Иди и смотри

На губах (деревянных, как у трупа) расхрустывается тяжёлый снег. Раскраивает трещину посередине нижней, чтобы вниз капало кровью. Здесь, на задворках России, замерзают даже ресницы, и согреться не помогает ни очаг в проморзглой избе, ни построения по утрам. Вильгельм курит, не сплевывая выбившийся табак, а потом глотает снег. Его ребята греют железный чайник едва ли не каждый час, а он выходит наружу. В груди, между рёбер, хлипко, как влажные половицы, скрипит что-то. Тяжесть. Может, воспаление — или рак — лёгких. Он моргает раздраженными веками, поправляет автомат на плече и достаёт из кармана измятую карточку. Мысли о планах, о новостях с соседнего участка Восточного фронта текут вялыми рыбами подо льдом, а других в голове не находится. Фотокарточка их пятерых трескается от холода; треснула ещё во вторую зиму. Вильгельм касается отмороженным пальцем лица брата и гладит. Под прикосновением треснутая плёнка отходит, обнажая бумагу. Не осталось ничего больше. Одно фото. Они не дожили до рассвета, до третьей зимы, не дожили до семьи и старости. Между рёбер мясо сдирается кашлем, и он едва успевает уронить фотографию в снег, чтобы загнуться в другую сторону. Лицом — в колкий сугроб. Перед глазами лопаются чёрные круги, сжимающиеся под веками и на висках — это должно быть больно. От спазма тело трясёт крупной дрожью. Кровавые ошметки расползаются по корке снега, как бы показывая: тебе осталось немного — и фото с облезлыми лицами друзей. Вильгельм вытирает рот рукавом и с трудом откатывается щекой в сторону. Жетоны под слоями одежды упираются в грудь. Там оба — его и Фридхельма, снятый посмертно. Вильгельм закрывает глаза (холодные даже с изнанки). …Ему становится тепло. По коже пробегает горячий разряд, который нервы посылают в закоченелые ткани. Он открывает глаза и тупо смотрит на себя, на руку в тонком рукаве, на низ гражданской рубашки. Позади по половицам скрипят тихие шаги, и потрескивает теплом и светом очаг. — Проснулся? — предплечий касаются не погоны, руки Фридхельма. Он, в распахнутой куртке, встрепанный, садится рядом и кладёт голову на плечо; отросшая чёлка мажет по щеке. Как видение. — Снова кошмары? Живой. На виске бьётся жила. Прежде чем стиснуть его в судорожных объятиях, Вильгельм с минуту слушает своё дыхание, больше не похожее на лай. От брата пахнет скошенным сеном и им самим — родным запахом, плотью от плоти и кровью от крови. «Всё в порядке», — выжать шепот сквозь пережатое горло удаётся с трудом. Фридхельм не смотрит на него с ненавистью, только прижимается приоткрытым ртом к плечу. Небратски, так же, как на фронте, где они переступили всё, что человек может переступить. — Я так рад, что ты забрал меня тогда, — он протягивает ладонь с короткими ногтями, белую, будто не знавшую приклада винтовки, ножа, висельной верёвки. — Если бы я не упросил тебя бежать, нас бы убили. И мы бы не спасли её. Её? Что-то в исцеленных лёгких дёргается и ноет, когда Вильгельм поворачивает голову в пролёт второй комнаты. И сталкивается с любопытным взглядом; с острым подбородком, светлыми, как у матери, волосами, и синим грубовато скроенным платьем. Этой девочке не больше лет пяти. Эта девочка… Его дочь? В её хватке зажаты две тряпичные куклы, сделанные явно руками — возможно, даже собственными. Застыв, Вильгельм сглатывает с трудом и смотрит на свою ладонь, которая сжимает пальцы Фридхельма. От тепла кружится голова. Это ненормально, это бред — у таких, как они, не бывает детей. У преступников, предателей Родины и крови; у убийц и сумасшедших. Но за спиной мерно потрескивают поленья, брошенные в очаг, и в этой избе, потерянной где-то между фронтами, нет других звуков, кроме этого, и тишины. — Ильзе?.. — выдавливает Вильгельм, не слыша этого слова за шумом крови в голове. Имя, которое стояло за привычным «мать». И девочка приподнимает подбородок и улыбается ему. В солнечном сплетении вздрагивает будто знакомое что-то, перекрывая дыхание… Вильгельм вдыхает мерзлый воздух с запахом металла и открывает глаза во второй раз. Снег. Кругом, куда ни взгляни, снег. Приподнявшись на коленях, он озирается потерянно, моргает, трогает щеку. По коже не замечается прикосновение пальцев. С каждым вдохом — просвист в лёгких; полуобмороженное лицо начинает дёргать. К зубам пристыла своя же кровь. От вины, выжравшей за год ему сквозную дыру в желудке, начинает мутить. Вильгельм трогает языком воспаленный стык десны и садится там же, на снегу. Реальность и сон, сон и реальность, одно и то же. Холод тяжелит веки, которые нужно держать открытыми. Устал, как же он устал передвигать ноги, вести людей, с них же спрашивать на утренней поверке за ободранные погоны или плохую маскировку. Всё бесполезно. Лучше не дышать и не втягивать воздух ртом, чтобы влага не плескалась на дне лёгких (сгнивших, как в общей могиле, лёгких). Вильгельм вжимает кулак в ребра под шинелью, поверх жетонов. — Ильзе, — зачем-то повторяет он, прежде чем прислониться спиной к твёрдому сугробу.