Иди и смотри

Наблюдать за ним мельком было просто, почти так же, как за собственной ротой. Доктор успевал появляться везде и всюду. Доктор имел привычку свистеть себе под нос, разглядывая новоприбывших, и улыбаться, как если бы он был на приёме в Берлине. Доктор таскал в карманах конфеты. Мелкие, скрежещущие на челюстях конфеты. Казалось, что у него крошатся зубы, и в голову вкручивалась мигрень, усилившаяся здесь, вдали от вермахта, фронта и боёв за Смоленск. Особое задание для роты. Особое задание для него. По сторонам тянутся километры колючей проволоки, до которых не допускают, отстреливая, как скот, чтобы не тратить ток. Вильгельм лишний раз не выходил на территорию Аушвица-Биркенау, но доктор неизменно приглашал его пройтись по утоптанной лагерштрассе, десять минут утром и вечером. До его лабораторий. — Вы интересный человек, Вильгельм, — говорит он теперь, возвращаясь в комнату, снимая и вешая на стул белый халат. — Вы многое могли бы сделать для науки Великого Рейха. В лаборатории глухо, как в окопе, когда ты контужен и не слышишь, откуда идут танки. Вильгельм смотрит на сверкающий белизной пол, на железные зажимы на столе и отчёты. Смотрит на то, как доктор аккуратно поправляет халат и пишет в журнал ручкой, скрежещущей по бумаге. Как проклятые конфеты. Как зубы. — Я слышал, вы изучаете братьев. Не для науки и не для армии, нет — это важно по иной причине. Закончив с заметкой, доктор останавливается перед столом: — Близнецов. Под подошвами ботинок гудит эхом пол. Его помощь могла быть полезна — если бы он захотел помочь. Вильгельм втягивает воздух, как если бы учуял этот след, и одергивает манжету на форменном рукаве. Если взглянуть вправо — там на кушетке валяется нечто промежуточное между человеком и грудой костей. Из вскрытой грудины торчит скальпель. Поведя тяжёлой от мыслей головой, он сжимает ладонь в кулак, чтобы не ощущать меж пальцев его фантомную металлическую ручку. Перед глазами — другие черты, без выломанных костей. Со стежками сквозь кожу. — Я слышал, Йозеф, что вы можете соединять их в одно. — Вильгельм смотрит на доктора с его же исследовательским вниманием, и голосовые связки натягиваются, как жилы. — Сшить, — кивает, а потом качает головой доктор. — Я могу сшить, но пока все проведённые эксперименты были неудачны. Мне не хватает материала. Как только привезут новый этап из Кракова, я продолжу решать эту задачу. Великому Рейху нужны расово здоровые дети, и мы обязательно найдем, как повысить рождаемость. Сознание раскалывается на две половины. Смотреть на разложенные по столу документы — это упорядочивает. За забором из наэлектризованной проволоки в роте начинаются разговоры о фронте, но здесь, в лаборатории, не существует ни фронта, ни лагеря, по которому бродят толпы в полосатых халатах. Ничего из этого. Вильгельм в два шага подходит к кушетке и выдергивает скальпель. Ошметки крови окропляют безупречный пол (они оба морщатся почти одновременно). К белым плитам брызги пристывают быстрее, чем полосатая ткань к спинам тех, кого утром выгоняют на апельплац. Бурые разводы поверх чистоты. От них и ползёт заражение, кишащее в проходах между бараками, куда роте — им же — запрещено заходить. Вильгельм оборачивается во всех механических шарнирах своего тела; что-то вдруг щёлкает в глубине мышц. — Я должен идти, меня ждут дела. Вы забыли, Йозеф. — Он протягивает инструмент и сухо кивает в ответ на улыбку доктора. «Знаете, я вспомнил», — слова для завтрашней встречи, заранее отложенные про запас. Прежде чем взять скальпель доктор надевает белую перчатку и раскатывает её по ладони. Скрип резины о ногти проезжается по ушам. Замерев перед дверью, Вильгельм удерживает обнаженные пальцы над ручкой — в голову обваливается образ тех матерей, вцепившихся в своих детей обмороженными руками, — и оборачивается. — Вас называют Ангелом, вы слышали? «У меня есть к вам просьба». — Может быть, вас когда-нибудь назовут Вестником, Вильгельм. «Думаю, я помогу вам».