Искушение

— …он замахнулся на Тони… он бы не ударил его, я знаю мужа, но я всё равно крикнула ему: «Убирайся из моего дома», а теперь мне так стыдно, так… святой отец, вы меня слушаете? Святой отец не слушал. Вернее, слушал вполуха, ибо его тяжёлая голова была забита совершенно другими мыслями. С самого утра он чувствовал себя не в своей тарелке и решительно не мог ни на чём сосредоточиться. В качестве крайней меры он дважды ходил проветриться на улицу, но лишь сильнее раздражался, глядя, как двери чёртова паба затягивают в себя всё больше несчастных людей. Видит Бог, он пытался отвлечься на текущие дела, но раз за разом мысленно возвращался в Waywardson's, вернее, к его наглому содомиту хозяину. Кроули. Это проклятое имя горчило на языке и отравляло мысли. Разумеется, миссис Уильямс было не положено об этом знать. Эта женщина, что, кажется, не упускала ни одного шанса исповедаться, даже не догадывалась, с чем столкнулась — она привыкла к тому, что отец Фелл мудр и доброжелателен, и всегда умеет найти нужные слова, коих так жаждала её душа, измученная двадцатью двумя годами неудачного брака. Повторяя свою заезженную историю в сотый раз, она совершенно не представляла, что этот святой человек может оказаться таким грубым и бессердечным… — Так разведитесь с ним! — сказал он. — Ч-что? — переспросила несчастная женщина. Ей показалось, она ослышалась. — Разведитесь с мужем! Он ни во что вас не ставит, унижает и запугивает вас и детей. Старшие уже уехали, и вряд ли когда-нибудь вернутся в ваш дом, вы хотите, чтобы их примеру последовал и Тони? Подумайте хотя бы о его психике, ему ведь всего двенадцать! — Н-но как я могу развестись? Мы обручились пред ликом Господа, и я… я… — Да причём тут Господь? Вы просто боитесь начать всё с чистого листа. Знаете, что потратили слишком много времени впустую, но вместо того, чтобы изменить свою жизнь, вы раз за разом приходите сюда. Ищете новые отговорки — у меня, в Писании, да где угодно, и… — Святой отец! — перебила миссис Уильямс. Её замешательство сменилось раздражением, и она даже не пыталась его скрыть. — Не вы ли постоянно говорили, что Господь милостив и поможет мне пережить это?! — Довольно, Триша! Он не поможет, пока вы сами не начнёте шевелиться! Я знаю вас достаточно, чтобы понять — вы ещё можете всё исправить, просто недостаточно этого хотите. — Это не ваше дело, — зло бросила она и выскочила из исповедальни, на ходу вытирая полные слёз глаза кружевным платком. Азирафаэль выглянул наружу и проводил её взглядом, но не стал останавливать, хоть и понимал, что перегнул палку. Сейчас он всё равно не мог о ней думать, ведь у него были проблемы поважнее. Некоторое время назад он подготовил обращение в вышестоящие органы, где подробно расписал ситуацию с прокля́тым заведением и его богохульником владельцем. Теперь ему была нужна поддержка пары-тройки дюжин прихожан, дабы придать посланию больше веса, но его мероприятие так и не увенчалось успехом — на его сторону встали только чрезмерно набожные старухи, готовые подписать всё, что подсунет добрый падре, а молодые люди в основном пожимали плечами и недоумевали, в чём состоит суть претензий. Это ведь всего лишь паб, наперебой и в разных выражениях твердили они, пока «всего лишь паб» с каждым днём обрастал всё бóльшим количеством клиентов. Одних привлекала специфическая музыка, других — недорогая и вполне приличная выпивка, третьих — богохульная тематика. Азирафаэль не знал, как достучаться до сердец своей паствы, поэтому завёл привычку по мере сил приглядывать за ними. Следил за их перемещениями и успокаивал себя тем, что в основном они обходят проклятый паб стороной. Дабы предотвратить возможные бесчинства, он упорно поднимал тему пьянства и пороков во время всех последних проповедей и даже провёл пару личных профилактических бесед с теми, кто, по его мнению, был потенциально склонен к грехопадению. Иногда он верил, что его действия принесут плоды, но чаще всего — нет. Меж тем Кроули не терял времени даром. На прошлой неделе он снова забрался на стремянку и долго отдирал накрепко прибитую своими же руками вывеску, оскверняя грязной бранью всю улицу. Наблюдавший за этим зрелищем святой отец понадеялся, что поборник Люцифера одумался и решил закрыть порочное заведение… не тут-то было — через некоторое время табличка вернулась на место, но теперь поверх блеклого рисунка мерцала небольшая гирлянда. Её мягкое голубоватое сияние было заметно издалека, так что любой прохожий поневоле обращал внимание на сложенные в издевательской пародии на молитву ладони. Азирафаэль твёрдо знал — чтобы справиться с этой напастью, ему нужно сохранять благожелательность и твёрдость духа, но каждый раз, когда он пытался успокоиться и взять себя в руки, он лишь сильнее раздражался, если не сказать гневался. Он твердил себе, что ему нет никакого дела до Кроули и его убеждений, — он просто хочет, чтобы чёртов паб находился как можно дальше от его церкви, а в идеале закрылся навсегда. Временами он даже верил своим доводам. Не безоговорочно, конечно, но… Азирафаэль провёл за тяжёлыми думами весь остаток вечера и очнулся лишь когда пасмурный по осени вечер начал плавно перетекать в ночь. Он застыл у дверей своей церкви и продолжал вести мучительный внутренний диалог, не зная, как ему поступить. На сегодня он закончил все дела, так что мог со спокойной совестью идти домой, однако его внимание привлекла компания пьяных мужчин, с шумом вывалившихся из паба. Их было полдюжины или около того, их хищные лица и бритые головы выглядели крайне устрашающе; они не спешили расходиться по домам и, видимо, не найдя другого развлечения, пялились прямо на святого отца и глумливо смеялись на всю округу. В любое другое время он бы не подошёл к ним даже под страхом смерти, но раздражение, что в последние дни ни на минуту не покидало его несчастную душу, вдруг разрослось до небывалых масштабов и превратилось в настоящую злость. Беги домой, трусливый отец Фелл, эти противники тебе не по силам, — посмеивался настырный внутренний голос. Он не учёл одного — трусливый отец Фелл, подавленный безразличием своей паствы, сбегать не собирался. Он не мог сказать наверняка, чем этот день отличался от вереницы других, но именно сегодня он дошёл до той стадии отчаяния, когда все доводы разума окончательно испарились. Их вытеснил один огромный импульс, благодаря которому он собирался совершить самый глупый и самонадеянный поступок в своей жизни — он решил пойти и наставить этих людей на путь истинный. Страх исчез, осталась парадоксальная уверенность — Господь не оставит его в трудную минуту. К тому же, у него всё равно не было другого пути. Он перешёл на противоположную сторону улицы и замер почти у самых дверей паба. — «Не обманывайтесь: ни блудники, ни идолослужители, ни прелюбодеи, ни малакии, ни мужеложники, ни воры, ни лихоимцы, ни пьяницы, ни злоречивые, ни хищники — Царства Божия не наследуют»[1], — с чувством продекламировал он послание Коринфянам. — Падре, а, падре. Ты сбрендил? В церковь свою иди проповедуй, — мрачно заявил один из мужчин. Азирафаэль сделал вывод, что это их главарь — остальные почтительно замолчали и пропустили его вперёд. — Я должен наставить вас, ибо вы не ведаете, что творите, — тщательно скрывая злость заявил святой отец, проигнорировав прикованные к нему удивлённые взгляды. — Задумайтесь: вы разрушаете свою жизнь, поддаваясь на уговоры Дьявола! Он всё глубже проникает в ваши души с каждой рюмкой выпитого вами яда! Когда его семя пустит корни, вы пожалеете, что не слушали меня, но будет поздно! По головам прошёл недовольный шепоток. Главарь поднял руку, призывая всех к молчанию, и сказал: — Ты чего ожидал, гомик? Что мы тебя послушаем и все разом пить бросим? — Я лишь хочу, чтобы вы задумались! Всегда есть другой путь. — Что, мужики, задумаемся? Они только расхохотались. — А знаешь, что? Не будем мы думать, лучше отделаем тебя хорошенько, чтобы неповадно было. Азирафаэль упустил момент, когда пьяные и озлобленные безбожники оттеснили его к стене и окружили, отрезав все пути к отступлению. Он всматривался в раскрасневшиеся, перекошенные ненавистью лица, и пытался найти правильные слова, чтобы успокоить и вразумить их, но, кажется, таковых слов не нашлось бы ни в одном языке мира. Разумеется, он готовился к тому, что при наихудшем раскладе его, например, обольют дешёвым пивом, или высмеют вместе с его Богом, но ему бы и в голову не пришло, что его захотят покалечить! Теперь-то он понимал, что переоценил свои силы, но отступать было некуда. «Услышь, Господи, голос мой, которым я взываю, помилуй меня и внемли мне…»[2] Азирафаэль с ужасом смотрел, как злобно ухмыляющийся главарь медленно вынимает из кармана складной нож. Паника охватила всё сознание, липкими пятнами обозначила своё присутствие на лбу, спине и в подмышках. Ещё ни разу в жизни он не сталкивался с людьми такого… типа, а потому не понимал, как ему нужно себя вести, и не подозревал, что его не собираются резать, а попросту запугивают. Любой другой на его месте давно бы рухнул на колени и умолял простить и отпустить, но Азирафаэлю и в голову не пришёл такой вариант развития событий. Он поднял глаза и встретился взглядом с главарём, не подозревая, что делает только хуже: — «Будьте друг ко другу добры, сострадательны, прощайте друг друга, как и Бог во Христе простил вас»[3]. — Заткни пасть, пока её тебе не заткнули! — Парни, парни, парни! Проявите уважение. Что вы здесь устроили? Святой отец обернулся на голос и испытал неподдельное облегчение, завидев Кроули, который аккуратно, но решительно протиснулся между пьяных, настроенных на драку, людей и широко улыбнулся. Он замер подле Азирафаэля, положил руку ему на плечо и сказал: — Вы всё не так поняли, не стоит бить святошу, он мой друг. — Но я не твой… — попытался возмутиться Азирафаэль. Кроули, не переставая обворожительно улыбаться, повернул к нему голову и зашипел на ухо: — Заткнись, кретин, я тебе жизнь спасаю! — И добавил громче: — Он просто неудачно пошутил. — Пошутил? Ага, как же. — Нет, правда пошутил. Мы с ним поспорили, что он не сможет толкнуть проповедь прямо рядом с моим пабом. Он, знаете ли, обычно такой… мягкий, добродушный… я был уверен, что он проспорит, а оно вон как обернулось. — И как зовут этого твоего… друга? Благо, мозги Азирафаэля не атрофировались до конца, а в стрессовой ситуации и вовсе заработали, как надо, — он понимал, что если Кроули забыл его имя, достанется им обоим, поэтому он быстро выпалил: — Азирафаэль Фелл. — Рот закрой! Я спрашивал у него, а не у тебя! — Чёрт, парни, спокойно, спокойно. Давайте забудем об этом недоразумении! — оскалился Кроули. — Обещаю, мой друг больше так не будет. Может, ещё по пиву? За счёт заведения. Они перестали роптать и нехотя отступили. С той единственной целью, чтобы вернуться в паб и выпить бесплатное пиво, разумеется. — Не тех друзей ты себе выбрал, ирландец, — напоследок сплюнул главарь. — Я, блядь, шотландец, — сквозь зубы процедил Кроули, едва дождавшись, пока они уйдут. И, так и не разжав пальцы, мёртвой хваткой стиснувшие плечо Азирафаэля, приказал ему: — За мной. Живо. Проходя мимо стойки, он попросил симпатичную темноволосую девушку (вероятно, официантку, но святой отец не был уверен в этом) постоять на баре минут пятнадцать, а заодно наказал не брать денег с «дорогих клиентов», затем вновь цепко ухватил его за руку и потащил в заднюю, скрытую за тяжёлой занавеской, комнату. Азирафаэль опасливо осмотрелся по сторонам, но здесь не было ничего выходящего за рамки — почти все горизонтальные поверхности были заставлены ящиками со всевозможными бутылками, а оставшееся пространство занимала крохотная кухня. — Ты совсем сбрендил? — рявкнул Кроули, едва они остались наедине. — Какого чёрта ты творишь?! — Я борюсь со скверной, — возмутился Азирафаэль. Впрочем, теперь, после мощного выброса адреналина, он начал сомневаться в своей безоговорочной правоте, поэтому в его голосе порядком недоставало уверенности, а выражение его лица было скорее растерянным, чем сердитым. — Ты идиот?! Они бы тебя так уделали, что ты свои святые кишки в жизни бы от асфальта не отскрёб! Ты вообще понимаешь, что это за люди?! — Потерянные души, которым нужно указать путь к Господу… — тихо ответил он. — О, дьявол, какой же ты тупой! Эти люди — криминальные элементы: скинхеды, футбольные фанаты, нацисты! Им на хер не нужны твои проповеди, им нужен идиот, на котором можно сорвать агрессию! Азирафаэль молчал, опустив голову. Как он ни пытался, он так и не смог признать вслух, что его импульсивный поступок был чудовищно глупым, — слова попросту застряли в пересохшей глотке. Меж тем Кроули одним плавным движением оказался прямо перед ним и тряхнул за плечи, вынуждая поднять голову: — Обещай мне, что больше не будешь так делать! На всём его лице, а в особенности в дьявольски красивых печальных глазах читался неподдельный испуг — брови трагично взлетели кверху, а уголки губ наоборот окончательно опустились. — Хорошо, я… обещаю, — выдавил Азирафаэль. — Прости меня. Кроули вздохнул и отпустил его, пробормотав себе под нос: «Чёртов святой идиот», а затем достал из ящика виски и разлил его в два бокала. Один осушил залпом, другой протянул Азирафаэлю. — Пей. — Но я не пью. — Пей! Это тебе вместо успокоительного. Пришлось выпить. Действие успокоительного не заставило себя долго ждать — горький, отвратительный на вкус алкоголь потихоньку расслаблял окаменевшее напряжённое тело, отголоски паники неумолимо отступали, оставляя святого отца наедине с блаженной пустотой в голове. Это было приятно — хоть на какое-то время забыть обо всём и не думать о страшных людях, о чёртовом пабе и даже о Кроули… который, разумеется, тут же напомнил о себе, пнув в его сторону старую колченогую табуретку. Сам он, проигнорировав все правила приличия, уселся прямиком на стол. — Спасибо… что спас меня, — сказал Азирафаэль, отставив опустевший стакан от греха подальше и чинно сложив руки на коленях. — Да брось. Кто, если не я. — Ты мог бы про… — обрывки мыслей окончательно заблудились в алкогольной дымке, поэтому слова давались с трудом. — Проигно… Боже! — Проигнорировать? Ну конечно, — фыркнул Кроули. — А потом до утра разбираться с бобби. Вот оно что, подумал Азирафаэль, не понимая, откуда в сердце взялась неуместная тоска. Дело только в полицейских, и если бы не это, он бы сейчас наверняка истекал кровью на грязном асфальте. Из упаднических мыслей его вырвала давешняя официантка, что аккуратно просунула кудрявую голову в крохотное помещение и внимательно уставилась на мужчин. — Анафема, я же просил! Пятнадцать минут. — Там проблемы, — отрезала она. — Какие ещё проблемы? — Да всё те же. — Ладно, чёрт… Сейчас приду. Кроули грациозно соскользнул со стола и походя легонько погладил плечо святого отца. — Посиди здесь, ладно? Выпей ещё, если хочешь. Я скоро вернусь. Азирафаэль не видел ни одной причины, по которой ему бы стоило и дальше сидеть в этом логове порока, однако он всё равно кивнул и послушно остался ждать неизвестно чего. Кроули не было довольно долго. Та девушка… Анафема, — поправил себя святой отец, в очередной раз поражаясь её странному имени, которое и именем-то не было, — дважды заходила за нехитрыми закусками и оба раза смотрела на него с неприкрытой жалостью. Благо, ей хватило ума не озвучивать свои мысли, а он не стал отвлекать её от работы и интересоваться, куда запропал её хозяин. Когда он, наконец, вернулся, Азирафаэль допивал третий стакан дьявольского пойла. Его хорошенько развезло, а потому он, погружённый в свои мысли, не сразу обратил внимание на криво ухмыляющегося Кроули, который прошёл мимо него, машинально стерев кровь из уголка рта разбитыми костяшками тонких пальцев. — Боже милостивый, что с тобой произошло? — спросил Азирафаэль, вскакивая с табуретки. Стены закружились от резкой смены положения тела, но он из чистого упрямства устоял на ногах и даже сделал несколько неуверенных шагов навстречу Кроули, на автомате отметив, что его красивое лицо приобрело землистый оттенок, так остро контрастирующий с тёмной кровью, сочащейся из рассечённой скулы. — Да так, ерунда, — поморщился он. И, глядя в перепуганное лицо святоши, вскинул бровь. — Ну, я отстоял твою честь, так что теперь ты мне точно должен. — Боже… — Я не Боже, я… ох, святоша, что-то мне нехорошо. Подай-ка виски. Азирафаэль с готовностью протянул ему бутылку, а он снова уселся на край стола и, поморщившись, сделал несколько мощных глотков прямо из горла. После утёр заалевшие губы, пошарил вокруг в поисках какой-нибудь тряпки и, найдя оную и смочив её в виски, прижал к порезу. — Что ты делаешь? — Боевые раны обрабатываю, сам не видишь? — Нужно вызвать скорую! — Ага, и полицию в придачу. — Почему нет? — Почему? — Кроули ухмыльнулся и задрал рубашку, пытаясь ощупать огромный синяк на боку. Оставшаяся без внимания рана снова закровила. — Эти милые люди в зале будут просто счастливы, когда паб внезапно оцепят. Уж не говорю о том, что хозяин-стукач — это залог прекрасной репутации заведения… дьявол, больно-то как! Азирафаэль тяжело вздохнул, устроился между широко разведённых ног Кроули и отобрал у него тряпку. Вылил на неё ещё виски и аккуратно приложил к порезу, стараясь не обращать внимания на мученическое шипение, а заодно смотреть куда угодно, только не в потемневшие хищные, чуть прищуренные глаза напротив. Он понимал — стоит их взглядам пересечься, он окончательно забудет про свою изначальную цель и отдастся искусителю со всеми святыми потрохами. Кроули, будто подслушав его тяжёлые мысли, вдруг скользнул ещё ближе и скрестил непристойно длинные ноги на его талии. Азирафаэль всхлипнул и зажмурился. Все доводы разума, все принципы и все молитвы мгновенно вылетели из головы — в этой комнате для них не осталось места. В спёртом воздухе, пропитанном поделённым на двоих грязным пульсирующим желанием, повисло тяжёлое молчание. — Кроули, пожалуйста, — выговорил Азирафаэль, тысячу раз прокляв заплетающийся язык и грязные помыслы. — Пожалуйста — что? — невинно спросил он. — Прекрати… это. Искуситель многозначительно хмыкнул. — Я прекращу, если ты кое-что для меня сделаешь. Азирафаэль испуганно распахнул глаза и уставился на него. — Ты мне должен за то, что я спас твою милую шкурку, не так ли? Тонкие цепкие пальцы легонько скользнули по плечам и замерли на шее. Азирафаэль вздрогнул и выронил тряпку — она шлёпнулась на пол, и теперь её совершенно точно было нельзя использовать по назначению, а ведь им так и не удалось до конца остановить кровь… по крайней мере, святой отец честно пытался думать об этой ерунде, а не о горячем теле, с которым хотелось сплавиться в одно целое. — Поцелуй меня, — сказал Кроули. — Нет! — Всего один маленький невинный поцелуй. — Я не могу! — Ну же. «Искренни укоризны от любящего, и лживы поцелуи ненавидящего»[4]. Азирафаэль уже не понимал, что чувствует — гнев, растерянность, похоть, раскаяние или всё сразу. Если бы не опьянение, он бы обязательно вырвался и сбежал, ведь фактически Кроули почти не держал его, лишь притягивал ближе, даря иллюзию выбора. О нет, коварный искуситель не собирался принуждать его к действию, он манипулировал куда более тонкими материями — ему не нужно было одно лишь тело. Он хотел получить душу святого отца. Если бы Азирафаэль был трезв, он бы обязательно понял это. Если бы Азирафаэль был трезв, он бы нашёл шесть тысяч причин, согласно которым он должен развернуться и уйти, напоследок осенив идейного противника крестным знамением, от которого тот непременно сгорит на месте. Но сейчас он не мог вспомнить ни одной, поэтому подался вперёд и прижался губами к губам Кроули. Зарылся подрагивающими пальцами в его волосы, притёрся всем трепещущим телом и открыл рот, позволив чужому лживому языку скользнуть внутрь. Азирафаэль целовал его с жадностью, на которую, казалось, не был способен, и плавился от поделённых на двоих хриплых вдохов, от ощущения сильных пальцев на своей шее, от привкуса виски вперемешку с кровью на губах и языке. Он молил, чтобы это не заканчивалось никогда, ведь впервые в жизни он не видел себя ненужной декорацией, забытой посреди чьего-то непостижимого замысла — острый язык Кроули, раз за разом вытрахивающий из него всю душу, доказывал ему, что всё происходящее между ними — идеально горячо и правильно, а его прежнее существование, к которому он так привык, не имеет ничего общего с настоящей жизнью. Он чувствовал себя уместным. Желанным. Настоящим. Ведь из тысяч других людей Кроули выбрал именно его. Азирафаэль сдался, не в силах противиться адскому пламени, растёкшемуся по всему телу. Он думал — раз он больше не может сосредоточиться на этих горячих мокрых губах, с ним должно случиться что-то страшное, но вместо того, чтобы отступить, он прижался крепче и застонал, спрятав пылающее лицо в сгибе плеча своего искусителя. Кроули пах пóтом, возбуждением и алкоголем, он бережно обнимал его, пока тело сотрясали мучительно прекрасные судороги, и шептал в ухо: «Всё хорошо, я здесь, я рядом», гладил по взмокшим затылку и спине. Он нежно касался распухшими губами его виска и крепко держал ногами за талию, не позволяя грохнуться на пол. В штанах стало липко и мокро, сердце глухо колотилось о грудную клетку. Маленький невинный поцелуй закончился оглушающей эйфорией и чувством полного опустошения. Азирафаэль больше не собирался сбегать — он чувствовал себя вконец ослабевшим и беспомощным, но вместе с тем невозможно счастливым. Теперь он бы хотел, чтобы Кроули бросил всё, привычно взял его за руку, отвёл домой и уложил в свою постель, а поутру поцеловал ещё несколько (тысяч) раз и окончательно выбил из головы все страхи и сомнения. Он чертовски боялся остаться один, но ему не хватило духу произнести это вслух, а потому он не стал даже заикаться о своих желаниях. Кроули тоже не обладал телепатией, поэтому он убедился, что святой отец может стоять без посторонней помощи и, напоследок мягко коснувшись его губ своими, выпустил его, как и обещал. Помог доковылять до табуретки, усадил на неё, сунул в руки бутылку с остатками виски и, криво ухмыльнувшись, заметил: — Вот теперь мы в расчёте. Азирафаэль не мог выдавить из себя ни слова, понимая, что если он заговорит, к нему разом вернутся все тревожные мысли, и ему снова станет невыносимо мерзко и стыдно, поэтому он кивнул и приложился к горлышку, надеясь подпитать алкоголем царящую в голове блаженную пустоту. Только ей было плевать — она испарилась, едва схлынули последние отголоски эйфории, и теперь не думать не получалось. Если бы Кроули любил его, смог бы он так просто его отпустить? «Лживы поцелуи ненавидящего», с горечью вспомнил он. И пробормотал: — В расчёте. Кроули, по-прежнему морщась, присел перед ним на корточки и, поймав его взгляд, спросил: — Эй, ты в порядке? — Я… да, наверное. Не уверен. Он изо всех сил готовился к допросу, но на его счастье Анафема снова сунула нос за занавеску и, убедившись, что не мешает их личным делам, позвала: — Кроули! — Да что?! — Они, вроде бы, ушли. — Точно? Они могут по-прежнему ошиваться где-то рядом. — Понятия не имею, я же не оракул! В зале их больше нет — это точно. Там вообще почти никого не осталось. Кроули поднялся на ноги, вздохнул и устало потёр лицо руками. И зашипел, случайно задев свежую рану, отчего она снова закровоточила. — Сильно они тебя… — сочувствующе заметила Анафема. — Жить буду, — отрезал Кроули. — Так что, святой отец нас покидает? — Покидает, покидает… чёрт, я не хочу его одного отпускать, вдруг что. Слушай, постоишь пока на баре? Я его до дома подброшу. Она с сомнением глянула на них обоих и покачала головой: — Давай я лучше позвоню Ньюту, он его подвезёт. — На своей трёхколёсной колымаге? Она же развалится в любой момент! — Она не развалится, он меня каждый день на ней катает, и пока все живы. А вот ты засмотришься… куда-нибудь и впишешься в столб. — Я?! Да никогда! — Ты пьян. — И что с того? Я и пьяный вожу лучше, чем этот занудный ботан со склонностью к… — Не смей оскорблять Ньюта! Он мой парень, смирись с этим. — Да мне-то что, спи с кем хочешь… — закатил глаза Кроули. И, глядя в её сердитое лицо, вздохнул: — Ну и чего ты ждёшь? Извиняться не буду, сама знаешь. Анафема закатила глаза, демонстративно продефилировала мимо хозяина, не удостоив его даже взглядом, и подошла прямо к Азирафаэлю. — Не волнуйтесь, святой отец, Ньют отлично водит. — Что вы, не стоит беспокоиться, — слабо улыбнулся он. — Я вполне в состоянии дойти сам. — Я настаиваю, — возразила Анафема. Кроули многозначительно фыркнул, и она поправила себя: — Мы оба настаиваем. Боюсь, вы слабо представляете, на что способны эти люди. Так будет лучше для всех нас. — Ну… хорошо. Спасибо, Анафема. Могу я вас так называть? — Конечно! И лучше называйте меня на ты, а то я чувствую себя как-то... странно, — улыбнулась она. И обернулась к Кроули. — Видишь? Так выглядит поведение доброго, вежливого человека! — Да этот добрый и вежливый человек спит и видит, как бы закрыть наш паб! — А ты, я смотрю, нашёл способы его переубедить. — Пошла. Вон! — рявкнул Кроули. Анафема только рассмеялась и упорхнула обратно в зал — в её красивых и проницательных тёмных глазах не было ни капли страха, лишь пугающее понимание, щедро приправленное беззлобными смешинками. Азирафаэлю она понравилась — он чувствовал, что она хороший человек. Ещё пару часов назад он бы недоумевал, что она забыла рядом с таким, как Кроули, но теперь он, кажется, понял, что из сетей этого исчадия ада не вырваться, сколько ни бейся. — Так что, святоша, — криво ухмыльнулся он. — Я могу быть уверен, что ты больше не заявишься читать мораль моим клиентам? Азирафаэль вспыхнул. Последнее, о чём он хотел думать — это чёртова мораль. Он ведь не просто так задвинул её в самый дальний угол черепной коробки, а теперь, когда ему так резко напомнили о её существовании, его прошибли страх и стыд. — Нет, — резко ответил он. — Но я придумаю другой способ, как отвадить людей от твоего… гадюшника. — Не вздумай оскорблять мой паб, тут вполне мило! — Тут ужасно! И ты, ты ужаснее всего! — Брось, святоша, я ведь тебе нравлюсь. — Нет, не нравишься! — Нра-авлюсь! — Твои усы омерзительны в глазах Господа! — О, так дело было только в них? — с наигранным сожалением вздохнул Кроули. — И всё это время ты молчал?! Ладно, я их сбрею, только дай мне ещё один шанс! — Однажды ты сгоришь в аду, Кроули! — Из-за усов? Вряд ли. Да и чёрт с ним, сгорю — и сгорю. Выпьешь ещё? Нет? Тогда давай сюда чёртов виски. Трудный был денёк. Их пальцы легонько соприкоснулись, когда Азирафаэль передал ему бутылку, но между ними больше не было ни жара, ни трепета. В спёртом воздухе повисло невесть откуда взявшееся тяжёлое напряжение, и они замолчали; их молчание длилось почти всё оставшееся время, лишь изредка прерываясь максимально нейтральными фразами вроде: «Святоша, подай во-он ту бутылку» или: «Боже, Кроули, не вздумай обрабатывать рану этой тряпкой! Она же валялась на полу, она вся в микробах!» Затем Анафема снова заявилась на кухню и довольно сообщила, что Ньют, наконец, приехал, и святой отец вывалился на свежий ледяной воздух. Зябко обнимая себя за плечи, он мечтал лишь об одном — побыстрее оказаться дома. На прощание Кроули послал ему воздушный поцелуй, а Анафема ещё раз сочувствующе улыбнулась и помахала рукой. Ньют оказался не особо разговорчивым — впрочем, на часах было в районе двух ночи, и, возможно, он просто устал. В конце концов ему всё-таки надоело сидеть в тишине, и он спросил: — Тяжёлая ночка, падре? — Ох. Крайне тяжёлая. — Выглядите так, будто изгоняли дьявола, не иначе. — Это он меня изгнал, — поморщился он. — Что? — не понял Ньют. — Ничего, забудьте. Следующий поворот направо, потом до тупика. Предпоследний дом — мой. И спасибо, что согласились меня подвезти. — Ну что вы… Анафема попросила, а когда она просит, ну, вы знаете, лучше сразу согласиться, а то мало ли что, тем более, вы, очевидно, попали в передрягу, так что я… Азирафаэль отвернулся к окну и уставился в чёрное беззвёздное небо. С тех пор, как он начал неумолимо трезветь, у него появилось чертовски много вопросов к Господу, но между созвездий и облаков не было столь нужных ему ответов. «Руки мои буду простирать к заповедям Твоим, которые возлюбил, и размышлять об уставах Твоих»[5]. Оказавшись дома, он кое-как стянул с себя испорченную одежду и, оставив её валяться на полу, с головой забрался под одеяло, будто надеясь таким глупым образом спастись от взгляда Всевышнего. Он обхватил себя дрожащей рукой и снова почувствовал возбуждение. Ему не потребовалось много времени, чтобы кончить, и пока он ласкал себя, он не вспоминал ни горячий язык, нагло вторгающийся в его рот, ни обхватившие талию ноги. Он вспоминал, как после всего Кроули прижимал его к себе и шептал: «Всё хорошо, я здесь, я рядом». С утра он чувствовал себя настолько разбитым, больным и несчастным, что у него не было ни сил, ни желания идти в церковь. Святые книги врали — несмотря на выпитое, он помнил произошедшее вплоть до мельчайших деталей. Помнил запахи, пальцы на своей шее и привкус виски и крови во рту. Алкоголь не помог ему забыть и даже не скрасил острых углов. «Когда истрезвятся от вина, не помнят, что делали»[6]. Что ж, это оказалось очередной ложью. А правда заключалась в том, что он ненавидел Кроули. Он ненавидел себя. Он ненавидел весь чёртов мир.