Иди и смотри

День восьмой. Сквозь дырявую крышу которую ночь просвечивает небо. Ни антисептика, ни кровати, ни еды, кроме остатков сухарей и жёсткого мяса, о которое можно обломать зубы. И небо в крыше. Вильгельм бы не посмотрел, не додумался, но это было первое, о чем сказал брат. Он лежит на настиле из досок и соломы, укрытой тканью. Больше здесь ничего нет. Вирус выгнал всех, а кого не выгнал — убил. По всему Берлину ему помогали солдаты, сжигавшие каждого зараженного. Так делали и они, вместе. Пока Фридхельм не распорол руку и не подхватил эту дрянь через порез. — Если вода закончится, я буду поить тебя своей кровью, — забывшись, вслух думает Вильгельм. Ладонь брата, лежащая поверх покрывала, блестит от пота. Его лихорадит, выворачивает на этой постели, но дотронуться нельзя. Чистых обмоток на руки не так много, чтобы он касался чаще (важно ли это теперь?). Не только кормил размоченными сухарями, выводил на улицу и прикладывал к коже — на руках уже отходящей коже — влажную прохладную тряпку. — Вильгельм, — тихо хрипит он. — Я уже отвратителен, да? Скажи. Опиши. От вопроса у солнечного сплетения вздрагивает что-то. Вильгельм смотрит ему в лицо и не верит, что кожа сойдёт везде. Что останутся скользкие мышцы, и он умрёт так же, как те, кого они находили по полупустым домам и амбарам. И все же нет — он не отвратителен и никогда не будет. Его приоткрытый рот с влажным мясом вместо губ на каждый выдох сходится в линию. От боли морщатся брови. Антибиотиков почти не осталось. Они не помогают, чтобы унять жар до конца. Вильгельм молчит и смотрит открыто — с голодом, не забытым после войны, смотрит. Их выдернули с фронта, когда началось это. А голод до брата остался. — Нет, — качает головой Вильгельм и ослабляет ворот пропыленного старого кителя. — Я хочу тебя. — Я хочу умереть. Умереть. Вильгельм покачивается на хромом стуле, но от этого не-вопроса уже не вздрагивает. В руке зажата фляга, там вода, но её немного. После придётся снова идти по городу, рискуя не вернуться. Рискуя не продлить Фридхельму жизнь, которой и так не сберег. Вокруг его глаз кожа посерела, а у выступа кости на запястьях слезла клочьями — теперь оттуда выглядывает влажная плоть, едва не лопаясь. Общая, одна. Всё одно. — Скоро, Фридхельм, скоро, — отслоняется от спинки Вильгельм и медленно встаёт. — Не бойся. Всё будет хорошо. Обмотки из бинта, найденного в разгромленной больнице, лежат в руке бесполезной тряпкой. — Я с тобой. Он кладёт её обратно на спинку и подходит ближе. — Мы будем вместе. Садится возле. — Нет, Вильгельм, не трогай. — Жаром от брата несёт сквозь все слои одежды. Жаром и запахом болезни. Он всхлипывает, и на губах повисает нить кровавой слюны. Под веками, которые слабо поднимаются и опускаются, набухли слезы. Первый день: горячка и кошмары. Второй — начали дрожать руки, рассеялось внимание. На третий Вильгельм забрал все антибиотики, что мог, и дезертировал вместе с ним. Вместе и сейчас. Вместе. Взяв горячую ладонь с отошедшей от ногтей кожей, он прижимает её ко рту. Так просто. Плоть солёная и пульсирующая. И ничего не изменилось. Фридхельм стонет, когда он, забывшись, прикусывает пласт отслоившейся кожи, а потом зализывает. — Не оставляй меня, — шепчет, вытянув из пальцев больную руку и приложив её к щеке, — никогда не оставляй меня. Все бесполезно. Во рту застывает накипь горького бессилия и металлической крови. Вильгельм тянет его к себе на колени, выправляет прилипшую ко лбу прядь из челки, гладит по вискам. Никогда. — Я не оставлю тебя. Выпьешь остаток антибиотика, сравняемся с тобой. Но убить не проси. Не убью. Всего лишь задержать время — таблетками, белыми и чертовски горькими, по его словам. — Буду просить. Убьёшь, — он перечит и смотрит исподлобья, как прежде. Нет — подсказывает себе Вильгельм, — не так, а потому что иначе не достанет взглядом. Рубашка его насквозь влажная, с дырой у ворота, где разошёлся шов. Вильгельм бездумно продевает в неё пальцы, ощупывая острия ключиц. Он похудел так, что можно пересчитать рёбра (на себя и вовсе лучше не смотреть). На серой затертой ткани его ладони выделяются лишь грязью, которая забилась под ногти. Часы на запястье — те, что дарила погибшая мать, упокой её, Господи — не идут. Остановились неделю или две назад. Фридхельм стискивает тяжёлыми слабыми ладонями полы расстегнутого кителя и тянет, будто просит накрыть себя, как могильной плитой. — Нет. Я люблю тебя, — откликается Вильгельм, послушно наклоняясь. — Ты раньше часто говори… — Ко рту прижимается рот, неловко, больно — от этой боли у брата по щекам скатываются слезы. Всё равно что поцеловать ещё теплое мясо. Резаную рану в плоти, сунув язык внутрь и прижавшись губами к краям. Вильгельм целует, гладит увеченные руки, уверенный: скоро он сам станет таким же, и тогда ничего не будет их разделять. — Не оставляй, — в горячке требует брат, отслоняясь раной рта и прижимаясь снова. — Люблю. Не оставляй. В кармане перекатывается пузырёк с последними таблетками. Пистолет оставлен в рюкзаке на стуле — рядом со старой картой. Там пол-Берлина заштриховано в карандаше. Теперь, может быть, закрасили и тот район, где они. Вильгельм обнимает и покачивает брата в руках, прижав к себе крепче. Его шёпот медленно стихает, сменяясь длинными вдохами. Вместе — они вместе. Есть и будут. …к утру виски сжимает жаром, а в горле колет сухость, как если бы он нажрался наджачки; отлепить от себя брата и сразу уйти за едой не находится сил. Снова день первый.