатор заставлял себя дожидаться – она неловко прикорнула на стуле, свесившись со спинки и, очевидно, не думая о том, насколько грациозно это выглядит со стороны, что могло свидетельствовать только об усталости.
– Здравствуй, родной мой, – хотя медведь, вставший на задние лапы, сумел подкрасться бы тише, озорная мысль напугать её всегда возбуждала дона. Он слегка тиснул её за плечи, но должен был признаться, что хмель, как от вина, ударил ему в голову, когда она приложилась губами к тяжёлой, поросшей волосами руке, даже не обернувшись – шаги своего тирана Инес не спутала бы ни с кем. – Будешь ложиться или побыть с тобой? Я приготовила тебе постель, если хочешь... – желая добавить что-то ещё, она привстала с места, но Диего удержал её.
– Брось, я не устал. Ну хорошо, хорошо, я лягу. Но с одним условием, – завалившись на постель, он сгрёб её в охапку одной рукой и затащил следом, не дожидаясь, пока она заберётся сама. С перепугу она даже взвизгнула. Ну что за стыдливая девчонка попалась, другая б уже... ну что ты, что ты, разве я обижу тебя... да пусть у него обе руки отсохнут, если он тронет хоть волос с этой головки. Шнуровка не сразу поддалась его пальцам, но мысль разорвать или помочь себе ножом он с негодованием отбросил. – Не бойся, я осторожно. В платье неудобно будет, лишний раз не повернёшься. Кто затягивал-то так? Ну и силища, мужчине впору, – Диего рассмеялся, прекрасно зная, что единственный мужчина, имеющий право прикасаться к ней, находился в этой комнате. – Горничной скажи, чтоб так не надрывалась, не ванты всё же натягивает. Как её звать-то? Не Геркулесом, случаем?
– Чанита? Надорвётся? Да её об дорогу не убьёшь, – почувствовав, как платье приспадает с плеч, маркиза вздохнула свободнее. – Пруденсианой её по-настоящему звать, но это только Хуан выговаривает, и то когда сердится. Будет тебе, не мучайся, я привыкла к корсету.
– Ничего, справлюсь. Узел только сложный, здесь петли четыре, если не больше. Скользящий, две поверху... откуда она его взяла? Таким только оттяжки на мачтах крепят, да ещё швы накладывают, чтоб рана не разошлась.
– Швы, говоришь, накладывают... – Инес задумчиво опустила ресницы, но в голосе у неё мелькнули капризные, сердитые нотки. Невзначай он затронул то, о чём она хотела и боялась заговорить. – Меня, значит, честила, что к тебе на ночь прихожу, а сама, выходит, чуть я за порог, так к своему полковому лекарю бегает. Даже служанка, понимаешь? Не иначе, нарочно затянула – чтоб ты не совладал. Вздорная такая... Если б ты знал, Диего, как мне надоело перед всеми быть виноватой и оправдываться перед каждым... даже перед служанкой. Перед Аделаидой – а что ты на меня так смотришь? Я заговорила с ней ещё раньше, чем с тобой – она предложила мне дружбу, а я на её постели, с её мужем... Перед тобой, что не сумела устоять... приглянулся ты мне больно. Помнишь, как подавал мне руку, помогал сойти с трапа? Уже год назад. Я же с того дня смотрела на тебя. Побаивалась только сначала, потом заглядываться начала. А потом уже охота взяла... Вот перед вами и отвечать. Но перед этими... кто и глядеть бы на меня не смел... перед этим старым моралистом... – она даже скривилась, закутавшись в рассыпанный по плечам каштановый ливень. – Что дурного я сделала, что мне шепчутся вслед и чуть не показывают на меня?
Долго, видно, что долго молчала, не хотела говорить. Глупенький, наивный цыплёнок. Ещё извиняется за то, что не взяла с его Аделаиды дозволения с печатью! Нелегко тебе с такой совестью на свете жить будет. С непохожей на него отстранённостью Диего коснулся вьющихся волос на виске прежде, чем притянул её к груди.
– Не кори себя. В колонии ненавидят меня, и дурак тот, кто станет это отрицать. Мою избранницу винили бы за всё, если б я даже спал со святой Терезой. Ты знала, на что шла, моя драгоценная, – в каждом слове у него искрилась насмешка, но не ядовитая, а горькая, как от полыни. Прикрыв глаза, Диего спрятал лицо в каштановом ливне, вдохнул аромат духов, поцеловал в темя. Флёрдоранжем пахнет. Цветком невест. Флёрдоранжем... Дон бесшумно потянул одними губами странное, непривычное испанскому уху название. – Может быть, я больше заплачу за твою честь, чем думают эти критики чужой нравственности, – сквозь грубоватую ласку его руки по телу разливалась непритворная нежность, купая в ней истончённую красоту любовницы. – Наверное, я умру или сойду с ума, если оставлю тебя. Не знаю почему, просто знаю, и всё, – он помолчал и прибавил так, словно эта мысль только что пришла ему в голову. – Ты бы вышла за меня замуж, глядишь, и шептаться б перестали.
Предложение кавалер де Очоа делал шестой раз в жизни, и его солдатское сердце не замерло ни на мгновение, слишком прозаична была причина. Она его любит, разве это не очевидно? И может быть – больше, чем он этого заслуживает. Каштановые пряди рассыпались по взволнованной груди, послушно ложась в его ладонь. Никогда он не испытывал желания дёрнуть их или намотать на кулак. Никогда, точно это могло причинить боль ей одной. Диего мог бы поклясться, что с тех пор, как кольцо её волос обвилось вокруг его рук, его или приворожили, или околдовали, во всяком случае, непременно что-то с ним сделали, иначе откуда у него это постоянное, навязчивое желание трепать и гладить это беспутное море?
Думала ли она когда-нибудь услышать от него подобное? Было пару раз, да. Инес никогда не говорила об этом, призналась только в своей слабости и своих желаниях, чтоб не повредить его репутации эталонного тирана, но наблюдая украдкой за своим кавалером, часто ловила на себе его взгляды, которых пока не знала, как назвать. Но, конечно, она и подумать не могла, что будет выслушивать предложение прекраснейшего из всех мужчин раздетой до сорочки и с пухом от подушки в волосах. Розовый комочек. Только что жалась к нему, а сейчас с чего-то сердится, пёрышки топорщит. Прелесть, да и только.
– Ты издеваешься, Диего. Вы же венчаны. Как ты... как ты додуматься-то мог? – при живой жене – и свататься!.. – маркиз Далланвиль, конечно, считался просвещённым человеком, и больше верил, подобно дон Жуану, в то, что дважды четыре – восемь*****, чем в адскую пасть, но Филомена Висента была ярой католичкой, и посмертного воздаяния за грехи её дочь страшилась больше всего на свете. В первую секунду Инес не смогла даже совладать с собой и отшатнулась, но какое женское сердце не простит возлюбленному недостатка веры? Не прошло и минуты, как она потянулась к нему. – Нет, ты устал, тебе нужен отдых, от этого и мерещится всякое...
Он действительно хрипло, издевательски рассмеялся, но в полумраке спальни отчётливо послышалось, как у него ударили друг об друга зубы.
– Вот истинно испанское лицемерие! Что, нельзя, грешно? А что ты думаешь, нам с тобой не отвечать за это вот всё? Кто нарушает закон, тот грешен, а кто исподтишка грешит, тот и грех не совершает? Да если и там, – вспыхнув, он вскочил с места, указав вверх, – вот так же судят, тогда в судный час я пожалею разве что о том, что при жизни не стал безбожником! Должна ведь хоть где-то быть правда, если её нет на земле!
С годами привычка сохранять лицо всё реже изменяла дону Диего. Даже набрасываясь на кого-то с кулаками, он оставался достойным кавалером ордена Золотого руна, немного импульсивным, но вполне благополучным. Он сам поверил, что никакие предрассудки не властны над его драгоценной (она же обожает его – пусть молния ударит ему в голову, если не обожает!..), и вспылил уже оттого, что она стушевалась перед бездной, куда он рвался её затащить – к чёрту всех, но только не прыгать туда одному!
Инес часто видела, как, впадая в гнев, он не мог остановиться, и знала, что если причиной этому была чья-то провинность, подходить нужно быстро и только под правую руку, чтоб не смог замахнуться, обвивая её за плечо. Даже в бешеном гневе он не мог причинить ей боль, и мало-помалу сменял гнев на милость. Сознавала ли она эту силу? Глядя на её безыскусную доверчивость, сложно было это заподозрить, но маркиза Далланвиль была дочерью царедворца. Подходить сейчас, когда он, задетый её отказом, мог выкинуть любое сумасбродство, было страшно, но оставлять его в таком состоянии нельзя. Нужно успокоить его и дать ему отдохнуть, даже если придётся заставить, а заставить Инес умела.
– Плохо же ты меня знаешь, если думаешь, что я не готова отвечать перед всеми божескими и человеческими законами только из-за того, что не могу быть твоей женой, – потянувшись за отброшенным на край постели мундиром, Инес неслышно соскользнула с кровати, потянулась навстречу и, обернув его вокруг талии любовника, потянула на себя за рукава, принуждая его сесть. – Я не законник, взяток не беру. Мне тебя только нужно. Не твоего губернаторства, а тебя. Я же не пользуюсь положением, ничего у тебя не прошу.
Тот же голос, ласковый, как шелест платья севильских озорниц и валенсианских вдовушек, должен был смягчить вспылившего дона, но – если бы знать, что хотя бы где-то, хоть с последним дыханием жизни его выслушают и пусть покарают, но за дело, а не за то, что ко двору не пришёлся! Глубокая морщина пролегла на лбу губернатора, уродливой трещиной перерезая его пополам, и не торопилась разглаживаться.
– Ничего? Да если бы я не был адмиралом и кавалером Золотого руна, ты бы на меня и не взглянула. А взглянула бы – так поморщилась. Что я, не знаю таких, как ты?
Никогда раньше он не попрекал её родовитостью, но, попрекая, не отталкивал, а только крепче сжимал её руки. Одному богу известно, как он хотел оставить её себе насовсем, к чёрту приданое, к чёрту этот флорентийский бархат, к чёрту золото – но чтоб она была здесь. Губернатор понимал, что там уже не будет никогда, он уже распробовал власть и не мог выдержать, чтоб кто-то другой, выше, могущественнее, чем он, посылал его на смерть. Ведь это не справедливо! Всю жизнь он вырывал ногти с корнем, пытаясь удержать то, что получали другие по праву рождения, и никто не в состоянии пересчитать, сколько сил он отдал, чтоб заслужить орден, с которым щеголяют другие, кто ниже гнул спину перед троном и чаще мозолил глаза министру. Ему припоминают только этот городишко, на который не имел права, но разве мало он пролил крови, чтоб не заслужить пристанища хотя бы двухсотлетней давности и хотя бы одну душу, которая бы бросила ему розу с балкона не за то, что на плечах у него мундир с эполетами, а под ним приплясывает вороной андалузец с золочёной сбруей?.. Держал он крепко, вжимая запястья в простынь, чтоб снова не дать ей спрятать признание за кокетством, вынуждая смотреть ему в глаза, а она и не думала сопротивляться, только чуть склонила голову набок, поглядывая на него из-под полуопущенных ресниц.
– Вот же совпадение. И я тебя знаю, Диего. Ты гордый. За сундуками с золотом волочиться не станешь, ты лучше разобьёшь себе руки в каменоломне. Выходит, есть во мне что-то такое, ради чего ты готов простить мне мою сиятельность.
Она ещё спрашивает, чертовка! Чертовка со взглядом овечки на заклание. Невозможно было смотреть, как она чуть виновато и лукаво улыбается, манит в омут своей белизной. Диего не выдержал, отпустил. Несмотря на прожитые годы, сеньор губернатор был ох, как доверчив, и не ему было противиться хитринке потупленного взора. Обняв за шею, Инес потянула его за собой, торопливо шепча сквозь поцелуи «ложись... ложись-ложись-ложись...», пока он опять не поддался уговорам и не опустился на подушки. Наверное, это и было ответом, что заставляло его забывать её фамилию, слишком отдающую лощёными от каблуков версальскими паркетами. Что-то глубокое и белое, пахнущее морской пеной.
– Ты похожа на сирену, – успокаивая редко оставлявшую его тревогу мягкими касаниями, она немного наклоняла голову, и, улучив момент, непослушные пряди упали у неё с плеча, щекотливо дотронувшись до сердца. Знало ли оно другую мелодию, кроме ритма марша? Инес бы только улыбнулась вместо ответа. – А может быть, так и есть? Чтоб так затуманить мне разум, нужно быть чем-то большим, чем всего лишь женщиной... – Диего усмехнулся, словно пробуя на вкус дольку лимона, смоченную в вине. – Дочкой вельможи в случае******... Гривуазной француженочкой... Правильно, злись, злись, киска, щерь свои зубки – знаешь же, что не люблю этой твоей породы, чёрт бы её побрал. Зачем она тебе? Кого прельщать? Эту раззолоченную сволочь? Не для них приберегла тебя судьба, радость моя. Принадлежи лучше мне одному. Я вижу больше, – накрыв крепкой ладонью её запястье, Диего осторожно выгнул руку любовницы так, чтоб было удобно поцеловать локоток и погладил, о чём-то задумавшись. Сказать ей? Звучит сумасбродно. Да что там сумасбродно – безумно. Выдержит ли? Девочка ещё совсем. И что с того? Твоя Аделаида ещё моложе. Не сравнивай, Аделаида колдунья, и тебе это известно. Что ж ты, хочешь бросить такое бремя на бисквитную статуэтку? Зачем ты так говоришь про неё? Разве нельзя быть отважным человеком и пахнуть флёрдоранжем? Тебе самому не смешно? Нет, ни капли. – Инес... Инес, послушай. Мне нужно сказать тебе что-то. Ты не устала, выслушаешь? Это важно.
Поднявшаяся с постели проверить, не погас ли камин, Инес обернулась на зов, кивнула. Он махнул, чтоб она села напротив, приподнялся на подушках, привычно потянулся за бокалом на прикроватном столике. Мягкое бордо, как раз для больного желудка. Помнит, не забывает. Хорошо.
– Слушай. Я не знаю твоей семьи, и у меня нет причин дурно относиться к ней. Но я не люблю чванство этой шушеры, которая называет себя «настоящими аристократами» и не люблю французов, провоевал с ними полжизни. Чтобы я связался с ними... признаюсь, я не хотел заходить так далеко, но у тебя светлая душа, ты не обманешь. И да, ты сестра единственного по-настоящему преданного человека. Это дорогого стоит. Второе, эта твоя экспедиция в Новый свет... до такой дури могла додуматься только девчонка. Девчонка, понятия не имеющая ни о жизни, ни об испытаниях, которые она подкидывает. Дьявол, да она играет человеком, как море кораблями, челнок ли, пятимачтовый фрегат – перед штормом все равны. Я до сих пор не понимаю, кому нужно было молиться, чтоб остаться в живых в таком турне, да ещё и не быть ограбленной. Опять судьба? А может быть, фортуна вовсе не так слепа, как утверждают? Может быть, она сама привела тебя сюда, чтоб вознести меня на вершину? Да, именно меня. Ты меня любишь – не надо, не клянись, я не сомневаюсь – и тебе покровительствует удача, а от меня и моего рода она отвернулась очень давно. Ещё две сотни лет назад. Выбрала одного, дала ему силу взлететь, чтоб другим было больнее падать. И если бы не побочная ветвь и это чёртово разорение, я бы так же задирал нос, как наши гранды. Моим прапрадедом был человек, который добыл для Испании больше могущества, чем Фердинанд Арагонский, и он не был родовит, но у него было упорство и желание добиться своего – и он был вознаграждён за это. Ты думаешь, что его наградой был личный дворец? Титул? Уважение и зависть тех, кто не был так же смел? Я тоже так думал. Но была, была ещё одна... вещь, – Диего сделал над собой усилие, пытаясь подобрать нужные слова. Он видел, как она трепетала от одного упоминания о мстительных мертвецах, и не хотел, чтоб за его доверие она начала бояться. Разве мало тех, кто боится и проклинает его? – Он тоже был горд, Эрнан Кортес... и он не желал быть, как все, игрушкой в руках судьбы. Её он сжимал крепко, как распутную девку, и за свою доблесть получил оружие – меч, которому была подвластна сама смерть. Я ищу этот меч. Он по праву должен принадлежать мне. Понимаешь, тысячи и тысячи душ, целая армия, покорная его воле и никогда ничего не требующая. Инес! Да что ты так побледнела? Это же всё на благо, чтобы эти жаждущие крови мертвецы не наводили страх на все моря и не губили ни в чём не повинных людей, а подчинялись одному господину. Что ты, думаешь, я не знаю, скольких они отправили на дно? Думаешь, мне нет до этого дела? Послушай меня, Инес, – не полагаясь на красноречие, он потянулся к ней всем телом, коснулся щеки, но вместо живого тепла она ощутила лишь холод кольца. – Я солдат, я привык смотреть, как убивают моих товарищей – но раздери меня дьявол, если хоть раз я прятался за чужими спинами, чтоб не оказаться на их месте! Да я такой же, как они, ничем не лучше. И я не хочу напрасной смерти верных мне людей. Не хочу заставлять уважать себя их кровью, как заставляют все короли на свете. Я буду первым. Единственным королём, под властью которого не нужно будет жертв во имя его честолюбия. Да. Да, да, я хочу, я желаю этой власти. И перед ней придётся склониться всем правителям и вельможам, которые выпячивают передо мной губы за то, что дали себе труд родиться! Я их всех... Но ты... моя драгоценная... – на ключице заалел след от поцелуя. – Инес... скажи, что это будет справедливо. Скажи, что лучше Меч смерти будет принадлежать мне, чем какому-то самоуверенному болвану, который не знает цену жизни. Ответь мне, не молчи.
Истощённые руки Инес крепко обхватили себя за плечи. Она ответила не сразу, с минуту не поднимая глаз. Никогда в жизни ей не приходилось распоряжаться чужими жизнями, и ужас перед нежитью боролся в ней с глубоко укоренившейся в душе почтительностью перед усопшими, кем бы они ни были. Ещё в детстве она слышала историю о юноше, дерзнувшем дёрнуть за бороду и пригласить на ужин мертвеца, и что с ним за это сталось, но губернатор предпочёл отказаться даже от столь сомнительной учтивости.
– Ты спрашиваешь у женщины, что делать мужчинам? Ах, Диего-Диего... Чего же ты хочешь? Все смертны. Все эти мертвецы... они же были когда-то людьми. Ты считаешь, это правильно – вершить справедливость, обрекая на вечное служение души других людей, не желающих тебе блага, потому что им нет дела до тебя и до твоей власти? – она вздрогнула, припомнив ощеренный в хохоте рот мертвеца, однажды увиденный в окне, но сделала над собой усилие, чтоб продолжить, глядя ему в глаза. – Тебя ещё не успели провозгласить королём, а кто не желает подчиняться тебе, уже стали виноваты в том, что родились такими, а эти виноваты тем, что уже успели умереть. Что же станет, когда ты обретёшь эту власть, дорогой мой?
Как истинная дочь дипломата, Инес не обвиняла и не заставляла его, но спрашивала, словно прося объяснить ей то, чего она сама не понимает, и ни разу не повысила голос, даже наоборот, говорила просто, точно о каких-то мелочах, и этой-то деликатности не хватало его заместителю. А вовсе не потому, что с недавних пор дон де Очоа серьёзно стал слушать какую-то фарфоровую куклу, как это иногда утверждается. По счастью, только по слухам, не то б язык вырезал.
– Не хочешь, значит... Смотри, наградой Кортесу был ведь не один Меч смерти. Три дара – меч, амулет – наденешь его и будешь жить много-много лет, не старея – все прелестницы, красоте которых ты завидуешь, поблекнут и увянут, состарятся, а ты вечно будешь нежной, как весенний цветок, – а третий – вот он, у меня на пальце. Кольцо истинной магии. Не скажу, что оно подчиняется мне до конца, но это дело поправимое. Всё ещё отказываешься? – крупная, шероховатая коронка кольца теперь уже нарочно притронулась к шейке, потёрлась об неё, легонько, дразняще царапнув.
– Я уже слышала, как опасно бывает забывать своё место. А вы, испанцы, такие идеалисты... хотите править миром, а у себя под ногами пыль из ковра не выбьете, – намёк получился слишком очевидным, но Диего даже нравилось её внимание к мелочам – хорошая вышла бы хозяйка, рачительная. Он усмехнулся. Сочетание наивности воспитанницы монастыря с прожжённостью семидесятилетнего сановника встречалось слишком нечасто, чтоб не выглядеть очаровательным. – Может, и тебе не вздыхать, а порадоваться, что впутал в свои планы француженку?
Какой голос... как целое море шёлка расстилается и капли мёда с бахромы капают... как посмотрела на него, как повела плечами, как подмигнула... чаровница, сирена! Чёрт бы его взял, когда его затянул этот омут? Не молчи и не смей смотреть таким взглядом. Говори, что ещё захочешь. Говори, говори... дай упиться твоим голосом. Очень небольшой, но приятный. Как будто гладит.
– Спой что-нибудь.
Думавшее было пообижаться ещё немного сердечко Инес оттаяло моментально. Она очень любила, когда её просили петь и быстро увлекалась сама, играя искрящимися глазками и напевая вполголоса что-то щемящее, но мелодичное.
Сияли бутоны,
Как перлы короны,
Как россыпь алмазов весенних дождей, –
Но свянули, сгнили
Цветы, что пьянили
Своим ароматом просторы полей.
Он не мог видеть её лица, она устроилась в изголовье, перебирая в ритм пению рассыпанное по льну чёрное облако спутанных кудрей и вырисовывая кончиками пальцев какие-то волны неведомых морей у него на груди, но даже оставаясь наедине с собой, вся отдавалась звучанию льющихся с губ канцон, аккомпанируя себе то звоном браслетов, то надломленным танцем кистей, то чередой мимолётных взглядов.
И пляски и пенье
Уносит мгновенье,
Рыданий и скорби приходят часы.
День краток, он прожит –
Цветы уничтожит,
Как лёгкие капли рассветной росы.
И сердце грубеет,
И разум слабеет,
Печаль, словно зимний туман, глубока.
Смежаются очи
В предчувствии ночи –
И жизнь отлетает, как запах цветка.
Как она поднялась ещё раз проверить камин, нырнула под покрывало (ночи день ото дня казались холоднее) и даже как забросила ножку ему на бедро, Диего уже не услышал, разморённый тяжёлым днём, недавним спором и больше всего собственными думами, хотя незатейливый мотив ещё какое-то время вился у него в сознании, смешиваясь с вереницей былых забав. Потом всё поплыло, заволокло чёрной тиной, где-то звякнуло эхо тамбурина, снова остановились и снова понеслись ворохом осенних листьев, застелились платья, замелькали уже почти забытые лица... Аннунциата де Роблес, первая наречённая. Глаза сфинкса, молитвенник в золотом окладе. Поступь твёрдая, как у мужчины. Мария Васкари, молочно-белые груди на чёрном песке. Первый поход, руки пахнут янычарской кровью. Фернанда де Бюстамант, граница Франции. Глаза драконьей зелени, племянница инквизитора. Стук шагов в проулке, пуля в бедро. Назначение в Лиссабон. Бьянка Портокарреро, дивная. Брак из отмщения, первые слёзы из-за женщины. Какой в этом прок, когда война смешает всё? Куэллар, монастырь святой Клары. Знак подкашливанием, запечатанный подвал, сестра Беатрис – Господи, прости ей всё. Крестница Аполлона, ложа в итальянской опере, лунный серп на волнах. Ньевес Холанда. Каблук бьёт в палубу, намотанные на кулак косы. Маргарита Солер. Жаль, не придушил эту дрянь. Соледад Альварес, горячий шоколад с ванилью, рыжий котёнок. Десятая дуэль, кровь на чёрном жилете. Стоило ли бросать вызов другу ради такой? Взгляд кармелитки, лицо без румянца. Чёрная гвоздика, Виолант Агильяр. Камень под колесом кареты, площадь у Толедского собора, ямочка на подбородке, под утро угасают звёзды – Фаустина Эквикола. Щелчок застёжки, россыпь жемчуга. Аделаида Ордуньо. Хвост беззаконной кометы – белая ручка под закруглённой крестовиной на эфесе. Предназначенная ему судьбой, незваная-желанная. Клинок вонзается во что-то мягкое. Взлетает фонтаном кровь, брызгает на лицо. Грубая мужская рука сдавливает плечо, ломает ключицы. Переломленные кости царапают ладонь. Перед глазами голубой туман. Порхающая радость. Бокал разбавленного вина. Пурпурный голос с бархатцой. Амарантовые розы. Инес Далланвиль. Проплывая перед его затуманенным взором, вот-вот готовая растаять, догоняя предшественницу, подняла на него глаза и махнула рукой, увлекая за собой – медленно повела от плеча, чуть присгибая в локте, потом в кисти, пока не подняла последней ладонь, обернув в его сторону кончики пальцев. Он шагнул навстречу, подал руку – и, побледнев, отдёрнул, не коснувшись её: на изящной кисти мертвенного, сероватого оттенка чернели пятна тления. В веренице девушек, замужних, вдов что-то дрогнуло, остановилось, он увидел, как оглянулась на него Аделаида, смерила долгим взглядом, так же медленно опустила руку на грудь, сжала в кулаке и дёрнула с шеи ожерелье – двухрядную нить бахрейнского жемчуга. Залпом картечи жемчужины летят в лицо, бьют по глазам, и бешеное веретено свивает всех в единый пёстрый листопад, дрожит, летит и исчезает... Опять всё застилает тина, безжалостно тянет в ту же слякоть его самого, стекает по лицу, залепляет ещё пытающиеся бороться руки, и снова всё отходит, оставляя его словно в каком-то сумрачном подземелье по колено в чёрной топи. Где-то вдалеке чернела лестница, быть может, способная вывести куда-то наверх, к свету дня. Как потерянный, Диего потянулся туда. Ноги ему словно заковали пудовыми кандалами, но чем дальше, тем больше неясные очертания складывались в бесформенное белое пятно на чёрных ступенях. Привычно острый глаз накрывала пелена, сквозь которую он едва-едва мог различить лишь силуэт то ли руки, то ли окоченевшей птичьей лапы. Ещё шаг. Нет, не шаг – он не шёл, а словно плыл в челноке по обманчиво тихой воде. Ближе. Ближе. Диего не думал, зачем так стремится туда, но прыгнул туда, в темноту – непривычно легко, словно не ощущая собственного веса. Так, как не может прыгнуть ни один человек на свете, как замирают после полёта лишь воздушные духи. Сильфиды.
Инес лежала посреди лестничного пролёта, безвольно раскинув руки, как подстреленная штормовая ласточка. По ступеням разметалось белое платье, из рук выпал уже ненужный веер, бесформенными клоками спуталась затейливая причёска. Только лицо было спокойно, как у человека, обретшего покой после бесконечной болезни, и из декольте кокетливо торчал крошечный букетик едва распустившихся роз, не тронутый тлением. Тёмно-малиновые лепестки на мертвенно бледной груди. Амарантовые розы. Откуда-то сверху донёсся удар заступа, и тяжёлая плита рухнула над лестничным пролётом, запирая обоих в каменной могиле.
Не принадлежа к числу людей, которых поднимает на ноги всякий шорох, Инес проснулась оттого, что беспокойный любовник уже звал её в полный голос и тряс обеими руками.
– Уже... светает?.. Да что тебе опять неймётся?.. – лениво пробормотала она, уже по привычке взбивая волосы надо лбом, но заговорить пришлось по-другому, когда он схватил её руку, вперился в неё таким диким взглядом, какого она не видела у него даже в ярости, и, видимо, не удовлетворившись этим (камин уже погас, и ещё не отошедшие от сна глаза ясно разбирали лишь смутные очертания спальни), стянул за собой с кровати и потащил к столу. По-прежнему сдавливая запястье как в тисках, словно не желая выпускать, Диего с исступлённым усердием бил огнивом по кремню, пока не смог поднести её руку к разгоревшемуся огню, и, не доверяя глазам, несколько раз ощупью, как слепой, провёл по коже, даже сунулся к ней губами. Рука была холодной, но живой и свежей, как у всех двадцатилетних девушек. Мягкой. Только ноготки острые.
– Ты что делаешь? – в первую минуту Инес, конечно, дёрнулась из его рук и едва не закричала, но пока Диего возился с огарком, успела передумать. Он совершенно точно пытался чего-то добиться, а вставать на пути у пугающе-методичного любовника было ещё опаснее, чем у взбешённого. Подражая ему, она спросила таким же ровным тоном, невольно признавая, что он имеет право подымать её среди ночи.
– Мне надоело хоронить своих возлюбленных, – кто признал бы в чужом – упавшем, скрежещущем, как у простуженного старика, голосе кавалера де Очоа? Но тем не менее, это был он, и только слишком настойчивый, почти неподвижный взгляд кольнул в сердце маркизы сомненьями, понимает ли он сам, что делает. Это всё слишком походило на первые проблески безумия.
– Не нужно, милый, не нужно тревожиться, прошу тебя. Видишь, я же здесь, с тобой. А если хочешь, ты расскажешь завтра, что мучает тебя. Но это завтра, хорошо?
Её ласковая интонация, доверительные жесты её рук губернатор ощущал всем телом, но картина её безжизненного тела так и стояла у него перед глазами, а в голове гнетущим набатом отдавался бой маятника, перебиваемого птичьим щебетом. Пытаясь собраться с силами, Диего отёр лицо всей ладонью, выдохнул, опёрся на кровать. Да превосходно он себя чувствует, из-за неё же переволновался!
– Инес, перестань говорить со мною как с помешанным. Я почти не различаю ничего в темноте, а мне нужно было посмотреть, не больна ли ты, – об увиденном мертвящем ужасе он не стал даже упоминать. – Может быть, это правда выглядит дико, но у меня бывают сны, которые сбываются. Я чёрное пятно у тебя на руке видел. Не хочу, чтоб и этот сбылся.
– Вздор, ты всё надумываешь, это всё только сходство. Табакерку брала, вот и руку замарала. И никакой магии здесь нет, это всё просто история, чтоб придать большую ценность кольцу. Ты сам-то в это веришь?
Верит ли он! Но если... если предположить на минуту, что так и есть? Если эта опьяняющая власть чар – всего лишь дурной морок, насланный морским дьяволом? Были ли те чары? Разве в жизни к нему хоть что-то приходило по волшебству, безо всяких усилий? Разве что любовницы, особенно по молодости. Аннунциата де Роблес, Мария Васкари, Фернанда де Бюстамант...
– Может быть, ты и права. Не надо тебе идти за женатого, лишний грех на душу брать. Но Инес... Ты должна остаться здесь, в особняке. Со мной. И вот это уже приказ, а приказы, сама знаешь, не обсуждаются, – ни в одном уставе, правда, также не говорилось, что отдавать приказ следует, усадив подчинённого на деревянное изножье кровати, да ещё и придерживая его обеими руками за талию. Весь вид губернатора говорил, что без положительного ответа на ночной отдых нечего было и рассчитывать.
– Здесь? – Инес по-кошачьи вытянула спину и с сонной улыбкой завалилась ему на руки. Первая тревога улеглась, и её вновь потянуло в сон. Соблюдение устава всегда было чем-то непосильным для неё, и вместо краткого «так точно» она промурчала, лениво пересчитывая свечи на люстре и вальяжно болтая ножками. – Фи, ну так нельзя, мало мне того склепа, куда Хуан себя загнал – чем ему так нравится этот каменный мешок, ума не приложу, там белым днём при свечах надо сидеть – так ты хочешь взвалить на меня ещё целый особняк с толпой слуг в придачу. Я со своими-то управиться не всегда могу.
– Ничего. Но здесь ты будешь в большей безопасности. И, хочешь ты верить в магию или нет, но даже если туман затянет весь остров, он всегда обходит меня. Тебе придётся смириться, драгоценная моя. Ты связалась со служивым, а кто, имея в распоряжении сто тысяч штыков, хоть в мыслях не захочет перейти Рубикон?..