Искушение невинностью

ГЛАВА XVIII. ВСЁ РАДИ ЧЕСТИ Окончив так богоугодную и совсем не краткую речь, седой советник подлил шоколада своей собеседнице. Совсем ещё молоденькая девушка, старающаяся держаться перед ним важной дамой, напоминала задиристого петушка с крошечными шпорами на лапах, но устоять перед чашкой горячего шоколада не могла. Его Милость приводили один неопровержимый аргумент за другим, растолковывали, внушали, даже легонько припугивали – разумеется, тут же галантно бросаясь на защиту, и выходило так, что едва ли не единственная возможность сохранить почёт и уважение, которого она, вне всякого сомнения, заслуживает, как девушка чрезвычайного ума и достоинств – вздор, красота – это пшик, ничтожное утешение дурочек, обделённых даже каплей здравого смысла – состояла в принятии приглашения Его Милости с последующим, надеюсь, продолжением, которое, однако ж, потребует присутствия родителей. Нельзя не согласиться, что Вы, как девушка разумная, способная составить счастье всякого порядочного человека, без сомнения, осознавая угрозу, которой подвергло надругательство сеньора губернатора Вашу родовую честь... – Надругательство, как Ваша Милость соизволила выразиться, сеньора губернатора порочит мою честь меньше, чем Ваше покровительство, – как и в продолжение всего разговора, барышня не поднимала ресниц, но каждое слово, слетавшее у неё с губ, льдинкой ударялось о перстни на холёных руках сановника. – Что ж, признаю, этого следовало ожидать. Наивно думать, что девушка Вашего возраста способна оценить истинные достоинства. Может ли солидный, благоразумный человек заменить в её глазах очаровательного вертопраха?.. Ревизор словно рассуждал сам с собой, лишь делая её свидетельницей своих размышлений, но если бы злопамятный Сесарио мог наблюдать за ними в эту минуту, он увидел бы, что степенные раздумья способны порой сильнее оскорбить женщину, чем самая грубая брань и целый ворох изрезанных юбок. Как ни по сердцу было Инес хозяйничать в замке Ордуньо, как ни привольно чувствовала она себя в его стенах, точно весь он был выстроен для неё одной, и какой скудной ни казалась ей обстановка в собственном доме, она всё-таки выпросила у своего варвара отсрочку, чтоб побыть дома ещё хоть несколько дней. Ей уже казалось удивительным, что в чёрном, унылом склепе, рядом с которым даже нежные головки роз прятались за частоколом огромных шипов, нашлись спаренные комнаты для фаворитки и заговорщицы. Скоро они опустеют, словно в гостинице, отпустив одну стеречь захватчика, а другую бороться. Короткое, беззаконное перемирие на две недели, которого никто не видит – вот и всё. О чём же вздыхать тебе, голубка? Ты ведь победила. Он всё понял. Он любит тебя. Любит глубоко, надрывно, как любят в последний раз. Ты ведь хотела, чтоб он доверился тебе, чтоб не таил свою душу, а не только целовал твоё тело. Ведь печалилась, когда он вспоминал Аделаиду и звал её своей, не стесняясь твоим присутствием. А ведь Аделаида ненавидит его. Всё бы отдала, чтоб никто никогда не смел называть её доньей де Очоа. Может быть, она и права, и нужно сражаться если не за себя, то за родной дом, занятый чужим. Ей ведь не нужно его ласки, его обожания, его роскоши на грани разорения. Ей нужен другой – кто не станет терзать, называя это любовью. И сама она другая, чужая. Ужасно миленькая, но чужая. Тяготится ведь и низкими сводами стен, и ее обществом, её бесконечным щебетанием о кружевах и нарядах, смешанным с постоянными угрызениями совести. Двуличная, чисто испанская привычка прикрывать кинжал в волосах гвоздикой – какая кроткая, какая ласковая эта Инес, а забудешься, польстишься этой скромностью – так осадит, что язык проглотишь. Правду говорят, чем больше кошку гладишь, тем выше спину выгибает. Аделаида отказывать не умела, и гладила, гладила... Но нет, не оттого чем дальше, тем больше тяготилась она гостеприимством маркизы. Было в этом что-то неправильное, похожее на обман. Несколько дней назад, глядя на улицу из окна в её спальне, она даже видела губернатора. В первый раз за всё время живым, а не во сне и не в видении. Отвлечённый заговорившим с ним алькальдом, Диего слушал, молча оперевшись на седло, и почти не вступал в разговор – это помешало девушке расслышать, обычно грохот его голоса доносился до соседней улицы. Стал бы он так спокойно стоять, зная, что она в выстреле от него? Едва ли. Разве это честно? Как все молодые, Аделаида не терпела несправедливости и ещё больше – разговоров о том, что иначе и быть не может. Даже её мать научилась хоть какой-то женской хитрости только с годами, двадцать лет пробыв губернаторшей и вдоволь насмотревшись на договоры разной степени мошенничества, а Рольдан Ордуньо и вовсе не верил, что можно нарушить слово, присягнув на Библии, хоть и дожил уже до седых волос. Один Вильям умел почувствовать расставленные ловушки и ловко обойти их, не переставая доброжелательно улыбаться. Будь он рядом, он бы удержал её от необдуманных решений и предостерёг от напрасного геройства, но почти каждое мгновение, проведённое здесь, с ней рядом была Инес, а у Инес было одно качество, которое так шло к её невинному личику, что очаровывало каждого. Как подобает француженке, она избегала острых углов, сглаживая их одним прикосновением руки, не любила слишком ярких цветов и чаще всего не говорила ни «да», ни «нет», позволяя растолковать её слова так, как собеседнику будет желательнее. Это она заставляла забыть о ненависти, это она, доверчиво болтая о сокровенном, приобнажала слишком человеческие, не подобающие ни кровавому тирану, ни великому королю слабости. Сама была этой слабостью. У прямолинейного, грубоватого губернатора не было шансов – он играл ей, забавлялся, даже мучил, чтоб помыслить не могла, будто имеет власть хотя бы над его мизинцем – и томился, ожидая её, караулил у окна, по десять раз пытал у Хуана – здорова ли, не больна ли она, а, заслышав знакомый шелест платья, бросался за стол, с головой зарывался в карты торговых путей и всем видом показывал, как сильно, боже мой, как сильно он занят, что не поднимет даже глаз на неё. И притворялся так неискусно, так выдавал себя одним взглядом в её сторону, что даже не слишком догадливый Сесарио посмеивался и прибавлял обычно к слову – «А живоглот-то наш совсем с ума свихнулся». Обо всём этом раздумывала ветреная девичья головка, пока Инес направлялась домой. Пока ещё домой. Она знала, что так всегда бывает, когда выходишь замуж, что нужно быть рядом с избранником, и ничего такого в том нет, но всё-таки жалела о мрачном доме, где за целый год не услышала ни одного упрёка. Кроме того, Диего по-прежнему не был ей ни мужем, ни женихом, и Инес никогда не собиралась надолго оседать в губернаторском особняке. Ведь это гораздо приятнее – впорхнуть на лестницу весенним ветерком, прервав ровное течение жизни заливчатым щебетом и озарив кое-как освещённые покои сиянием бриллиантов, где нужно смягчить, сгладить, улыбнуться, отговорить, прибавить капельку изящества, мимоходом подвязав тяжёлые портьеры бантом или разыскав в кладовой столик для игры в трик-трак, который неплохо бы украсил гостиную, и так же легко упорхнуть, оставив после себя аромат версальского празднества и облачко духов, чем сделаться частью дома – ей, птичке с редким оперением стать... чем-то привычным. Что может быть привычнее, чем жена? От этой мысли даже дробный бой каблучков становился капризнее и сердитее. Больше всего в этом городе Инес нравилось, что никого здесь не заботит её репутация. Она существует для Санто-Доминго только потому, что губернатор зовёт её своей – и ещё потому, что ни у кого больше нет таких чудных сафьяновых туфелек и такого бездонного кошелька, в котором всегда звенит серебро. В Мадриде вот не забывают ничего. Инес знала каждую строку этого клёкота. Она выросла, двадцать лет слушая, как мать её вышла без приданого за мелочного, капризного дельца, как водила амуры с французским посланником, когда благоверного разбил паралич, как и вышла за него замуж, не относив двух месяцев траур по первому мужу вместо положенных двух лет, знала, что рождение её ещё месяцев через пять – это кара господня сеньору маркизу за то, что совратил жену у беспомощного паралитика, и не подвернись тогда одна дансорка... Далланвиль схватился за Маргариту из Маргарит как за спасение, поклялся, что не оставит пасынку ни дуката, для эффекта пригрозил даже проклятьем, хотя в душе и просил жемчужную девадаси простить его несдержанность – можно ли оставаться дипломатом, когда на кону двести тысяч состояния? Можно ли осуждать его? Во всяком случае, он добился своего и озолотил родную дочь. На счастье, в Санто-Доминго не знают, что за птичка попала в сети вдового губернатора. Не знают и, хоть и кивают на неё, указывая вслед, но зовут без неприязни, как-то поверхностно – вертушкой, куколкой, ветерком подбитой, колибри – только своя же служанка и в глаза, и за глаза называет её потаскушкой. Такая грубиянка! Дверь ей открыл лакей, и Инес не замедлила с порога забросать его вопросами – уходил ли уже дон Хуан, не спрашивал ли о ней, не было ли расписки от бриллиантщика, достанет ли провизии до воскресенья, не задиралась ли горничная (именуемая, впрочем, «этой дурищей») с кем из служивых, не забыл ли кучер перековать Гнедого – и, самое главное, не показывалась ли ещё госпожа гостья и, если показывалась, то хорошо ли ей услужили и не обижал ли её кто, а если обижал, то она уж сама не знает, что сделает, но что-то непременно ему сделает. К счастью, госпожа Аделаида спускалась только к завтраку, ни на что не жаловалась, казалась вполне весёлой, бриллиантщик обещал, что оба камня будут сегодня же у портного, и мастер Джереми уже знает, велел кланяться и обещал ничего не говорить губернатору, пока тот сам не отличит бриллиант от стекляшки (что, скорее всего, не произойдёт никогда), а сеньор никуда сегодня и не торопился, а думал подрезать розовый куст, а то слишком уж много отцвело. Это хорошо, что подрезать куст... значит, в хорошем настроении и не дуется, что она с самого утра упорхнула к своему ненаглядному и пробыла там почти до обеда – и вовсе не развлекать его, а смотреть учение гарнизона, чтоб завтра показывать маневры на площади перед особняком для господина ревизора. Нельзя сказать, что служивым особенно не хватало надсмотрщика в декольтированном платье, но при случае Инес умела сидеть тихо и почти никому не мешать. – Скажите тогда сеньору, когда вернётся, что я припозднилась, но в этом виновата не я, а губернатор. И вообще во всём, что касается меня, всегда виноват губернатор. Свалив, таким образом, всю вину на обожаемого деспота, она поспешила подняться к себе, но, подобравшись к самой двери, замедлила всегда торопливый, порхающий шаг и перешла на цыпочки, чтоб не наступать на каблук. Словно ощутила своей удивительной придворной деликатностью, что сейчас нужно сделать так, и неслышно приотворила дверь к гостье, придерживая край платья, унимая его шелест. Аделаида спала, зарывшись лицом в подушку, словно чувствуя, что не скоро ещё сможет поспать в настоящей кровати. По подушке рассыпалась золотистая копна кудрей, спрятались под ресницами голубые глаза. Ей нужно было отдохнуть перед отплытием, но аккуратная умница легла не раньше, чем попрощалась с матерью, на минутку заглянула к Херонимо, начистила оружие и сапоги, собрала свой нехитрый скарб и сложила его на край кровати. Пара платьев простенького, (по меркам избалованной маркизы едва не деревенского) покроя, несколько рубашек небелёного льна, штанов – вот уж чего Инес никогда не могла понять, так это их – плащ для конспираций, две пары чулок, пара сорочек... Только одно платье выделялось в их незатейливой палитре – голубое, с пышными рукавами и широкой юбкой, на фижмах. На одном из рукавов Инес заметила верёвочный браслет, и точно такой же неплотно обхватывал запрокинутую руку Аделаиды, съехав с запястья на самый локоть. Хозяйка накрыла её своей шалью, не в силах отказать себе в удовольствии ещё раз погладить светлые пряди перед тем, как уйти в свою спальню. У доньи такие прекрасные волосы, ей гордиться бы, напоказ их выставлять, по четыре часа от зеркала не отходить, а она парой шпилек сцепит, а то и вовсе в косу завяжет, как её ни упрашивай. А может, и впрямь не хочет слепить красотой, когда нет рядом дорогого сердцу? Браслет-то больно широк для такого аккуратного запястья. Любопытство взяло верх, и, утащив второй с платья, ручки дочери обласканного королём маркиза долго играли деревянными бусинами, нанизанными на простую верёвку. В мыслях барышни невольно встал зыбкий портрет лишь мельком виденного молодого человека. Вильям. Представительный, несмотря на молодость, кавалер, так ловко круживший свою даму. Прямой, должно быть, смелый... Ничего не боится, да... об этом любит говорить Аделаида. Тогда она сама тоже была очарована блестящей парой. Ей так хотелось восхититься вслух, но это было бы нарочито, быть может, кто подумал бы даже, что неискренне, что она завидует... И, перебирая пальчиком бусины невиданной ранее деревянной игрушки, Инес чувствовала, что близка к истине. Должно быть, он хороший юноша, заботливый, любящий... наверное, долго не хотел отпускать её, целовал, прижимал к сердцу, наверное, и этот простодушный амулет повесил, чтоб она не так тосковала без него, но сам он... Аделаида, золотая, восхитительная Аделаида не пожелала связать свою жизнь с грубияном, неотёсанным солдафоном – стоит ли он её совершенств! – а предпочла... нет, не мерещится это всё ей. Не из благородного сословия этот кавалер – а как вспомнишь, что за публика к ней так и липнет (вот хоть мальчишку того взять) – так хорошо, если вовсе не из самого простого звания. Господи!.. А она ведь не лукавит, она по-настоящему его любит. С какой нежностью, с какой теплотой говорит о нём. А как смотрели они друг на друга тогда – так выглядит настоящее, неподдельное счастье, так можно смотреть только на того, за кого отдашь душу. И они не стыдятся, не понимают, почему она не должна смеяться от радости, когда он отрывает её от земли и поднимает в воздух. Им... им просто хорошо и свободно дышится. А она забивается в объятия своего губернатора, чтобы только спрятать глаза – и слишком хорошо знает, что он так же стыдится их связи и так же в глубине души истязает, рвёт себя за это и проклинает бездельников в золочёных каретах, кому жемчуг мелок – жалко богатую невесту солдату отдавать, пусть даже и адмиралу. Слушая, как гремят друг о друга деревянные бусины, Инес пока не могла найти ответа. Может, и её любовь – просто расплата за прегрешения? А может, она всегда не приносит ничего хорошего, и ей только кажется, что может быть иначе? Или это... просто справедливость жизни, чтоб наделённые многим не знали радостей, которые так недорого достаются не имеющим других богатств? А губернаторской дочери, выходит, и речного жемчуга довольно. Почему этот Вильям ведёт себя с девушкой такого положения как равный? Не оттого ли, что... некому было объяснять ему, что любовь идальго всегда отдаёт немного подобострастием, и между служением своей даме и владетельному вельможе разница лишь в том, что у вельможи не просят прощения за поцелуй украдкой? Аделаида не простила бы такого сравнения, но маркиза знала лишь одного так по-детски непосредственного и прямодушного дворянина. Сама судьба свела их здесь, в Новом свете, таких наивных, беспомощных перед прожжённым, изворотливым Старым миром, так похожим на заседание палаты пэров в отставке. «Наверное, я умру или сойду с ума, если оставлю тебя» – что-то горькое и тягостное было в этом признании, пахнущем предчувствием разлуки. – Не услышала, как вы вернулись, – совсем рядом с задумчиво притихшей причудницей послышался серебристый голос Аделаиды – живой и настоящей. – Вы не сердитесь, что я заснула и не встретила вас? Встревоженная её голосом, та сначала вздрогнула, а потом подалась навстречу и потянулась к её рукам, уже закалённых морской жизнью, но всё ещё не таких крепких, как у Кристины (шутливо заспорив с Вильямом, пиратка как-то в доказательство подняла её на руки и даже покружила по каюте). – Что вы, у вас впереди ещё трудный путь, – ах, знала бы бедная Инес, как права она была! – Вам нужен отдых. Я позабочусь об остальном, – кончики хрупких пальцев вкрадчиво пробежались вдоль локтя, незаметно вернув браслет. – Прежде всего о том, чтоб ваш жених встретил такую же красавицу, как отпустил, а то бессонная ночь ещё никому не прибавляла красоты. – Я очень сильно хочу к нему, – деревянная находка в руках Инес наводила на мысль, что она о чём-то догадалась, и Аделаиде хотелось не заспорить, а подкрепить эту догадку, подчеркнуть каждое слово, не оставив даже сомнений. – Не хочу скрывать от вас, для меня тяжело здесь находиться. Мне часто приходилось оставаться совсем одной – один раз даже на доске посреди океана – но в родном доме, занятом захватчиками, для которого ты не можешь ничего сделать, не можешь помочь, и сам скрываешься и прячешься, как последний воришка... это ещё больнее. Я не знаю, мне кажется, если б даже мы остались с ним совсем вдвоём, – Аделаида осеклась, чуть не проговорившись о сколоченном заговоре, – я бы и тогда чувствовала себя как за каменной стеной. – Да вы и сейчас за каменной стеной, – маркиза рассмеялась. – Но зачем вам? Вы сильная, шпагой вот владеете... Это мне нужен рядом кто-то сильный – видите, чтоб даже встать самой, опереться нужно... – не привыкшая к платьям на кринолине донья только сейчас поняла, что Инес старалась не садиться, если рядом не было никого, за кого не могла бы ухватиться. Закованная в него, как в клетку, постоянно нуждающаяся в чужой помощи, она так привыкла к постоянным трудностям, что не замечала их сама и не позволяла заметить другим, словно уверяла каждую минуту, что ей легко, что она не человек, а воздушная фея из страны сильфов. Аделаида ощутила, как она схватилась за её локоть, напрягла мускулы – нет, всё же перспектива взлететь Инес грозила разве что без расшитого наряда. – Вы же не нуждаетесь в чужой поддержке. Как, почему... ах, да всё равно вы уедете, ну скажите же, как можно, выбирая избранника не какого надобно, не на какого укажут, а какого самой вздумается, как можно выбрать... чёрную кость?.. – от нежданного прилива эмоций у неё разгорелись щёки. Отпора она ждала заранее, готовая услышать упрёки, может быть, даже гнев, заранее признавая за гостьей право указывать ей, но только после того, как скажет сама. Чёрную кость... Значит, незнатного. Далась вам эта знатность! С этим ещё могла согласиться сеньора Ордуньо, но что толку доказывать балованной сумбурщице? И захочет понять – не поймёт. Аделаида чуть помедлила, раздумывая. На кого другого она бы уже сердилась, но с её хозяйкой ведь терпение надо иметь. Она попыталась ещё раз объяснить совсем просто, без задней мысли. – А вот так устроено на свете, что нет такого несчастного, кому не досталось бы в подарок при рождении ничего – ни ума, ни мужества, ни красоты, ни богатства, ни дарования, и нет такого счастливца, кому выпало бы всё-всё, что только есть хорошего. Вот так и Вильяму не досталось знатности, которой хвалятся другие, но за это его вознаградили столькими совершенствами, сколько не снилось ни одному вельможе. Нет, поверьте, во мне не говорит слепое чувство, мы знаем с ним друг друга с детских лет. Раньше, чем стать моим возлюбленным, он стал моим лучшим другом, и продолжает им оставаться сейчас. Когда можешь доверить каждую мысль, вместе разглядеть чудо в любой мелочи – разве этого недостаточно, чтоб одолеть баронский или графский титул? Разве можно влюбиться в герб на карете? Это, несомненно, красиво, но... Раньше, чем полюбить, придётся хоть в мыслях допустить, что так бывает, что может даже наделённый всеми достоинствами молодой человек без гроша в кармане провожать взглядом богатую и родовитую девицу, и ждать, что она улыбнётся в ответ. – Вы так легко говорите о невозможном... Как будто вы хоть когда-то сможете быть равными. Нет, конечно, если у вашего ами де кёр* вдруг обнаружится прабабушка баронесса на другом конце света или интендант финансов** оставит завещание в его пользу... – Оно есть. Не совсем завещание, но тоже подойдёт, – Гарри считал, что оказывает донье неоценимую услугу, посрывав с десяток оглашений о поимке её самой и их командира в целом квартале, а для Аделаиды в радость было увидеть лицо любимого хотя бы с обещанием награды за его голову, но сейчас они пришлись как нельзя кстати. Отойдя на пару минут, девушка вернулась с обоими портретами (её выполнялся, должно быть, с карандашного рисунка или попросту наспех, но черты лица получились вполне узнаваемыми) и вручила Инес с той же откровенностью, с какой та упражняла своё остроумие над состоянием Вильяма. – Две тысячи золотых эскудо? – было бы странно, если б дочь самой скупой женщины во всём Мадриде не заметила чего-то, связанного с деньгами. – Ах он ценитель!.. Да у него заместитель столько в три месяца не выслужит. На что этот медный лоб субсидию от короны спускает? – А об этом уже его самого спрашивайте, дорого ли он ценит нашу жизнь. Но всё как вы и хотели – разыскиваемся мы с ним на равных – по милости вашего дона Диего, между прочим. Две тысячи эскудо, конечно, жгли ей карман. Это уже привычка, даже если они чужие. Но пожелтевшее оглашение твердило не о них. Оно указывало на людей, которым щедрость её возлюбленного судила – оставаться ли ещё такими, как есть – живыми, красивыми – или скатиться к его ногам, протягивая за собой красный след вокруг шеи. Две тысячи эскудо... это как хороший экипаж на рессорах... богатому человеку – не бог весть сколько, не грех и пожертвовать... Ту войну с турками Диего любил вспоминать. Всё в ней было хорошо – смелые вылазки, воинская удаль, громкие стычки... Он любил рассказывать, как вёл горящий корабль к османской эскадре, чтоб огонь перекинулся на их флот, но ещё больше – как вернулся в лагерь с головой помощника капудан-паши***, который обещал повесить его на крюк за ребро, как только тот попадётся ему. Приволок он её за волосы, и, прокравшись к склонившимся над штабной сводкой офицерам, швырнул свой трофей им на стол. Обычно на этом эффектном моменте Диего останавливался, считая, что дальше рассказывать, как уставший после ночного заседания генерал де Салландрера вместо того, чтоб вскрикнуть или во всяком случае испугаться, вспылил и хватил его кулаком в висок, было неинтересно. Инес никогда в жизни, конечно, не видела отрубленной головы (что там, она не могла без содрогания пройти мимо мясной лавки), но сейчас вдруг отчётливо представила эту картину – ночь, походная палатка, склонённые над бумагами спины – и над всеми выпрямившийся во весь свой огромный рост её кавалер, и по сжатому кулаку у него стекает тоненькая струйка крови, скатываясь на лицо Аделаиды, как слеза – вместо бородатого янычара он держит её отрубленную голову. Обычно впечатлительная маркиза не выдала себя ни словом, но с непривычной для себя силой сжала бумагу, сминая оба обещания о щедрой награде. – Уезжайте отсюда скорее. Уезжайте, пожалуйста. У вас больше шансов уйти в море от тумана, чем от преследования в этом городе. – Никуда я не уйду. Это мой город. Это меня выгнали из родного дома. Только прошло уже пять лет, и вам уже кажется, что никто ничего не помнит, и Санто-Доминго ваш по праву, – Аделаида едва ли могла объяснить, как и зачем заговорила об этом, слова просто сами сорвались у неё с губ. Все эти две недели они роились в голове, просились выйти, а она не давала им. Она даже не могла ни на чём сосредоточить взгляд, глядя куда-то в пустоту. Каждое слово гулко ударялось об окно, как отчеканенное, и только когда она вздохнула, почувствовав себя свободной от их ноши, задержала взгляд на растерянной подруге и крепче, чем следовало, сжала её ладонь. – То есть... не ваш, вашей вины ни в чём нет, я говорю о... – ... о моём любовнике, знаю, – скромно опущенные ресницы придавали очарования невинному личику француженки, но опускали завесу над её мыслями. – Да, он рассказывал, как замуж вас брал. А мне вот вы не доверились, не открылись сразу, как я вас встретила. Не расскажи мне он, я б и сейчас не догадалась, кто вы. На равных, значит... Извините, я не должна была спрашивать. Конечно, вы вправе решать, кому быть вашим избранником, не мне уж точно вас осуждать, – чуть тряхнула головой, прогоняя смущение. – Море вчера так под вечер штормило, волны поднимались... в такую погоду страшно выходить. Уверены, что можете положиться на капитана этого вашего... как его... «Быка Геркулеса»?.. – Он не ночью отходит, а на заре. – Почему на заре? – А почему обязательно на заре? – Аделаида так непринуждённо улыбнулась капитану бригантины, как будто ожидала услышать самую увлекательную историю на свете. Может быть, про встающую на заре невесту, которая каждое утро поднимается на башню, надеясь увидеть паруса своего жениха, и, торопясь к ней, капитан всегда уходит в путь с предрассветными лучами? – Аделаида, могла бы ты отойти на секунду? – она успела ощутить на предплечье ладонь Себастьяна, обменявшегося с капитаном понимающими взглядами. – Что-то случилось? Но мне правда интересно, почему... – Видишь ли, Адель... Во всём бассейне «Бык Геркулеса» самое мирное из судов, на нём нет ни одной пушки, и ни на одном другом судне ты не встретишь настолько воспитанных купцов. А всё потому, что никто, кроме него, не умеет так скоро сбывать с рук наживу с берегов Порт-Ройаль. Ни в одном порту «Бык» не задерживается дольше двух недель, если городские власти не заподозрят награбленный товар. Тогда он снимается с якоря ещё раньше и снова возвращается в пиратскую столицу. Отходит на заре, чтоб не заметили скорого отплытия. – Значит, я смогу пробыть в городе не больше двух недель? – Да. Но лучше рассчитывай дней на десять, потому что подозрение может пасть не только на купцов, но и на тебя. – А знаете, мне нравится капитан этого судна, – Вильям подошёл к ним, как всегда заложив руки в карманы, когда без предупреждения вмешивался в их разговор. Себастьяну слишком часто нужно куда-то утаскивать его любимую и по полчаса секретно шептаться. – Я ещё не видел ни одного купца, который бы так хорошо разбирался в зажигательной смеси. Даже не страшно оставлять его в одной гавани с кораблями короны. – А почему бы и нет? – Аделаида непринуждённо пожала плечами. – В конце концов, у моряков столько обычаев, – такой ответ совершенно удовлетворил Инес. – И... знайте, что я ни в чём не виню вас. Та дрогнула и судорожно сцепила пальцы надо лбом, как от мигрени. – Было бы легче, если б вы возненавидели меня за несдержанность. Девушке показалось, что она ослышалась. Возненавидеть? Разве можно применить его к Инес? В её палитре нет ни одной краски такой огромной силы. Но, доверительно повернувшись к ней и рассматривая, как её легкомысленное личико пошло пятнами, и как от напряжения белеют сжавшие угол столешницы пальцы, Аделаида не стала задавать вопрос, который так норовил сорваться у неё с языка. Смятение Инес объяснило всё лучше. Нет, спрашивала она не из простого любопытства. Она нарочно задела самое уязвимое место, ударила по знатности рода, зная, что это будет некрасиво. Ударила нарочно, чтоб пробудить желание ударить себя. Доброжелательный тон Аделаиды ошеломил её, она предпочла бы, чтоб её пристыдили или даже одёрнули. И в это самое время, когда, смутившись своей бестактности, она не могла и слова из себя выжать, в дверь коротко стукнуло кольцо и вкрадчивый тенорок прошелестел «Можно к тебе, сестричка?». Аделаиде почему-то сразу захотелось прикрыть браслет ладонью. Так же инстинктивно стиснула зубы и ощупью проверила рукоятку шпаги. От окна, где они стояли, до порога было шагов пятнадцать, и прежде у неё не было причин пожаловаться на не пропускавшую никаких звуков дубовую дверь, но момент был подобран со слишком ювелирной точностью, чтоб не заподозрить всё, вплоть до вмешательства нечистой силы. Если бы из коридора донёсся трубный глас, возвещающий, что открывший ему будет немедленно взят в рай, Инес и тогда не бросилась бы к двери в такой лихорадочной спешке. По привычке неслышно прикрывая за собой, Хуан ещё не успел отпустить дверную ручку, как она уже приникла к его груди. Догадки Аделаиды подтвердились ещё сильнее – пойдя на откровенную низость, любовница дона Диего не смогла перенести, что она не напустилась на неё в ответ и, презирая себя, что пошла на это, бросилась за поддержкой туда, где всегда её получала – в первый раз позволила себе приветить его при ней. Заискивающее «Чего изволите?», нацепляемое вместе с угодливой улыбкой каждый раз, как в поле его зрения попадало хоть что-то обладающее властью, в первую минуту не успело слететь с лица опешившего Хуана – значит, не ждал. Хорошо. Нет, стоять. Пересеклись взглядами. Несколько резких жестов – зыркнуть на неё, сухо кивнуть, так же тронуть эфес рапиры, один помягче – прикрыть Инес, всего несколько мгновений – и минутной оторопи как не бывало. Должно быть, в поджатых губах, скованной, вмиг ставшей напряжённой позе Аделаиды так сильно послышалось немое «Зачем вы пришли именно теперь, когда нам так важно договорить?..», что его смогла ощутить сама Инес. Осторожно поведя лопатками, она плавно, деликатно высвободилась из объятий Хуана, но помедлила прежде, чем отпустить его. – Извини, извини, я не нарочно... – чувствуя себя неловко, Инес, чувствуя эту неприязнь, пыталась отвлечь обоих на себя, то протягивая руки к Аделаиде, то ласкаясь к брату. – Мы просто разговаривали с ma belle... с доньей Аделаидой. – В самом деле? – вице-губернатор с показательным равнодушием оглядел кончики аккуратных ногтей. В душе, конечно, он ревновал, хоть и сам гнал прочь эту мысль. Тени, призраку этой женщины дон Диего верил больше, чем ему, пятнадцать лет умевшему предугадывать его желания, и не прощал упущения на шестнадцатый! И она тоже... Да что тебе сделала эта ведьма, что ты так боишься задеть её? – Ну и как, понравилось вам здесь? – Вы говорите так, как будто я не у себя дома. Хотя Аделаида не могла не скрещивать руки на груди от одного его присутствия, в этом было даже что-то забавное – похоже на то, как в детстве дочь управляющего замком обижалась на неё, когда она возвращалась разрумянившейся и с венком из плюща на голове, набегавшись с Вильямом по каким-то его тайным местам, о которых, разумеется, никому нельзя было знать. – Не совсем; вы же не станете отрицать, что за годы губернаторства кавалера де Очоа многое изменилось, – деликатный вздох коснулся слуха девушки уже у окна. – Но на самом деле вы правильно делаете, что уезжаете сейчас. Завтра суетня такая... от одних барабанов оглохнешь. – Смотр гарнизона завтра, от этого и шум. Но по-другому ведь нельзя, так всегда на них бывает, – Инес встряла с таким невинным щебетом, как будто ничем другим, кроме полковых учений, никогда и не занималась. – Не очень-то радостно об этом говорите, как я погляжу. Как же так? Не будь у вас этих барабанов в распоряжении, не очень-то резво вы бы тут раскомандовались. – в противовес желанию подруги как-то заслонить её, Аделаида, наоборот, сама развернулась к своему неприятелю всем телом и оперлась на подоконник, чтоб оказаться на одном с ним уровне и разглядывать его лукавые глаза. – Не говоря уж об удовольствии Диего. – Здесь всё существует и всё делается ради его удовольствия, – из скромности или не выдержав её пристального взора, но он отвёл взгляд. – А вот тебе, сестрица, лучше б в это не лезть, а то как бы господин ревизор все маневры-то не пропустил – всю шею, поди, отмотает, на тебя глядючи. Нет, точно не из скромности. Про ревизора сеньорита Ордуньо знала только то, что у него четыре звезды на груди, «ух, какой характер», огненно-рыжий секретарь и что дон де Очоа если не прямо побаивается его, то не решается затевать с ним ссору, а ещё что Хуан списывает на его присутствие все неприятности в городе, включая насморк губернаторского повара, отлогий ветер на море и отсыревшую во дворе поленницу, но про какую-то заинтересованность в обществе его сестры слышала впервые. Получается, он не боится открыто противостоять Диего – и в то же время, скажем так, не без интереса смотрит на его любовницу. Может ли это иметь какое-то значение для колонии? Если он будет выступать против него не просто как против самозванного губернатора, но и как против соперника, это значит... А что это значит? Вот почему папа никогда не объяснял ей, как это всё там поворачивается в политике?.. Судя по сжавшимся в ниточку губам, Инес услышала про седого советника не впервые. – Пусть попробует! Нарочно от губернатора на шаг не отойду. «Знаааю... потому и не пускаю...» – чуть не сорвалось с тонких губ. Бедовая ему сестричка досталась, горячая головка. – А всё-таки не ходи. Нечего девушке солдатскую лямку тянуть. – Я уже обещала, что буду, и приду. Ему так спокойнее будет. – Да управлялся же он как-то пять лет без твоего надзора. Девчонка. Что ты в этом только смыслишь... Последние слова он обронил уже совсем тихо, без злости, едва не с меланхолией. Кулак разжался, рука сникла, нащупывая позади себя угол комода, как бы стекла по бархату плаща, словно жалея о своей горячности. Сбившаяся на угол алая ткань мешала посмотреть, но по резному дереву что-то шерохнулось, скрипнул ноготь. – И всё-таки подумай ещё раз, прежде чем упрямиться. Куда торопишься? Побудь пока дома. Успеешь ещё глаза ему намозолить. Рассуждая так вслух, Хуан всё ближе теснился к выходу, хоть и делал вид, что бесцельно блуждает по комнате. Буквально на последнем слове он скользнул в дверь, и в ту же минуту в замке повернулся ключ. Опомнившись, Инес ринулась к скважине. – Ты что делаешь? За что? Открой, я всё сделаю, как ты хочешь, – прижавшись к двери ладонями, словно зная, что он не мог отойти просто так, без объяснений, ласково, просяще зашептала. – Хуан, милый, открой, пожалуйста. Я буду слушаться, только открой! Ты не можешь, донья Аделаида ни в чём не виновата, выпусти хоть её! Пожалуйста... не запирай, мне страшно будет так оставаться на ночь... Она так приникла к замочной скважине, так упрашивала, с такой нежностью коснулась двери, точно желая дотронуться до него, что у Аделаиды не осталось никаких сомнений, что за постоянными спорами и капризами пряталась глубокая привязанность. И, судя по тому, что за дверью ещё не раздавался звук шагов вице-губернатора, он тоже стоял, прислонившись у двери и слушал. Если б она не так пыталась уговорить брата, то могла бы услышать, как дважды звякнул ключ – всё-таки подрагивала рука, тянулась выпустить. – Прости, Инес, – чуть слышно выдохнул он в замочную скважину, должно быть, коснувшись дыханием её прильнувшего к двери лица, – Прости, я поступил подло, но я больше раскаюсь, если мне не в чем будет себя упрекать. Дочери губернатора Санто-Доминго с детства говорили, что умение не увидеть то, что видеть не стоит, отличает воспитанного человека. Ей хорошо было видно и слышно растерянные улещивания подруги, но она нарочно обернулась к окну, чтоб не быть свидетелем чужой слабости. Такое редко прощают. Как знать, может быть, легче отпустить чужую вину, чем знать, что есть на свете человек, видевший твоё лицо в неподходящую минуту? Аделаида приблизилась лишь тогда, когда Инес поняла всё и бессильно вжалась в дверь кулачком. – Что же я натворила... и вы из-за меня... Боже мой, несчастные мы люди... – Вот выжига, даже ключ забрал, – ткнув на пробу ножом в замочную скважину Аделаида, к величайшему своему сожалению, ничего там не обнаружила. Если б ключ был, можно было б ещё попытаться выбить его оттуда и подцепить чем-нибудь на полу, но заместители при значительных особах – народ осмотрительный. – Значит, Хуан это по-настоящему? – честное слово, если б не мало располагающие к веселью обстоятельства, наивность бедненькой сильфиды тронула бы даже камень. – Он хотел не открыть через час – ну хорошо, через два – а запереть нас на всю ночь? Он же никогда так не... он же всегда такой ласковый... да и сейчас тоже. За что он так со мной?.. Закончив осматривать замок, Аделаида опёрлась спиной на дверь и осторожно убрала кулак от лица Инес, принуждая перестать казниться и взглянуть на себя. – Да отчего ему не быть ласковым? Вас ведь успокаивал, – девушке очень хотелось вспылить, но, не желая обижать подругу по несчастью, пыталась скрыть раздражение за иронией. Злилась она не на обманщика, а на себя. И почему только всё оказывается так просто и понятно, когда уже ничего не изменишь? – Он не вас запирал, а меня, – и тут же вторая догадка вслед за первой, только гулко, тревожно. – Чтоб до отхода корабля продержать... И так глупо попасться!.. И я ещё думала, что разбираюсь в людях... Каков, а, каков!.. Нервный, скованный смех против воли вырвался из груди. Это чёртово право силы – впервые ей показал его человек, который называл себя её мужем – а потом многочисленные стычки так долго подтверждали его слова, что она сама поверила в его нехитрую философию – и только сейчас поняла, что упустила. Всё это время, сознавая неустойчивость своего положения, Аделаида ждала нападения – и каждый раз ожидания не оправдывались. Не рискуя прямо назвать её доньей де Очоа, Хуан держался с ней так, точно она никогда и не желала забыть об этом браке, уступал, поддавался ей, не расспрашивал, не заглядывал в глаза, зная, что ей это неприятно, даже порой тихонько побранивал дона при ней. Даже сейчас, чтоб не дать ей вернуться на готовый к отплытию «Бык Геркулеса», не решился действовать открыто, а до последнего ломал комедию. И они обе ни о чём не догадались. Нет, Инес можно простить, она его любит, привыкла слушать... но вот ей такой оплошности простить нельзя. Знала же, что будет морочить голову – и всё равно купилась на его россказни. Капитан ещё называется. Обиднее всего, что сплоховала она там, где всегда чувствовала себя уверенно. Гордилась тем, что предпочитает решать вопросы силой разума, а не только шпагой. Среди пиратов такие попадаются редко, и если бесконечно спорить с Себастьяном, кто из них лучший фехтовальщик и наперебой обсуждать, можно или нельзя атаковать защищённую линию или только открытую, ей даже нравилось, то в риторическом искусстве и переговорах никто из встречных ей не мог и приблизиться к ней. До боли стиснув зубы, Аделаида не выдержала и со всей силы сама хватила кулаком по двери. Лучше бы она тогда нарвалась на Диего и он прикончил её одним ударом! Это бы хоть немножко было по справедливости. Только не реви теперь, глупая!.. Ты сама это допустила! А что ты хотела, торчать у него под боком и ничем за это не заплатить? Зачем ты вообще согласилась здесь оставаться? На шёлковых простынях дрыхнуть хотела? А твои родители пять лет засыпали на каменном полу, ты об этом подумала? – Не говорите мне ничего. Я не могу сейчас вас слушать, – не оборачиваясь, она отрезала ледяным голосом и даже дёрнула плечами, пытаясь стряхнуть коснувшиеся их пальцы Инес. Глупо прятаться и делать вид, что рядом с ней никого нет, но воздух вокруг неё и так слишком сильно пропитался смрадом бесчинств Диего, чтоб ещё смотреть на его пассию. А что, разве она не защищает его с рвением разъярённой болонки? Ей скучно, ей просто нестерпимо скучно в этом городке, эта привязанность к ней... она такая же, как к диковинной забаве, которой дорожишь, пока и она не прискучит. Она просто нужна ей для развлечения, ведь нельзя же так, чтоб не с кем было поделиться, а вот ему... ему она предана. А преданность такому извергу ещё хуже самой пылкой страсти. – Я не буду. Вам больно из-за того, что вы видели. Нет, не отвечайте, я знаю сама. Вы просто не могли ожидать ничего подобного. Мои слова не должны вас трогать, но да, он лицемер. Нельзя служить в Алькасаре**** и не лицемерить. Как часто этот мягкий, щебечущий голосок утешал, успокаивал, убаюкивал жестокого и мрачного тирана. Осторожно, чтоб не задеть ещё больше, Инес коснулась её, потом чуть решительнее опустила ладонь, ощутив бугорок лопатки. От обиды и несправедливости Аделаида сердилась и на неё, но мысль, что её обида может терзать другого человека, заставляла её заглушить в себе неприятное чувство. – Это самый простой способ – крутиться петушком-флюгером и оправдываться, что туда, мол, унёс ветер. Я знаю другие примеры. Может, конечно, я всего лишь морская разбойница, чтоб рассуждать о дворцовой жизни, но разве вы сами не пример тому? – спорить с ней было трудно, да и не очень хотелось, Аделаида думала только о том, чтоб поскорее закончить этот разговор и лучше сообразить, как отсюда выбраться, но разве людей винят за то, что они ищут хоть какой-то опоры? – Вы бывали и при французском дворе, а король Филипп жалует вашего отца, но придворное лицемерие вас не задело. – Господи, как же сильно вы ошибаетесь... – в её голосе не было ни торжества, ни коварства, ни даже насмешки, только тихая, надрывная печаль успевшего состариться взаперти человека, которого на закате жизни вывели на залитый солнцем морской берег. Заметно было, что она хотела добавить что-то ещё, но помедлила, искоса наблюдая за гостьей своими фиалковыми глазками – не оттолкнула ли? Такая ласковая, деликатная – слишком деликатная, чтоб говорить правду. Правду любовница кавалера де Очоа говорила только с отдельного разрешения, да и то недоговаривала. – Уверена, что нет. Хоть вы и бархатная, грязь к вам не пристаёт. А сейчас дайте мне минутку... хочу понять, как вызволить отсюда себя и вас, – уже на ходу прикидывая возможный план, Аделаида чувствовала себя увереннее – ей хотелось действовать, и, покусывая костяшки пальцев, она уже размеряла шагами комнату. Критически, словно впервые, оглядела платье маркизы – красивое, конечно, но с точки зрения побега вещь почти безнадёжная. – Ну, вас-то не погоню, конечно, но вас одну Хуан запирать не станет. Если... так, а что, если я сама скажу ему об этом? Меня он вроде как не трогал... – рука девушки непроизвольно сжалась в кулаке. – Госпожа де Очоа, говорите... ой, закаетесь вы вперёд такими речами разбрасываться, кавалер де Арсеньегра... Ей невольно даже стало смешно. Сколько же это надо было терпения, чтоб держаться всё это время, почти ни разу за две недели не дав повод упрекнуть себя – и всё ради того, чтоб вот так просто запереть её? А, заперев, показать, что намерен воевать с ней и тем самым избавить от необходимости щадить его. Нет, не надейтесь, Аделаида Ордуньо не сбежит молча, как воровка и не оставит за вами последнее слово! Девушка распахнула оконные ставни. Где-то над городом из-под нависших туч недовольно пророкотал гром. Гроза сейчас была бы некстати. Только розовый куст так же надменно подставлял головки небу. Цветы на нём заметно поредели, оставив неприкрытыми торчащие ветки. Как она тогда разорвала об них руку... Немало искусства потом понадобилось объяснять матери, что ни с кем не подралась. А вот сегодня, возможно, придётся. Девушка бессознательно размяла запястье, вспоминая прошлую стычку. Это тебе не с Лу, конечно, по песку прыгать. Надо бы переодеться поудобнее. – Что вы задумали? – на подоконник рядом с ней легла изнеженная ручка, но резкий порыв ветра заставил Инес съёжиться и торопливо прикрыть оконную раму. Вторую половину окна заняла Аделаида, и окно так и осталось наполовину раскрытым. – Да ничего особенного, – тот самый маленький бесёнок, обычно мирно дремавший в глубинках души примерной девочки, всё же не удержался и высунул нос наружу. Белокурая разбойница с улыбкой притянула к себе табурет и, опустив на него ногу, на мгновенье распахнула лежавшие внахлест складки юбки. Из-под полы показалась смотанная кольцом верёвка. – Жаль, балконной решётки нет. На что бы ещё закрепить... Взгляд Аделаиды жадно забегал по комнате. Вот когда пришлось пожалеть о деликатном вкусе хозяйки – вся мебель должна была казаться ломкой, почти невесомой, едва ли способной не опрокинуться даже под её весом. Шкаф? Нет, ножки слишком тонкие, скорее подломится. Здесь положительно никто не хотел задумываться о безопасности – а если вдруг война или ещё какое важное мероприятие? Даже пожар – да тут угоришь раньше, чем найдёшь, за что зацепиться. Инес уже поняла, что настаивать бесполезно, да и что она могла предложить в ответ? Обнаруженная под юбкой подруги верёвка её, конечно, обескуражила, но не больше, чем кинжал в руках элегантной и даже степенной госпожи Касильды. – Пойдёмте со мной, – удивительно, как легко только что жалевшая о своём чрезмерном доверии Аделаида поддалась этому призыву, но дело было даже не в очаровании молоденькой дамы. Её не хотелось подозревать в том, что не вязалось с этим невинным личиком. Откинув полог, Инес пропустила её в свой альков. Непривычно было видеть, что постель, из которой более предприимчивые подружки и метрессы министров, губернаторов и прочих вельмож умудрялись соорудить едва ли не трон для своей особы, оказалась небольшой и узкой, самой простой отделки и с небольшим распятьем в изголовье. Но остов у неё был обит железом, и на это обстоятельство маркиза не преминула указать Аделаиде. – Её точно с места не сдвинуть. Я бы хотела поизящнее, но где здесь возьмёшь... Дом брошенный давно стоял, мебели немного осталось – и второй этаж никто не занимал, а я, когда приехала, боялась внизу ложиться, всё думала, с улицы кто влезет, а я ведь трусиха. А эту комнату заняла, потому что второй камин здесь был – всё-таки не Мадрид, зябко по осени. Нагнувшись, Аделаида мучительно стягивала верёвкой ножку кровати, прикладывая всю силу, чтоб затянуть покрепче. Жизнь уже научила её, что навык вязания морских узлов пригодится всегда, и она уже раздумывала, как спускаться – обвязавшись для надёжности или достаточно будет намотать несколько раз на руку, но что-то привлекло её в ничего не значащем щебетании Инес. Сколько важных деталей вот так упускают только из-за превратного отношения к собеседнику! Правда, если судить по слушанию историй Шимуса, вся команда «Ветра странствий» была отменными слушателями. То есть другого камина на их этаже нет, остаётся только первый – а у Хуана с утра всегда аккуратно подвит парик, значит, где-то ему нужно нагреть щипцы, а по вечерам он засиживается, значит, у него кабинет со спальней, и окно выходит на ту же сторону. Это ещё лучше. – Скажите, Инес, у нового губернатора ведь нет привычки брать на службу людей со слабым сердцем? – Что? Нет, конечно, он когда разбушуется, со слабым сердцем там и делать нечего, – ну это хорошо, значит, жить будет. – Но как же вы... через окно?.. – Вы же знаете, мне не привыкать, – Аделаида постаралась одобрительно улыбнуться, но в голову нет-нет, да возвращались обронённые барышней слова. Что это было, игра или предостережение? Тяжело нависший над городом гром тряхнул ещё раз, до девушек донеслись глухие раскаты, как будто само накалившиееся небо порывалось сбросить с себя проклятье тумана. Не выпуская из рук конец верёвки, Аделаида поспешила к окну, перевесившись через раму и ощупью измеряя длину верёвки, стараясь подсчитать расстояние до земли. – Двенадцать вар*****, – в звуках ли грозы или по собственному желанию, но бархатный голосок Инес неожиданно резанул слух. Или показалось? Чуть подумав, она добавила уже мягче. – Хуан так говорит – в окно, мол, к тебе не полезешь, с двенадцати вар сорвёшься – на всю жизнь увечным останешься. Да вы обождите, промокнете ведь, – это потому, что Аделаида на пробу уже обмотала вокруг локтя верёвку и потянула – округлые плечи напряглись, на ещё совсем девичьих руках проступили жилки. – Что вам в такую грозу? – Я не уйду просто так. Вы же понимаете, – губы дрогнули в лёгкой, мимолётной улыбке. Вильям называл её «как солнечный зайчик скакнул», – среди благородного сословия не в обычае оставлять такую низость без ответа. А если я что-то неправильно поняла, пусть объяснит сначала моей шпаге. Инес, я говорю вам это не для того, чтоб вы пугались. Больше всех виновата я сама. Вы всегда были добры ко мне, и даже зная, кто я такая, заботились обо мне и хотели уберечь. Может быть, и в вас живёт волшебство, что рядом с вами даже с камня капают капли воска, – маркиза кокетливо склонила голову набок – комплимент ей понравился. Капли воска... надо запомнить. – А я позволила себе потерять бдительность и поплатилась за это. Нет, не потерять, не то... в своей шпаге я уверена, она не подвела бы меня. Нет, не потеряла, а... поверила слишком сильно, вот это я сказать хотела. Как вы сейчас... вы ведь тоже не ждали. Но вот пользоваться такой случайностью – что встретила вас не там, где ожидала встретить, что согласилась пойти туда, куда бы не пошла сама, воспользоваться чужим доверием – это... низко. Недостойно дворянина. В сравнении с изнеженной, оранжерейной барышней Аделаида казалась себе такой сильной, такой смелой и решительной, что даже нарочно старалась иногда говорить твёрже, чтоб придать себе внушительности и хоть немного походить на грозного капитана, а не на белокурого ангелочка, а сейчас у неё вдруг так защемило в горле, что голос дрогнул, заставив её сглотнуть. Она сама не знала, почему ей было так гадко. Как будто ведром помоев окатили. Инес не могла этого почувствовать, но в её как будто бесстрастном тоне проглянуло беспокойство. – Вас это задевает? Я думала, вы на моего братца без неприязни и взглянуть не можете. Да нет, я же вижу вас за столом – он мимо вас только пройдёт, а у вас уже спина напряглась. – Конечно, задевает! Знаете, мой учитель говорил... – Танцмейстер? – Да нет же. Мой друг и наставник, которому я обязана всем, что умею сейчас. Вот он говорил, в сражении можно понять врага. Мне кажется, своего врага я смогла понять – и может быть, может быть для него ещё не всё потеряно. Но сейчас я... не хочу понимать ничего. Это очень страшное ощущение, меня саму оно пугает, но вот так врать в глаза... ведь так невозможно жить, как можно верить, когда несправедливость так недорого стоит?.. Задумчиво опущенные ресницы маркизы слегка дрогнули, точно распахнулись в воздухе пленительными веерами. – Вам что же, никогда не лгали, открыто, а может быть, даже преданно заглядывая в глаза? Счастливица! Нелегко же вам придётся, – девушке показалось, что она даже хмыкнула с усмешкой. – Ну тогда не диво, что старого губернатора под суд отдали – нашим вельможам вместо театра надо по вечерам ездить на него смотреть. Честный чиновник в Кастильском совете! Куда там обвинению, его помиловать должны и ещё наградить уже за то, что признает себя виновным. – Я была бы признательна, если бы вы никогда не вели об этом разговор в таком тоне. Вы говорите о моём отце. «Твой отец – самый достойный и неподкупный человек из всех, кто наделён властью в Эспаньоле» – любила повторять госпожа Ордуньо, ласково приобнимая белокурую девочку-подростка – маленькую Аделаиду, которая засмотрелась на очередного отцовского гостя – на шляпе у него поля широкие, как мельничный жернов, ботфорты так высоки, что она могла бы спрятаться в каждом из них, а на лиловом камзоле столько узоров, что в глазах рябит. Гость считает мешочки с серебром, взвешивает на руке, довольно похохатывает, а на руке чернеет тонкий силуэт якоря. Богатый, видно, улов выдался, вот и франтит. Да и какой же пират не любит пышных нарядов и ярких цветов? – «Немногие девочки в твоём возрасте видели, как заключают уговоры, но ты смотри, Адель. И никогда не забывай, что из всех денег колонии, какие протекали через его руки, твой отец не взял ни реала, чтоб бросить в свой карман. Помни об этом всегда, когда вырастешь, хорошо?» Да, Аделаида помнила всё, и не было дня, когда она бы не думала об этом суде, которому Мадрид подвергнет бывшего губернатора. Тот самый Мадрид, обогащая который, он и сделался жертвой гнусного навета. Порой Аделаида не знала, кого больше ненавидит за это – Диего или этот город, в котором она никогда не была. И самое страшное, что Инес поняла это. – Я бы не оскорбила вашего отца подозрением в неблагородстве, – она глубоко выдохнула, подняла на неё глаза. – Я о том, что перед судом нелегко предстать придётся – вы, колонисты, все наивные как дикари – верите всему подряд, справедливости какой-то ждёте... Нет, я знаю, что ваш отец – человек честный и порядочный, иначе у него бы не могло быть такой дочери, как вы, и не хотела обидеть вас, но и вы не обманывайтесь – я сочувствую ему за то, что выпало на его долю, а не за то, что считаю его невиновным. Полезно, знаете, поинтересоваться иногда судьбой предшественника, когда живёшь с губернатором, – снова молчание – видно, что пожалела о своей резкости, даже язычок на минуту прикусила. – Вы ведь правду тогда сказали – мне никогда не быть на вашей стороне, – Инес плавно, отстранённо повела в воздухе истончённой рукой, рисуя одной ей видимую картину, и опустила ресницы, томно покачав головой. – И мои чувства к Диего тут ни при чём. Может быть, правда и за вами, не мне о том судить. Но вы, вы другая – дитя Нового света. Пусть сейчас кажется, что я неправа, но этот мир должен принадлежать только вам. Вам нужно знать, за кем останется Санто-Доминго? За вами, конечно, за вами – вы вспомните потом то, что я говорю сейчас – иначе быть не может, просто мужчинам не нравится об этом говорить, они слишком сильно верят в воинскую доблесть. Нет, вы победите, как молодой король всегда побеждает старого. Разница только в том, сколько ран вам оставит старый король. Она томно, нежно улыбнулась, замирая в освещённой оконной раме во всём блеске своей рафинированной, истомлённой красоты, похожей на чуть тронутый тлением оранжерейный цветок. Впервые Аделаиде показалось, что её густо напудренные волосы побелели от седины, точно сам дух усталых, закостенелых дворов встрепенулся на миг, одарив свою посланницу всем своим затухающим, но всё ещё прекрасным блеском. Лунный свет мягко обволок тонкую фигуру маркизы и на несколько минут заиграл на лице, то заостряя восхитительно неправильные черты, то ласково заливая сиянием нежную кожу – чудо, как хороша. Никогда в жизни она не была так ослепительно хороша. – По-настоящему мудрый король не станет напрасно рисковать жизнью своего народа, не попытавшись решить дело миром. Быть может, иные упрекнули бы его в недостатке смелости, но стоит ли собственная гордость десятков жизней? Ещё месяц назад я сказала бы, что стоит, если нужно отомстить врагам, но когда прикован к суше, никогда не понимаешь цену жизни так, как когда выходишь в море, особенно в непогоду, – даже в городе воздух после дождя казался свежее и вольнее. Аделаида глубоко вдохнула и не смогла подавить улыбку – порыв ветра дунул на затейливую причёску, рассыпав высоко уложенные пряди. Очарование поэтической грёзы тут же сменилось суетливыми попытками пригладить – как полагается придворной даме, Инес не жаловала ничего естественного. – Давайте я поправлю. Только присядьте, а то неудобно тянуться. Знаете, вы же умная девушка, вы поймёте – между местью и наказанием такая разница, что наказанием надеются исправить виноватого, а месть вершат только для того, чтоб утолить собственное тщеславие. Вот так, думаю, будет лучше, я немного переколола шпильки. Хотя, может быть, стоило бы заплести, темнеет уже. – Что? Миром? Вздор, солдаты ничего не решают миром, они только воюют. Если б я была солдатом, я бы сочла позорным отказаться от боя. Подождите, что вы... я бы сама... мне нелов... – поразительно, как растаяла её бравада от одного заботливого жеста. Неизбалованная лаской, но способная замучить своими капризами сотню слуг, Инес всегда терялась, когда для неё делали что-то просто так, не ожидая ничего взамен. Даже притихла, чтоб не мешать Аделаиде. И было отчего – не ждала, что эта девушка, так не похожая на всех, кого она знала, ни в чём не упрекнёт её. – Нет, нет, я дождусь вас. Это ведь даже неприлично – провожать гостей неприбранной. Вы только не уходите вот так, вернитесь, когда попросите ключ назад. Я вас задерживать не буду, только провожу. «Попросите... просить я ещё что-то буду у этого скорпиона!.. хвост прищемлю и сама возьму... Ах да, у него же нет хвоста!» Последняя мысль получилась утвердительной, потому что как раз на ней Аделаида спрыгнула на землю. Намотанная на руку верёвка ощутимо врезалась в кожу, и вдвойне приятно было наконец освободиться от неё. Почувствовав себя на твёрдой земле, девушка запрокинула голову, выглядывая в темноте точёный силуэт молоденькой дамы, и махнула ей, чтоб перерезала верёвку. Заточку, некогда позаимствованную у Пью (без обещания вернуть) она оставила на самом подоконнике, справедливо предполагая, что не у каждой барышни найдётся под рукой подобная вещица. Инес послушно потянулась к подоконнику, коснулась рукояти кончиками пальцев – всё-таки не сумела пересилить себя и боязливо отдёрнула, побоялась пораниться. Вместо того, чтоб перерезать, она склонилась над узлом, пытаясь ослабить его слишком нежными для корабельной верёвки пальчиками. Почему-то Аделаида не хотела отводить взгляд, пока она не закончит и не бросит ей верёвку, но мысль, что она снова держит ситуацию в своих руках, одновременно радовала и успокаивала её. А может быть, нарочно не спешила действовать, когда Инес смотрит на неё? Легко её отпустила, не подумала ничего дурного – в бою потому что её не видела. А шпага... да что такое просто шпага на поясе? Мало ли кавалеров носят её так же, как женщины носят кольца и браслеты. В одном из окон на первом этаже неярко горел свет, и Аделаида потянулась к нему. Приподнялась на цыпочки, заглянула. Отчётливо она различила только небольшую бронзовую люстру в несколько свечей и ещё узкие деревянные панели на стенах с тонкими резными уголками, но и этого было достаточно, чтоб отличить владения хозяина. Окно располагалось высоко, гораздо выше её роста. Как было тут в сердцах не обвинить не в меру осмотрительного заместителя в трусости? «Ох, Вильям... ты не представляешь, что бы я делала без той сотни твоих историй про гвардейцев, которые нагоняли такую зевоту на капитана...» Она бы действительно растерялась и, пожалуй, успела бы замерзнуть прежде, чем сама придумала что-то подобное, но даже после недавнего дождя трудно замерзнуть, если обегать весь задний двор в поисках подходящего шеста. Топор донья Аделаида тоже поднимала впервые в жизни, но её сил вполне хватило, чтоб более-менее сносно разрубить его пополам (после того, как четыре раза пыталась переломить его о колено и пришла к выводу, что её нога не выдержит быстрее). На смену тяжёлому мужскому труду пришло дамское рукоделие, и, обрезая ножом куски верёвки, девушка торопливо связывала ими половины шеста. Наконец, что-то отдалённо напоминающее верёвочную лестницу прислонилось к заветному окну, и Аделаида, наконец, смогла залезть на подоконник и заглянуть внутрь. Желание проучить обманщика плескалось в груди тем сильнее, чем ближе становилась её цель, но девичье любопытство вмешалось и тут, отсрочив месть на пару минут, чтоб рассмотреть комнату. Прежде она никогда не заглядывала на территорию помощника своего врага, и, хоть и слегка, но желала проверить свои догадки насчёт его вкусов. Кабинет действительно смешивался у Хуана со спальней, но кровать была задвинута в самый угол, поближе к двери, словно из желания спрятаться за ней. В камине, чуть побольше, чем в комнате Инес, догорали остатки дров, основное же место отводилось столу с примыкавшем к нему книжным шкафом и какими-то неведомыми путями оказавшееся здесь напольное зеркало на шарнирах, какие ставят обычно в гардеробных молодых девушек. Впрочем, хозяин комнаты так страстно любил пофрантить, что с лёгкостью перегнал бы любую девицу. Во всей обстановке чувствовалось такое же сочетание аскезы с вычурностью, как и в самом хозяине. Лица его она не видела, Хуан склонился над книгой, заложив между пальцев несколько нужных страниц. За солидного размера фолиантом на небольшой канфорке кипятилась какая-то коричневатого оттенка жидкость, рядом откупоренная бутылка. В сочетании с толщиной книги и смутным отблеском свечей происходящее походило на алхимию, но его непринуждённая поза (страницы он перелистывал быстро, не читая, а пробегая глазами, и даже не садился, а только опёрся коленом на стул) скорее наводила на мысль о снотворном. Видать, сильно всё-таки мучает нечистая совесть, раз уснуть не даёт. Девушка улыбнулась своим мыслям и опустила ладонь на пояс, нащупывая нож. В глубине души она надеялась застать Хуана ещё на ногах и слегка укоротить его змеиный язык. Стараясь как можно тише вести ножом, Аделаида медленно, но упорно прорезала скважину в середине оконных ставней. Когда она показалась ей достаточно большой, чтоб просунуть туда лезвие, она сильнее сжала рукоять, пытаясь дотянуться ножом до задвижки. Несколько раз он застревал у неё, но даже сквозь шептание очередной жемчужины из словаря Шимуса Аделаида была, как никогда, полна решимости и отстоять своё право принадлежать пиратскому братству, и отомстить за такое вероломство, и, самое главное, не продешевить себя в глазах Вильяма. Ну какая из неё подружка главаря подполья, если она в окно влезть не умеет? Наконец, задвижка поддалась. Стараясь не дышать, девушка осторожно толкнула тяжёлые ставни, приоткрывая окно. С улицы вместе с ней в кабинет ворвался порыв октябрьского ветра, пробрал холодом ноющие рёбра. Арсеньегра поёжился, подул на руки и прикрыл голову париком, даже закутался в плащ, но не оглянулся в сторону окна. Поразительная неосторожность, если б в окно лез настоящий вор, он успел бы вынести половину комнаты прежде, чем быть обнаруженным. Подобрав вторую ногу, чтоб не показываться во весь рост раньше времени, Аделаида ухватилась за оконную раму. Ей оставалось только спрыгнуть, чтоб совершенно проникнуть на вражескую территорию, но прыгать надо было высоко, а от одной мысли, что ей придётся лезть даже на нижний рей, у неё кружилась голова. Сидеть на мраморном подоконнике было неудобно и скользко. От напряжения ладонь предательски запотела, сжимая ставень. А если она не сумеет приземлиться на ноги, она что же, свалится, как мешок, на глазах этого скорпиона? Нет, нужно встать и выпрямиться, когда не будет так высоко. Второй раз она не даст ему повода торжествовать. Прикрыть за собой окно она постаралась так же неслышно, как открыла, но деревянная рама скрипуче проехалась по поверхности мрамора. Впрочем... неважно, если б даже и не заскрипела – всё равно повернулся б окно закрыть. Очевидно представление, что жена господина может сидеть на подоконнике его комнаты, предварительно вскрыв запертое окно (заметим, вскрыв не совсем бездарно и почти не нашумев!), в голове Хуана не очень-то укладывалось. Он настолько не ожидал её увидеть, что не поубавил даже раздражения: – Вы меня в могилу сведёте, – от нескрываемой досады голос у него вышел больше похожим на шипение, чем на членораздельную речь. – С превеликим удовольствием, – его приближение сейчас даже играло ей на руку – по крайней мере у неё появился предлог, оправдывающий её нерешительность. Аделаида боялась высоты, и идея кинуться на него, чтоб сбить с ног и немного смягчить собственное падение уже почти перестала казаться ей безумием, – или вы отойдёте, или я спрыгну вам на голову. – Вот шальная!.. – это шло против всех коварных планов, но он протянул ей руку, отставив ладонь, чтоб она могла опереться, и подсогнул колено, очевидно, серьёзно ожидая, что она примет его помощь. – Да спускайтесь же, я удержу. Больше всего на свете девушке хотелось гордо ударить его по руке и назло ему слезть безо всякой помощи. Видит бог, больше всего на свете. Проклиная свой страх высоты, Аделаида сжала ему руку и, опускаясь, на мгновение опёрлась ногой на его бедро. На такое же мгновение он ощутил вес её тела, а её пальцы сдавила крепкая, как тиски, хватка. Она могла бы слезть осторожно, если б подала ему вторую руку или опёрлась на плечо, но предпочла спрыгнуть на пол, не дожидаясь, пока удержит равновесие, чтобы не прикасаться к нему – в помощнике губернатора было что-то отталкивающее. Аделаида дёрнулась от него, как от чумного, но, оказавшись на безопасном расстоянии (то есть так, чтоб он не мог до неё дотянуться), коротко прошептала «Благодарю». Но Хуан и не думал преследовать её. Он рассмеялся, и, кажется, впервые в его веселье не было притворства. – А не сострой вы такое личико, я б вас ещё и с оборотом перекинул! Его смех как рукой снял неловкость Аделаиды. Сейчас, ощущая под ногами твёрдый пол, она могла сколько угодно твердить себе, что прекрасно спрыгнула бы сама, только не хотела показаться невежливой, но напряжение в руке не давало солгать – она не из вежливости, а по-настоящему держалась за его руку, и не могла обвинить вместо благодарности – это было бы мерзко в первую очередь перед собственной совестью. Но его издевательский тон сразу поменял дело. – Это всё по вашей милости! Не меня, скажете, запереть хотели, обманщик вы вертлявый? – у неё словно печать с языка сняли. Негодование, когда первый раз своими глазами видишь вероломство, так овладело ей, так противно было слышать его насмешки, что она не выдержала и замахнулась на него ножом, стиснув зубы от злости. Бог весть, что нашло, но нельзя же так нагло смеяться в глаза! Если б она взялась за шпагу и даже сделала выпад, Хуан не повёл бы и бровью. Шпагой ему грозили столько раз, что сбивался со счёта. В самой угрозе шпагой было что-то благородное, рыцарское, почти изящное, что-то паркетное, ослепительное и благоухающее ладаном. От ножа веяло только ночью, подворотней и тяжёлой ладонью на плече. И от того, что ладонь была не тяжёлой, а мягкой и даже нежной, положение было только хуже. Он смутился, попятился, но налетел на бронзовый угол столешницы у себя за спиной и, пытаясь оградиться от лезвия, взгромоздился на край стола, вынужденный схватиться за него, чтоб не упасть. – Стойте, я же шутил!.. Да с чего вы взяли? Вы что, правда поверили?.. – будь Аделаида старше, она бы почувствовала, что он не пытается защититься, но чего ещё ждать от труса? – Зато щеки у вас не в шутку пятнами пошли, – девушка вплотную поднесла кинжал к его груди, но аккуратнее, без прежней злости. Смятение на лице противника всегда смягчало её ярость. – Вы тянули до самого конца и ничем не мешали мне, я хорошо помню это и не хочу вам вреда, но признайтесь только, что вы подстроили и что собирались делать. Рассказывайте, оправдывайтесь. Потребовать от Хуана нести хоть что-нибудь в своё оправдание значило примерно то же, что заставить ужа свиться кольцом. Девушке было неприятно допытываться, держа нож у чужой груди, и она сама торопила его, в глубине души желая, чтоб эта ловушка оказалась не тщательной подготовкой, а лишь удачным для него стечением обстоятельств. И по её напряжённым пальцам на рукоятке ножа об этом можно было догадаться. – Да мне не то, чтоб было чем оправдываться, – уклончиво отведённый взгляд (Аделаида мысленно поблагодарила – длина ножа вынуждала её стоять к нему слишком близко, а что может быть сомнительнее удовольствия смотреть в глаза обманщику?), – Если вы имеете в виду моего сеньора, нет, он ничего не знает и чист перед вами. Это только моё прегрешение – как видите, не очень стоящее. Можно мне слезть? Неудобно, да и жалко, если канфорка опрокинется. – Слезайте. Аделаида мельком оглядела стол, но не затем, чтоб интересоваться рецептом снотворного, а в поисках ключа. Не мог же он его спрятать, если собирался открывать их импровизированную темницу с утра. Такая медлительность не вязалась с характером обоих, но любое резкое движение было бы сигналом к драке. Предусмотрительная ведьма заняла именно ту сторону, где лежала его рапира – и когда только разглядела? Незадачливому Макиавелли оставалось полагаться только на козыри у себя в руках. Особенно крупных не было – доверие к нему уже подорвано (между прочим, по собственному упущению!), а играть на чужом благородстве надо в полную силу, а чего он стоит без своего красноречия? Медленно обойдя стол, раскрыв ладони, показывая, что ничего не прячет, Хуан остановился у канфорки, влил несколько ложек из бутылки (в воздухе запахло коньяком), так же осторожно, чтоб не раздражить её, вытащил из табакерки что-то мелкое и рассыпчатое, бросив в тот же отвар. Взгляд он по-прежнему отводил. – Это что, яд? – ни один человек на свете не ответил бы утвердительно на подобный вопрос, но сейчас Аделаида имела власть требовать от него правды. – Это лекарство из семян аниса. Горло саднит, – она сразу вспомнила, как он закутался от ветра, а, на миг опустив глаза, увидела под столом железный ящик с углями – от отца она слышала, что такие грелки в большом ходу во Фландрии, где зимой и осенью прохладно. Подождав, пока он выпьет, девушка повторила вопрос. – У вас ещё будет время долечиться, а сейчас мне нужно услышать вас. Чего вы хотите добиться этой игрой? Не рассчитывали же, что я когда-нибудь забуду ваше вероломство. Ключей от её спальни она нигде не видела, но даже ключи сейчас были для неё не так важны, как разобраться, наконец, что происходит вокруг неё. Если нужно, даже надавить или принудить – нельзя уходить, не зная, что оставляешь за спиной, и самое главное – здесь в городе остаётся её мать (Инес уже знала, где именно, не знала только главного, кто она такая, и с неё уже пришлось потребовать обещания никому не рассказывать – конечно, чтоб не повредить чужой репутации, иначе она бы точно заподозрила неладное), и Аделаида должна понять, что может угрожать ей. Отделённый от неё поверхностью стола, Хуан делал вид, что ему очень интересно теребить уже измятое за день жабо, но её поразило, как у него из голоса словно исчезла всякая интонация, заставив его потускнеть – какой контраст с обычной его привычкой раскрашивать слова, сыпать ими как горохом или, наоборот, растягивать, едва не напевая, с обычной искромётностью, чёрт его побери! – Чтобы дать вам время привыкнуть к себе. Вы же совсем меня не знаете, – вот это правда. Может быть – сейчас знаю ещё меньше, чем до приезда. – Но это не нужно, вам достаточно знать, что я ожидаю ваших приказаний как преданный слуга. Ну а ещё позволил себе присмотреться к вам – и не пожалел. Признаться, я думал, вы сущая ведьма, а вы, оказывается, миленькая. Последнее слово слишком неожиданно было услышать от мужчины, и сразу вспомнилось, что так её называла Инес. – И даже если я прикажу немедленно отдать мне ключ и не пытаться больше мешать мне? – Аделаида покачала головой. Да кого он хочет задурить? Отделённые друг от друга длиной стола, они не могли угрожать, но и говорить было нелегко. Нужна ли причина? – она ему не верила. – Клянусь, что отдам, – желанный ключ появился словно в подтверждение его слов, но так же быстро исчез за отворотом чёрного шёлка. А врали б вы пореже, не пришлось бы теперь креститься. – Не только от комнаты – вам я отдал бы даже ключ от сокровищницы персидского раджи, если б он у меня был – если б это убедило вас остаться. Убедило бы? – облачко сладчайшего дурмана, кажется, слетело с его губ и окутало Аделаиду. – Жаль, что вы не похожи на настоящего пирата. Договориться с вами тогда было бы так просто... Осуждать его можно было за многое, но только не за довольно странные представления о пиратах. Давно ли она сама, будучи дочерью колониального губернатора, думала о них такие забавные вещи, что Бобби не уставал над ними потешаться? Да нет, не очень. Но достаточно, чтоб уже никогда не обольститься сладкими дворянскими речами. – Больше всего мне приятна мысль, что я не похожа на вас. Мне всегда казалось, что нет ничего хуже самодурства, которое мнит себя имеющим право бесчинствовать, но я ошиблась – по крайней мере оно не лжёт. А вы ещё и лицемер. И вот таких, как вы, я ещё не встречала. Больше всего её передёргивало от его заискивающего тона. Некрасивое, но живое обаяние так и плескалось у него на языке, вилось, вязало руки. Она же действительно поверила в его близорукость, поверила, что всё это время он не тревожил её и даже не грозил ей только из-за боязни не угодить этим сестре. Отчего? Не оттого ли, что сама хотела верить, что поступающий несправедливо просто недостаточно хорошо знает о справедливости? Помощник губернатора негромко, но заразительно рассмеялся. – Вы говорите так, как будто ни на земле, ни на небе нет того, чего бы вы не видели, милая донья, а вы ещё так молоды и столького ещё не знаете. Ну нельзя же, в самом деле, наказывать своей ненавистью человека за то, что он не умеет упрашивать и расшаркиваться. – За то, что заставил весь город жить в постоянном страхе, рвёт из людей жилы ради никому не нужной войны, вошёл в чужой дом как враг, – Аделаида не хотела произносить последних слов, но у неё против воли вырвался надрывный, срывающийся на крик стон. – За то, что загубил моего отца, который принял его как дорогого гостя, и сделал несчастной мою мать. Этого для вас недостаточно? Она никогда не показывала своей боли и старалась никогда не допускала мысли, что с её добрым, чутким отцом, которого она обожала, может произойти что-то страшное, запрещала себе думать об этом. И ей – забыть об этом, оставшись с его палачом! Такое равнодушие не взрастишь в себе даже годами. С ним нужно родиться. – Можете мне не верить, но снаряжать военный корабль и оправлять его в Испанию ради одного узника непозволительно дорогое удовольствие для собственного произвола. Если ваш отец будет благоразумен и не наговорит лишнего там, в Мадриде... Уладится как-нибудь, ну за кем грешков не водится? Не казнить же, в самом деле, за это... – он попытался хохотнуть, но как-то нервно, дёргано – не забыл, как сам попадал под суд за пятьдесят эскудо. В глубине души Аделаида верила, что нет на свете такого человека, в котором не осталось никакой морали. Но это двусмысленное сочувствие было противнее всяких обвинений. Наверное, Диего не сомневался, что сеньор Ордуньо сам подписал себе приговор, вступая в соглашение с пиратами. У него хотя бы хватало честности не изворачиваться. Её даже передёрнуло. – А пять лет держать в темнице тоже поступило распоряжение оттуда, из Мадрида? И объявлять награду за мою голову тоже? – А вот за это, милая моя донья, кроме себя самой больше и обвинять некого, – вкрадчиво-ласковые речи журчали так сладко, что за ними едва ли можно было разобрать хлёсткий укор. – А не артачились бы вы и не лазили на корабль к пиратам, не сидеть бы вашему папеньке в камере, а губернаторствовать по-прежнему. Артачиться... вот так это называется. Оказаться ушатом холодной воды для человека, задурманенного чужой лестью, не поддаться силе, потому что так легче, удобнее, так никто не станет осуждать – оставить где-то глубоко ему в груди мысль, что не всё на свете держится этой силой – это для него упрямство брыкливой лошадки! Каприз девчонки, за который отвечать пришлось не ей – это же вы сказать хотели? Только договорить побоялись. Как же это... низко и... грязно. – Вы... – отяжелевший, подстреленный взгляд голубых глаз метнулся в бездну в окне, кажется, раскрывшей свои чёрные объятия тумана, чтоб поглотить весь город, но тьма за окном меньше грозила задушить её, чем мягкий сумрак комнаты. Она отвернулась, чтоб не смотреть на него. Губы напряглись, готовые бросить в него каким-нибудь ругательством. – Вы счастливый человек, кавалер де Арсеньегра. Носите нравственность как плащ на плечах. Оборачиваетесь ей с ног до головы со мной и скидываете перед губернатором, когда в ней нет нужды. Он-то не очень терпит рядом с собой... слишком нравственных. – Я знаю, с кем и о чём можно говорить за две-три встречи, а про вас слушаю шестой год и две недели вижусь с вами, пусть и только за трапезой. Что же, вы думаете, я плохо понимаю вас? – он помедлил, налил себе ещё лекарства, но, не донося до губ, остановился, искоса на неё глядя. Аделаида никогда бы не позволила врагу насладиться своей обидой, и со своим непроницаемым взглядом куда-то в темноту и сложенными на груди руками казалась воплощением бесстрастности, но что была эта бесстрастность, как не следствие глубокого, болезненного оскорбления? Не пожелать отречься от себя – это значит – упрямиться. Артачиться. Она даже не смотрела в его сторону, точно говоря, что ей не о чем с ним говорить. Да и раньше не хотелось. – Послушная дочь так бы не поступила. Хотя, сказать по правде, если б и я был послушным сыном, мы бы здесь не разговаривали. Но и вы сейчас не для родителей же упрямитесь и не за характер ведь губернатору мстите... Будто кто вас, девушек, не знает. За молоденького ведь хочется, – на душе отчего-то стало нестерпимо горько от того, что он взглянул на неё почти с нежностью, должно быть, подумав о другой девушке, слушающей нелепые, тяжеловесные признания седого сановника. Аделаида до боли сжала зубы. Зачем вы это говорите?.. Неужели мучить других такое удовольствие?.. – А хотите... хотите помогу?.. Дон ничего не узнает, головой ручаюсь, а если расскажу, пусть меня на том свете за язык повесят. – Как, обманывать?.. – но низость подобного предложения возмутила её лишь в первую секунду. Нет, Хуан не пытался к ней подольститься, обманув доверие своего господина. Он заклинал её остаться любой ценой, а оценить дороже чести он мог только его жизнь. – Нет, никогда. Лучше быть преступницей в глазах всех, чем называться порядочной женщиной, врать за спиной и трястись, чтоб всё не открылось. Лучше не жить совсем, чем жить вот так. Искры не летят так от скрещенных мечей, как порой от человеческого голоса. От этого гневного окрика он переменился в лице. – Да, обманывать! Если это смягчит вас, если вы измените своё решение, если вы позволите ему хоть приблизиться к вам, я пойду на всё, на любую низость. Вы же не можете вот так его бросить! Вы не жестоки, вы не верите, что человека может исправить одна могила. Не притворяйтесь, если это претит вам – очень кому нужна ваша любовь! – презирайте его сколько душе вашей угодно! Но связать свою жизнь с человеком, которого вы презираете, ради спасения его души – он же загубит её без вас! – ради свободы тех, кто вам дорог, ради будущего целого города – это вам не подвиг?.. Пожертвовать своим увлечением, минутной любовью – кто, как не вы, способен на такое?.. Да что мне сделать, чтоб вы остались, на колени встать? Так я встану! – он в самом деле вскочил, опрокинув стул, что с таким педантом могло произойти разве что в последней степени исступления. Если бы, повинуясь какому-то внутреннему порыву, Аделаида не наклонилась поднять, он бы, пожалуй, накинулся на неё. Инстинктивно закрывшись высокой спинкой стула, девушка нырнула под стол и выскочила на другой стороне, отшатнувшись от него, как от помешанного. – Только я не привыкла, как вы, заливать алтарь чужой кровью ради великих свершений, – плоскость стола снова оградила её от него, но Аделаида не могла ощущать себя в безопасности. Отчётливая картина стояла у неё перед глазами, не отпуская из своего плена. Крепкий, широкоплечий, не чета её субтильному визави, мужчина в венецианских латах походя швыряет на жертвенник связанную девушку и одним ударом тяжёлого меча рассекает ей грудь. Почему-то ей всегда видится, что дочь Монтесумы должна умирать на жертвеннике. Кортес вытирает окровавленный меч о плечо, пробует остроту лезвия. Грубо очерченные черты не искажает ни ярость, ни радость, ни злорадство, ни сожаление. Убитая жертва уже перестала для него существовать, а Аделаида почему-то знает, что это она. Это её маленькое, изрубленное тельце со связанными руками корчится в агонии на жертвеннике. Отвернувшийся конкистадор вжимает плечи, оседает, широкие рукава сужаются, облегая гибкую, изящную руку с капелькой крови на перстне, и кроваво-красный подбой плаща стискивают нервные пальцы. Растрёпанные за день завитки парика скрывают лицо, не позволяя ничего разглядеть со спины, но в его склонённой голове больше напряжения, чем покорности. – А что, вы всех людей делите на тех, кто заслуживает жертв и тех, кого можно только выпотрошить? Не унижайтесь, а то ведь не простите себе – дворянин, образованный человек, и перед кем – перед какой-то ведьмой, преступницей вне закона – да ещё и понапрасну. Может, это и лестно, быть губернаторшей и купить помилование тем, кто имел несчастье не угодить ему, но я не для того встала на этот путь, чтоб растоптать свою жизнь в угоду душителю чужой свободы. – Я же не милости у вас прошу! – с той же настойчивой, тупой покорностью повторял заместитель, сцепив замком руки, не то веря, что ещё сможет уговорить её, не то твердя самому себе, что стоял на своём до конца. – Он же ваш муж!.. Если бы он сказал, что их венчали или заговорил об обязанностях замужней женщины, то не достиг бы ничего, кроме несказанного желания хлопнуть его по шее, но при случае Хуан знал силу слов. Разве можно не подавать виду в семнадцать лет? – Аделаида вздрогнула и побледнела. Порой ей казалось, что она действительно живёт только для того, чтоб приносить другим радость. Даже тем, кто не заслужил этого – перед глазами встала склонённая над парапетом моста одинокая мужская фигура – если бы не крайность, ты не позвал бы меня... Душившее её уродливое сознание того, что называли «долгом перед мужем», обнажилось от его слов тысячью игл и впилось ей под кожу. То, о чём она старалась никогда не думать и гнать от себя, наконец нагнало её, и, будто мстя за пренебрежение, обрушилось на её незапятнанную потворством душу. Только сейчас она ощутила, как спёртый воздух комнаты мешается с запахом свечного воска, дешёвого коньяка и лёгким душком желтоватых страниц, будто соединившись с удавкой супружеского долга. Стараясь спрятаться от него, она зажмурилась и закрыла лицо. Лобовая кость заныла, как будто неведомо когда, неведомо кем навязанной мысли, что всей её неприязни не хватит, чтоб перекрыть этот долг, тесно было в голове. Сама больше всех страдая от этого, Аделаида никогда не могла забыть об этом браке и сделать вид, что его никогда и не существовало. Ненавидя и, что ещё хуже, не питая к Диего никакого уважения, она странно, даже превратно понимала свои обязательства перед ним. – Дайте мне воды, – даже в минуты опасности сохранявший свою мелодичность голос Аделаиды показался ей самой чужим – глухим, тяжёлым, точно из трясины, и таким сдавленным, точно у неё в горле перевернулось яблоко. Чёрный вихрь уже уносил её с собой, и она едва ли могла сказать, к кому обращается. В ту жуткую первую ночь на галеоне не спал никто, и никогда, никогда Аделаида не чувствовала себя такой беспомощной. Она не могла даже по-настоящему радоваться ни так удачно окончившейся для них миссии с захватом судна, ни спасению от призрачного кошмара, она вспоминала только то, как захлёбывалась морской водой (она и сейчас чувствовала на губах её вкус, хоть и сама знала лучше всех, что то было всего лишь видение) и как с застилающей глаза пеленой пыталась схватить ртом воздух и дотянуться до Вильяма, когда уже теряла сознание. Первые несколько дней она не могла заснуть и по несколько часов металась по постели и забивалась в его объятия, чтобы выхлестнуть душившие её слёзы. Все эти дни она подвергала себя слишком большому испытанию, слишком долго не могла, не имела права на слабость, свалившийся на неё груз был слишком тяжёл, и у неё недоставало сил быть с ним такой, как была всегда, даже когда они, смеясь, прятались от Флинта, пытаясь заглушить поцелуями пьянящую и рвущуюся наружу радость. Все эти первые ночи она не могла, как всегда, гладить его склонённое над ней лицо и потянуться, чтоб собрать губами лучи солнца, запутавшиеся в непослушных прядях его волос – только крепко, отчаянно сдавить его плечи в объятиях и глухо, беззвучно взвыть. Она сама не принимала и рвала себя, и никто, кроме Вильяма, не мог знать, чего на самом деле стоит всепоглощающее, болезненно-беспредельное испанское чувство чести, которую никогда, ни за что на свете нельзя запятнать. Страшный адмирал всегда был для неё кровным врагом, когда ждал нападения и готовился напасть сам, и рвал ей душу, когда, казалось, так же взывал к ней – ведь я твой муж. – Никогда ему не прощу... что он так смотрел на меня... – разобрать её слова сквозь рыдания Вильям мог лишь обрывками, когда в перерывах Аделаида утыкалась ему в грудь и на несколько секунд притихала, утешаясь его лаской, но не могла успокоиться и продолжала шептать. – Это ужасное чувство... Я не могла победить его в бою и заманила хитростью. Ты не обнимать меня должен, а презирать – ты всегда воевал честно, а я обманывала! И он мне поверил... Я хотела, чтоб мне доверился враг, понимаешь?.. Он всех нас отправлял на виселицу, хотел твоей смерти, а я кривлялась перед ним!.. Знала, что обманется и ударила в самое слабое место... это как стрелять из-за угла! И ещё связанного, беззащитного... Если б ты знал, как я зла на себя!.. Вильям – ведь так не должно быть, ведь это же не-спра-вед-ли-во!.. Аделаида не могла простить себе, что сыграла на его доверчивости – самом человечном, что было в этом звере. Она почти выбежала из каюты, услышав, как у него из груди вслед озлобленному, бессильному рычанию вырвался гулкий стон обманутого доверия. Вильям, конечно, не считал, что даже побег такого пленника стоит хоть одной слезинки его возлюбленной, но успокаивал и утешал её и за обманутое доверие тоже. – Тише... тише... нет, ты сильная... моя самая-самая сильная Адель... – в крепких объятиях Аделаида чувствовала только тепло его разгорячённой груди и такие же горячие губы – он долго целовал её в голову, точно желая вместе с поцелуями вернуть ей душевное спокойствие. – Просто сейчас самой-самой сильной нужно немного поплакать. И набраться сил. А если он опять придёт ночью, чтоб мучить мою маленькую, я его пристрелю. А я здесь, с тобой. Со мной же не так страшно, правда? – Правда... – Вот, видишь, если разделить на нас двоих, то будет легче. А знаешь, какой я ужасный, Адель? Я притворялся начальником гарнизона и устраивал фейерверк над арсеналом, когда этого не ожидали целых двести человек. И мне ни чуточки не стыдно. А ещё точно знаю, что сейчас Диего не плачет из-за того, что мучил во сне мою девочку, а почему она должна плакать из-за него? Ну Адель... знаешь, как это называется по-военному? – тактическая операция. Мне Херонимо сказал, он учёный. Значит, мы с тобой как настоящие полководцы, – она впервые улыбнулась сквозь слёзы и прижалась щекой к его груди. Но, утешая своего маленького полководца, Вильям не переставал думать о том, что она сказала. Может быть, в мире, где он вырос, жить действительно было проще, но командиру подполья хотелось не только узнать, но и научиться понимать тот мир, который порождает таких мерзавцев, как нынешний губернатор и называет своим такое совершенство, как его Аделаида. – Ты не причинила ему вреда, хотя могла разделаться с ним. Если у него в голове есть что-то, кроме треуголки, он задумается об этом. А не задумается – тогда нечего эту голову и жалеть! – Полно вам ребячиться, – даже пощёчина не вернула бы её на землю так, как этот равнодушный, почти скептичный тон. Её смятение приятно грело мелочное тщеславие Хуана, но своё равнодушие он так выставлял напоказ, словно сочувствие уронило бы его в собственных глазах, а между тем стакан подал, держа за дно, чтоб ей удобнее было взять, а в воду не забыл бросить дольку лимона. – Вам с этой свадьбой, верно, всю плешь проели, а вы всё оскорблённую невинность изображаете... Да любите этого бунтовщика сколько душе угодно, но замуж-то вам за него всё равно не выйти. Да и не нужно, – чтобы приоткрыть окно, Аделаиде пришлось подставить стул, но она не распахнула его настежь, а только слегка впустила струю свежего воздуха – даже не скрывая своего отвращения к лицемеру, всё-таки жалела его больное горло. И стоило ей только отвернуться, чтоб через минуту, обернувшись, увидеть, как кольцо его объятий обвивает ножки её стула, как он припадает перед ней, но коленопреклонённая поза казалась не унижением, а высшей степенью его красноречия. – Послушайте меня хоть в одном – не идите, никогда не идите замуж за неровню!.. Она услышала такое отчаяние в голосе, что всякое притворство побледнело и рассеялось перед ним. Когда-нибудь она будет упрекать себя, что не может жить так, как все, не может сделать вид, что не слышала и успокоить себя, что это не её дело. Ведь нельзя же так, чтоб совсем некому было выслушать! Даже зная, что потом будет жалеть, не могла не выслушать, если её просили. При всей неприязни, которую он ей внушал, Аделаида слишком привыкла щадить чужие чувства. И вряд ли её златокудрая хранительница из мира духов бы поспорила, что без хотя бы капли снисхождения возможно вернуть равновесие в пошатнувшийся мир. Может быть поэтому она спросила достаточно прямо, чтоб адресовать на свой счёт и достаточно мягко, чтоб не задевать его ещё. – Почему вы так цепляетесь за меня? – чем, чем она могла быть так нужна, чтоб выпрашивать, унижаться?.. Рольдан Ордуньо пробыл в Испании только несколько лет перед самой женитьбой, в Вальядолиде, и никогда не видел столицы. Откуда его дочери было знать, что имеющему власть не подобает отводить глаза, когда перед ним сыпятся мельче мака? Аделаида сдвинулась на самый край стула, но не поднялась и не отступила. – Почему именно сейчас, когда... его душе должно быть отраднее, чем раньше, – почему-то ей было неловко говорить об этом, но, тогда высунувшись из окна, чтоб второй раз закрепить верёвку, она неловко задела плечом подругу, и прикрывавший шею локон сбился набок, на миг открыв взору след на шее Инес. Глубокий, багровый след от поцелуя. Девушка невольно покраснела от собственных воспоминаний. – Потому что, – Хуан повёл пальцами в воздухе, подбирая нужное слово, но, кажется, лукавить не хотел, – да потому что мы не в Мадриде, моя донья! Чтобы выжить в этой Западной Индии, нужно или родиться здесь или перещупать каждую дрянь, которая витает тут в воздухе. Чтобы христианину разговаривать, заключать сделки с какими-то шаманами, разрезать их талисманами пространство, чтобы проникнуть в языческое капище – и это ради подвига во имя истинной веры – вы можете себе такое представить? – он нервно рассмеялся, закашлялся и отпил ещё лекарства, закусив долькой лимона. Сладковато-пряный запах аниса пощекотал нос девушки. – А вот вы... Вы слышали когда-нибудь об Императрице Гвоздик? Самый испанский цветок. Вот эта гвоздика – это вы, как сотни тысяч гвоздик в Альгамбре. Но вы не росли в Альгамбре. Вы расцвели там, где никогда не цвели гвоздики, и вас обдувал ветер, который не веял в Гранаде. Вы воспитаны, образованы, рождены испанкой, но принадлежите вы другому миру, и этот язык, который для нормального человека звучит как сущая галиматья, – слова «нормальный человек» и «кастильский дворянин» звучали для Хуана совершенно одинаково и означали абсолютно одно и то же, – вы сами говорите на нём. Чтоб это понимать, не нужно даже получать степень бакалавра в Саламанке – впрочем, учился я в Алькале******, полагаю, это заметно. Не хочу врать, мне было бы приятно называть вас доньей де Очоа. Разве это имя недостаточно благородно, чтоб украсить его обладательницу? – правда, стоило ей только подняться и сделать шаг к нему навстречу (ей ещё украшаться именем тирана!), чтоб речистый Макиавелли поспешил извиниться. – Я говорю о благородстве вашей души, конечно же. Вы не осуждаете, не выслушав, вы исправляете то, что разрушили не вы. Да что греха таить, вас и в городе любят. – Вот только вы просите не исправить разрушенное, – теперь она остановилась совсем близко, чтоб смотреть в глаза. Недавняя слабость сменилась у неё решимостью и – этого в ней не было раньше, этому она научилась, когда плавала на «Морже» – теперь уже Аделаида понимала, победить она может, только повторив его собственные слова, сорвав с них прихотливую любезность. Старый Флинт хмурился, видя свой план разгаданным, но Флинт был прежде всего разбойником, и правда не могла обжечь его слишком сильно. Диего был неспособен и на это, грубая его откровенность часто делалась причиной её гнева и даже ненависти, но его помощник не переносил отсутствия прикрас, которые были для него всё равно что баночка белил для кокетки с оспинами на лице. – Вы слишком дорожите своей нравственностью, чтоб взять грех на свою душу и уговариваете меня разрушить себе жизнь, чтобы сохранить своё положение. Я не хотела рисовать его фигуру – губернатора – сплошь одной чёрной краской, я старалась увидеть в нём человека, а не только чудовище и, мне кажется, сумела его разглядеть. Но принадлежать этому человеку для меня означает умереть. Понять своего врага – не значит перестать ненавидеть его... а вы не хотите понимать меня, готовы даже унижаться, но в ваших глазах у меня нет права иметь свои желания. Перестаньте вы браться за сердце, я же повторяю ваши слова, только не кривляюсь. Будь Хуан совестливее, он бы сдался, не пытаясь защититься, но слепое убеждение говорило в нём даже тогда, когда всё уже было потеряно: – Верьте, я только блага для вас хочу – вы же сами потом будете жалеть, что отказались принадлежать Великому Человеку! Нет, дон Диего не ошибся, когда называл его единственным по-настоящему преданным сподвижником. Ставя перед собой грандиозную цель, он слишком уносился душой в запредельную высь, забывая о насущных вещах. Хуан не ставил перед собой ни цели, ни надежды, довольствуясь честолюбивым смирением, что его пособничество приносит удовольствие великому человеку, и носился с этой идеей Великого Человека, оберегая её с почти изуверской жестокостью. – Тогда не отказывайте той, кто так же горячо просит вас не утомлять ваши добродетели заботами о ней, и если она будет раскаиваться в совершенных глупостях, то ваша совесть останется чистой. Отдайте мне ключ, Хуан. Меня вы не удержите, а ваша сестра ничем не провинилась перед вами, чтобы сидеть взаперти. Звяк... Ключ мягко упал в её ладонь – дотронуться до жены господина хоть кончиком пальца он не посмел бы даже в мыслях. Невольная радость охватила Аделаиду вместе с сжавшейся в кулачок рукой. Всё-таки она сумела одержать победу, не принуждая силой. Данное учителю обещание применять её только в крайнем случае, донья, в чём время от времени сама признавалась себе, ужасно гордилась, когда воочию могла видеть плоды своего красноречия. А может быть, это всё оттого, что мягкий, покладистый Рольдан Ордуньо всегда пытался решить словами любой спор?.. Счастье сеньора де Очоа, что на крик испуганной девушки прибежал тогда он. Если б за дверью оказалась тогда донья Касильда, Диего б никогда не отделался ударом в висок. – Ну уж нет, – свободной рукой Хуан нырнул себе за спину, нащупывая клинок. Быстрым, но точным движением, чтоб не опрокинуть чернильницу, ступить на стол и одним прыжком перекрыть ей дорогу к двери было делом нескольких секунд. – Пусть я не прав перед Инес, но мне не нужно доверенное лицо, чтоб договориться с собственной сестрёнкой, а насчёт вас я уже всё решил, и от решения не отступлюсь. Лезвие рапиры поймало отблеск свечи и выгнулось дугой, дразняще коснувшись руки хозяина. Удовлетворение от желания наконец взяться за оружие стало почти осязаемым в искорках улыбки на тонких губах. При всей готовности поскорее вырваться отсюда, Аделаида ощутила эту затаённую, выстраданную радость. Он не отпустил бы её добром. Рухнул бы перед ней в проходе или схватил бы силой, но не пустил бы. Кутался в своё благородство, манеры, добродетель как матадор в плащ, и сейчас лишь сбросил его в сторону, как надоевшее украшение. – Сколько же вы слёз пролили прежде, чем выполнить своё желание! Вы ведь задолжали мне бой две недели назад, когда от шпаги моей шарахнулись – подумать только, такой умелый фехтовальщик и от какой-то неопытной ведьмы... Но вы правы, я не жестока и зачту ваш вызов за тот, пропавший, а то же совсем со стыда сгорите. Ключ исчез в кармане, а в руку привычно лёг верный клинок, но Хуан медлил, не вставая в позицию и продолжая так же играть лезвием рапиры в такт её издёвкам, как будто и не желая атаковать. В последний миг Аделаида заметила, что он незаметно перенёс вес на вторую ногу и коротким росчерком движений заставил её закрыться. Совершенно бесполезным, как она поняла уже потом, пристально вглядевшись в движения противника. Пыль в глаза, заставляющая напрячь все мускулы. Любимое оружие. – И всё же такая скромность среди ведьм редкость, – пытаясь разгадать его намеренья, девушка подняла шпагу, заслонив крестовиной лицо, и этого оказалось достаточно для ответной насмешки. – Не бойтесь, в этот раз не срежу ни волоска. – Вы так меня обхаживали, что для вас мне не жалко вытряхнуть целый гребень, – занесённый для удара клинок Аделаиды ответил таким же резким горизонтальным пируэтом, и, не успей Хуан встать в оппозицию, он рисковал бы получить шрам поперёк лба. Пожалуй, только сейчас он сообразил, что она не намерена спускать ему и бросил паясничать. Скованные необходимостью сохранять хрупкий мир, оба нырнули в поединок, как в водопад жизни, упиваясь звоном искр на клинках и невысказанной яростью, где ранить противника – значит остановить эту пьянящую свободу. Как будто мстя ей за собственную унижение, Хуан рассыпал перед ней один обманный приём за другим, почти благодарный за повод применить их. Уходить в защиту, подавшись ложной атаке, было неправильно, если б кто только знал, как неправильно... сеньор Панцо бы нахмурился и покачал головой. Если только... шпага Аделаиды мелькнула в воздухе, описав полукруг, но толедский клинок встал у неё на пути. Хорошо. Надо попросить Себастьяна лучше отработать этот удар. Конечно, если очередная стычка не заставит освоить его самостоятельно. Да, недурно. У какого чёрта она наловчилась так славно парировать? Интересная выучка. Нет, конечно, рука не дона Луиса*******, его методу ни с кем не спутаешь, но недостаток геометрии пиратам можно и извинить. Ну а против пиратов, как известно, любые средства хороши... Поворот перед новым выпадом – девушка почувствовала, как, свиваясь и дразня, на её предплечье затрепетал бархат плаща, под него, как живая, нырнула рапира – и тотчас натолкнулась на вовремя подставленную гарду. Хуан зашипел не столько от царапины – шпага Аделаиды скользнула у него по локтю – сколько от неудачи своего манёвра. А дон Диего бы не успел – здесь надо быть не быком, а... «... кошкой» – про себя могла бы дополнить сеньорита Ордуньо. Цепкие когти скользят в воздухе, ловят кружевной манжет. Неестественно вывернув кисть, Хуан взял немного вбок, пытаясь достать её фланконадой, которая оказалась отбита так же, как и предыдущий удар. – Ловко, – веселья в голосе поубавилось, но лишь на йоту досады фехтовальщика, желавшего не столько навредить, сколько покрасоваться излюбленным приёмом. – Но не думаю, что ваш наставник по счастливой случайности оказался неаполитанцем. Вот для чего понадобились эти скачки. Как живой, в голове послышался голос сеньора Панцо, когда-то случайно обмолвившегося, чтоб не держала всё время руку натянутой – «как эти неаполитанцы, которые полагаются не на мастерство, а на одну прыть». Ох, если б вы знали, сеньор... Не давая перевести дух, вёрткая рапира вновь заискрилась перед ней, не касаясь и скрещиваясь с её шпагой лишь для того, чтоб в следующее мгновение напасть с другой стороны. В пляске скачущих по клинкам искр было что-то завораживающее. Аделаида чуть отстранилась, отводя клинок в правую сторону, куда он не мог вывернуть запястье без риска выронить рапиру от сильного удара. Чтобы дотянуться до неё, ему придётся сделать глубокий выпад и проиграть ей лишнюю секунду. На сей раз ему не удалось встать в оборону, он успел только вскинуть оружие над собой, и если б прямой удар принадлежал мужчине, превосходящему его соперницу силой, то он переломил бы рапиру пополам. Это произвело довольно значительное впечатление, для Хуана привычнее было сойти с линии атаки, изводя превосходящего по силе противника лёгкими наскоками, но выверенная, точная техника дестрезы, рассчитанная на мужскую крепость в руках стройной девушки не поддавалась никаким вычислениям. Впервые она заметила, как у него перекосилось лицо от бешенства и унижения. Да, это унизительно – столько возиться с девчонкой, которую учила какая-то кабацкая рвань! – Джеки как-то говорил мне, что он, конечно, простой квартирмейстер, и не знает высокой науки фехтования, но с удовольствием посмотрел бы на доблестного сеньора вроде вас, который помешал бы намять ему бока, – передразнивая его, девушка легонько подцепила концом шпаги край плаща и дёрнула на себя. Послушный воле хозяина алый подбой сник, повиснув на одном плече безвольным куском ткани. Но желание победы не могло идти в сравнение с фехтовальным азартом, желающим испытать своё мастерство на новой уловке, и, вновь уйдя в оборону, Аделаида оставила ему место для манёвра, снова защищаясь прямыми ударами и не парируя контры. Последовавший ложный выпад не заставил себя ждать, но донья слишком пристально следила за каждым его движением, чтоб не заметить, что помощник Диего всё меньше полагается на решительный выпад, и всё чаще пускает в ход самые дешёвые трюки, не столько атакуя, сколько стараясь избежать атаки. Излишние кульбиты начинали утомлять. Ожидая, по пиратской привычке, нападения с каждой стороны, Аделаида расходовала силы осторожно, каждую минуту готовая к новому фортелю. В очередном наскоке Хуан даже споткнулся, заломив каблук и припал на подвёрнутую ногу. Неаполитанская манера сыграла плохую шутку, не простив соревнования с семнадцатилетней девушкой. Кстати, в отличие от неё самой. Флинт бы позеленел, если б мог её услышать: – Если хотите, можем продолжить после того, как передохнём. Почему, почему она так спокойна, когда может разделаться с ним?.. Почему её не берут ни брань, ни уговоры? Что за ведьма! – Не дождётесь! – надеясь разделаться одним сильным ударом, он снова бросился на неё, но крепко вставшая у него на пути шпага отвела острие в сторону. Безупречные столкновения клинков, от которых сыпались искры, сменились твёрдым порывом к победе. Оттесняя своего противника в угол, Аделаида уже не позволяла ему перехватить инициативу. Защищался Хуан тяжело, порой даже неумело, рвался в атаку, всё ещё пытаясь взять силой – и, каждый раз натыкаясь на её шпагу, задыхался от раздражения. Куда только девалось презрительное, едва ли не кокетничающее снисхождение к неискушённой фехтовальщице, не видавшей ничего, кроме вульгарных абордажных тесаков. Выбив почву у него из-под ног, девушка уже овладела ситуацией, давая только держать оборону. Очень, надо сказать, неважную оборону – наставник предупреждал её об этом ещё на первом же уроке – в слепой ярости всегда начинаешь пропускать атаку за атакой. Пару раз ей пришлось даже задержать удар, чтоб не ранить его. Улучив момент, клинок Аделаиды проворно нырнул под гарду, ударив по слабому концу лезвия. Рапира с жалобным звоном отлетела в сторону, но не успела коснуться пола, подхваченная проворной девичьей рукой. Арсеньегра вскрикнул, вжался в стену, заслоняясь обеими руками, но, убедившись, что удара не последует, даже дёрнулся на неё, запальчиво подставляя грудь под клинок. Это походило на плохо поставленный фарс, в котором Аделаида не хотела участвовать. Отшвырнув его клинок, свой она поспешила убрать в ножны, словно брезгуя запачкаться его кровью. – Не нужна мне ваша жизнь, в своей забот хватает. Откройте мне дверь, и разойдёмся добром. – Нашли время быть великодушной, – Хуана передернуло не столько от поражения, сколько от собственного испуга. Сдерживаемое раздражение выплескивалось в каждом рваном, суетливом жесте, в тщетных попытках сохранить лицо. – Зачем вам это? – Потому что каждый убитый в бою – это не враг, который больше не сможет навредить, это чья-то отнятая жизнь, чьи-то разрушенные надежды, чьё-то горе. Потому что я знаю этому цену, кавалер де Арсеньегра. Кто рассказал ей эту цену жизни? Рольдан Ордуньо! – Вы знаете только то, что существует для вашего удовольствия! – не в его положении было грозиться, но даже бранясь, он не переставал умолять. – А долг?.. А честь?.. Да вы должны выйти за дона хоть из одного милосердия! Почему вам есть дело до страданий каких-то оборванцев и не жаль собственного мужа? Ведь он Инес любит за то, что она жалеет его! Великий Человек нуждается в чужой жалости – и до этого его довела ваша проклятая магия! Удар тяжёлым сапогом болезненно заныл у неё под грудью. Такой беспомощной Аделаида не чувствовала себя даже когда этот человек, которого Хуан так настойчиво прочил ей в мужья, оттеснял её в угол и ворошил её платье, торопясь сделать её своей раньше, чем прозвучит голос священника. И этот человек твердил, что любит её, ей предлагал разделить с ним власть – а сам ослеплялся малейшей надеждой овладеть её силами. – Ради этой проклятой магии он ударил меня... Но нет, ведь дело не в магии и не в ваших просьбах. Почему вы думаете, что я переменю решение из-за вас? Как нужно быть отравленным властью, чтобы желать унижения другого человека, пусть даже своего врага! Нет, не перебивайте, дайте мне закончить – ведь я вас слушала, – уже не в силах остановиться, Аделаида продолжала с каким-то жаром, который рискнул показаться лишь на минуту, и теперь обжигал одним взглядом. Ей нестерпимо нужно было сказать сейчас, не отмалчиваться больше, не прятаться от преследования, укрываясь от него под прикрытием стопушечного галеона. Пусть она вырвется, пусть снова затеряется в тумане – но больше не останется для них упрямицей, сбежавшей от своего долга девчонкой, поправшей все законы чести. Она никому больше не позволит так говорить о себе. – Вы слишком высоко цените своё красноречие. Разочарую и утешу вас – напрасно вы печалитесь, что остаётесь ни с чем. Я совсем не хочу жить в вашем мире. Он отвратителен мне не из-за вас, а из-за того, что делает он с людьми, как калечит их чувства и вытравляет им души. В нём даже любовь выворачивается так, что её нельзя узнать. Если бы её у вас можно было купить хотя бы за золото, с вами ещё можно было бы говорить. А вы, просвещённые люди, делаете из неё жертвоприношение и считаете себя выше и благороднее тех, кто не жаждет ни своей, ни чужой крови. На это даже дикари не способны, – если бы девушка могла себя видеть, она заметила бы, как исказилось её лицо от кипевшего в ней возмущения. – Вы и толкаете на алтарь других, чтоб и у них не осталось ни капли живого тепла и называете это великодушием, потому что уже не можете позволить себе откровенность, – он чуть не бросился на неё, но направленный в грудь клинок заставил его попятиться и шипеть из угла от бессильной ярости. – Может быть, вы поэтому так любите роскошь и набрасываетесь на любую крепость, до которой можете дотянуться – чтоб побольше отвлекаться и всегда быть при деле и поменьше видеть самих себя. Для вас это почти невыносимо, это как смотреть на собственное тление. Вы же ненавидите тех, кто не пытает ни свою, ни чужую душу, потому что уже давно не знаете другой радости. Тому, кто не отравлен вашей жертвенностью, находиться среди вас просто губительно. Это как... как запереть здорового человека в чумном бараке, только вы сами рвёте себя и бросаете на алтарь куски. Вы несчастные люди с поломанной душой, и вас нельзя осуждать, что вы завидуете тем, кто умеет радоваться, не жертвуя ничем, мне жаль вас – но я не хочу ни жить, ни иметь с вами никакого дела. Помощник губернатора слушал молча, с преувеличенным старанием кутаясь в плащ, точно пытался показать, как ему безразличны слова какой-то ведьмы, но отведённый взгляд и искусанные в кровь губы выдавали его. Дон Диего никогда не церемонился с имевшими несчастье рассердить его, но от побоев только первых пару дней больно, а такой удар заживёт не скоро. – Никогда больше не попадайтесь мне на перепутье, моя донья, иначе я вас зарежу из-за угла ночью. Ненавижу вас! – странно было слышать это от безоружного, измотанного человека, его даже затрясло от стыда и обиды. И если б ещё терпеть от кого дельного, солидного, а то – от девочки! Первый раз в жизни Аделаида услышала, что кто-то ненавидит её и, видит бог, меньше всего она ждала этого от не способного на слишком сильное чувство въедливого, мелочного чиновника. У неё перехватило дыхание, но всё-таки права на слабость она не имела, и нашла в себе силы спрятать потрясение за иронией: – Заслужить вашу ненависть, сеньор, так непросто, что её можно носить как орден, – и прошептала уже без тени улыбки. – Кто-то должен был поставить перед вами зеркало. Не бойтесь, вас никто не увидит – я сейчас уйду. Опустив шпагу, она выпустила его из угла, но вместо благодарности получила лишь неопределённое хмыканье, по всей вероятности, означающее, что её жест по крайней мере не остался незамеченным. Щёлкнув задвижкой, Хуан открыл ей дверь, хотя и без обычной услужливости, и тотчас скользнул в тень, закрываясь от сияния свечи. – А ведь вы правы. Инес, когда приехала, тоже была живой и весёлой. Это уж потом она... на меня оглядываться научилась. Словно заледеневший кусок откололся у него от горла и хрустнул, стукнув об пол. И хоть оба рады были разбежаться друг от друга на пушечный выстрел, от её имени на душе повеяло весенним ветром крылышек сильфиды. Аделаида поспешно толкнула дверь и ступила в тёмную полосу коридора. Когда она успела стать такой мнительной? Хлёсткое «не поворачивайся спиной» ударило раньше, чем успела поразмыслить. Движимая лёгким подозрением, девушка на мгновенье обернулась, уже прикрывая за собой дверь. Неестественный прогиб фигуры её врага, издали похожей на нервный росчерк пера, завершался нервным изломом судорожно цеплявшихся за портьеру рук. Зарывшись в неё лицом, Хуан не мог её видеть, но если бы она обнаружила своё присутствие хотя бы дыханием, до неё никогда не донёсся бы случайно вырвавшийся звук сдавленного рыдания. Невольно Аделаида сделала шаг назад, но передумала – порой чужое милосердие тошнее равнодушия. Девушка наглухо заперла дверь и прислонилась к ней всем телом. Ей нестерпимо захотелось оказаться сейчас в материнских объятиях, забыть обо всём, что пришлось пережить (хотя никогда ещё ей не приходилось участвовать в поединке, где проигравшим негласно признаётся тот, кто заставит сдаться не мастерством, а крепким ударом), но сейчас она не имела на это права. Это она должна научиться быть сильной, это она должна помогать подняться упавшим, это ей нужно поддерживать тех, у кого нет ничего, кроме веры. Даже если эта ноша будет слишком тяжёлой для её семнадцати лет. Осмотрев витой ключ от спальни, Аделаида так крепко сжала его в кулаке, что руке стало больно. Придерживая шпагу, донья почти взлетела по лестнице, в полумраке перескакивая через две-три ступени.

***

– Это хорошо, что с той стороны свечей не горело. Значит, дрыхнуть завалилась. Зелье, а не девка – госпожа у неё не раздета, не уложена, а она храпит себе как часовой на посту! Мне б такую совесть – а нельзя, дело больно ответственное – кто попало не сдюжит, – стараясь попадать в шаг с Аделаидой, Гарри с важным видом перемахивал через лужи, раздумывая о том, как хорошо всё-таки получилось, что присматривать за доньей назначили именно его – то есть он сам себя назначил, потому что каждый член подполья имел право голоса – оно никуда не девается же, если назначаешь в свободное от собраний время. А у Гарри свободен был целый день, за исключением того, чтоб покараулить у дома портного и захватить письмо от сеньоры губернаторши. Сейчас это письмо пряталось за корсажем у белокурой заговорщицы. Хорошую всё-таки подругу нашёл командир, под стать себе – за ней тоже если в оба не глядеть, непременно во что-нибудь встрянет. Ключ, говорит, добывала. Смешная! Провертела б дырку в полу и крючок на верёвке спустила – делов-то. Чудные они, эти взрослые. – И ещё одну вещь там не забудь. – Какую? – Ты знаешь. Попугая. Чёрного, большого. И чтобы с хохолком ещё. Ребята со двора от зависти лопнут!

***

– ... и я пообещала. Чёрного, большого, с хохолком. Будем на Мартинике, надо справиться. Я вот даже деньги отдельно сложила, двадцать песо. Как думаешь, хватит нам хоть на самого маленького? А на большого? А если ещё и говорящий? Вильям не торопился отвечать, потрепав пушок золотых волос на макушке любимой, который уже успел растрепать морской ветер. Раньше его не было, длинные локоны опускались ниже плеч – а это срезало шпагой одну прядь, вот так и осталось, как боевое крещение. Себастьян говорит, что сама виновата, не надо было подставляться, а по его рассуждению, так даже удобнее, меньше в глаза лезет. Когда вот так серьёзно сдвигает бровки, он всегда начинает подпрыгивать – точь-в-точь как у канарейки. – Доберёмся до Амазонии – найдём хоть чёрного, хоть красного, хоть лазурного с хрустальным отливом. Ты только больше не ходи одна в разведку. – Почему? Разве я плохо справилась? Вот спорим, что ты бы не сумел составить расстановку сил и грядущие замыслы противника из обрывков разговоров? А я составила её всю и даже записала. Во-первых, за нами не будет охоты до тех пор, пока в Санто-Доминго находится ревизор. Его могут отослать в Испанию, но в его интересах оставаться там как можно дольше, потому что настоящее положение в колонии ему не показывают, но у него по крайней мере две причины желать отстранения Диего. Во-вторых у Херонимо и повстанцев будет достаточно времени, чтоб разработать следующий манёвр для атаки. В-третьих, мастер Джереми считает, что... – А в-третьих, я считаю, и мастер Джереми бы со мной согласился, что все эти сведения можно было добыть, не приближаясь к логову врага так сильно. Как ты говоришь, когда подполье граничит – с кем? – Главный штаб подполья Санта-Доминго, который вплотную примыкает к штабу полководца, погружённого в осаду крепости де Очоа. Это потому, что комнаты соседние были, – плеск мягко набегающей на борт галеона волны вторил мыслям задумавшейся доньи. – Нет, я не жалею, что получилось именно так. Во всех книгах герой должен преодолеть испытания, чтоб заслужить награду, а самое сложное испытание – не впасть в искушение. Вот это испытание произошло со мной. Нет, богатой жизнью меня больше не искусишь, такого испытания я бы и не заметила. Не искуситься течением судьбы, законом, который утешает совесть и сохранить свою природу, сжигая текущую в крови отраву долга – вот что по-настоящему трудно.

***

* - возлюбленный (ami de coeur) ** - французский термин; министром финансов эту должность станут называть в конце XVIII века *** - командующий турецким флотом; его помощник (терсане агаса) примерно соответствовал европейскому контр-адмиралу (следует за адмиралом и вице-адмиралом) **** - королевский дворец ***** - испанская вара составляет примерно 84 см ****** - главный противник Саламанского университета ******* - Луис Пачеко де Нарваэс – теоретик геометрического стиля в испанском фехтовании