Недооцененная свобода

Я открываю глаза и замечаю больничную палату. Неужели мой Ангел был сном? Или это ад? Я должна буду проживать один и тот же день из своей тюремной жизни. Хотя если этот день будет в медблоке, я не против. Пытаюсь приподняться, но чувствую разливающуюся, сильно ноющую боль в животу, в промежности. Шиплю от этого и сразу слышу голос Октавии. Она что, ночевала со мной? — Кларк, тихо, не двигайся, а то швы разойдутся. И да, это не ад, Октавии в нем быть не должно, ей прямая дорога в рай. А значит, я опять жива. Не понимаю почему, я же чувствовала... — Что со мной, О? — Ну-у, неудачное изнасилование... Все как обычно, — мне кажется, будто она увиливает от ответа, — Как ты себя чувствуешь? Хмурюсь, не понимая, откуда она узнала мое имя. — Голова кружится немного, болит в животе и между ног. Почему болит в животе? — шатенку озадачивает мой вопрос, и я предполагаю сама. — Может, потому что меня накануне тошнило? Доктор кивает, соглашаясь. — Да. Ты могла тут и гастрит заработать. Ты хорошо питаешься? — Если ничего не отнимают, то да, — пожимаю плечами и тянусь руками к воде. Октавия мне помогает попить. — Кларк, скажи мне, пожалуйста, когда у тебя последний раз была менструация? Вновь пожимаю плечами. Почему это для нее так важно? Может, она приняла кровь из уретры за менструальную кровь? — Я не помню, в прошлом месяце, наверное... Октавия вздыхает, но молчит. — Кларк... в этот раз я нашла небольшой разрыв при входе в мочеиспускательный канал... Тебя насиловали туда? Я отворачиваюсь и не отвечаю. Мне стыдно, но подруга все понимает и больше не допрашивает меня. — Это очень плохо. Так можно остаться и инвалидом... Хорошо, что разрыв был рядом, а если бы внутри, я бы ничего не смогла сделать... У меня нет такого оборудования... Я лишь вздыхаю. А что я могу? Они так и будут издеваться надо мной... — Ладно. Сейчас все хорошо. Я провела эту ночь с тобой, и Линк забегал с утра. Как насчет не кашу на завтрак, а яичницу со свежевыжатым апельсиновым соком? — А мне можно? — уточняю, хотя уже слюнки текут: у меня не было такого завтрака уже тысячу лет. И можно не бояться, что его отберут. — Если ты хочешь, то можно все. Тебе нужно восстановить силы до завтра. И я понимаю, что завтра мне придется вернуться... Так всегда было. — О, а можно мне скетчбук принести мой? Может, Рей... — Я договорюсь, а ты отдыхай пока. Доктор уходит, а я всматриваюсь в потолок. Опять у меня пролетают мысли о маме... Как же я хочу сейчас к ней: прижаться, обнять крепко-крепко, почувствовать тот самый покой и не прерывать этот контакт. Я бы не отходила от нее ни на минуту, не ходила бы гулять с друзьями, помогала бы по дому, в приготовлении блюд, а вечерами мы бы смотрели смешные семейные комедии или разговаривали по душам, сидя на нашей веранде. Все как в детстве, когда я была маленькой и была маминым хвостиком. Вот только сейчас я не ребенок и больше нет нашего дома... Воспоминания уносят меня в далекое детство... Помню, как случайно в песочнице заехала пластмассовой лопаткой девочке по голове, и я точно уверена в том, что ей было не больно. Но та визжала так, как будто ее режут. Она наябедничала, прибежала ее мать, и взрослый человек начал меня, пятилетнюю, отчитывать. Моя мама быстро разобралась с той теткой. Потом, помню, было много разбирательств с школьными учителями. Иногда попадаются такие, которые гнобят школьника либо потому, что он слишком умный, как было в моем случае, либо просто не нравится ребенок. Эбби всех их ставила на место, причем просто поговорив, без крика и конфликтов. Когда я заканчивала школу, поступала в университет, мама всегда волновалась и поддерживала меня перед экзаменами. Пыталась меня развеселить, кидая картонную букву «А»* в обувь на удачу в сдаче экзаменов, покупала волшебные шоколадки, которые должны были усилить мозговую активность перед экзаменами или снять стресс, одевала на мою шею свой счастливый кулон, говорила: «Ни пуха, ни пера», а я ей отвечала: «К черту», и много чего еще. Она была моей защитой и опорой. Мы были с ней как лучшие подруги. И это правда. Вы смотрите фильмы, где у мам с дочками нежные отношения, но в жизни не верите этому. А такое бывает. У меня не было от Эбби секретов, я даже рассказала ей о своем первом разе. И она не ругалась, что это произошло раньше восемнадцати, а дала несколько советов по контрацепции, и даже рассказала о своем первом разе, вкратце, конечно. Но мы доверяли друг другу все тайны, пока я не встретила ту компашку воров... Мне было стыдно, что я им помогаю, хоть и во благо. А если бы я рассказывала маме все, то, думаю, не сидела бы тут. Мамы всегда знают, как для нас лучше и правильнее. Иногда мы их не слушаем, а зря. Они желают и пророчат нам только счастливую жизнь, им бы даже хотелось, чтобы она сложилась намного лучше, чем их собственная. Без ошибок и поражений... Но мы же все упрямые и думаем, что всегда знаем, как для нас лучше. А я вам так скажу: «Пока у вас есть мама, вы – ребенок и всегда им будете, поэтому, не раздумывая, слушайте, что они советуют вам, и так же поступайте». Мамы – самые близкие для нас, а мы – для них. Эта дочерняя и материнская любовь – самая безусловная на планете. Никто сильнее вас не полюбит и не будет любить. Мама – самое дорогое, что в моей жизни есть и будет всегда. Многим детям не повезло: они живут с бабушками, в детских домах, приемных семьях. А вы, у тех кого есть мать, – самые счастливые. Вам с самого рождения подарили счастье на всю жизнь. Вы должны быть рады, должны благословлять, возносить эту женщину, которая дала вам жизнь, и ни за что не причинять ей боль своими словами. Я уже не говорю о тех, кто поднимает руку на свою родительницу... Меня вырывает из воспоминаний скрип двери. — А вот и завтрак, и твой скетчбук. — Быстро. А Рей не зашла? Октавия не отвечает на мой вопрос, а расставляет тарелки на прикроватную тумбочку. Слишком уж она сегодня таинственная. — Так, нужно поесть, пока ничего не остыло, — улыбается и помогает мне присесть. — Хорошо, — соглашаюсь я. После приема пищи Октавия покидает меня, отправляясь заниматься своими делами, а я рисую маму: ее ласковый и нежный взгляд, улыбку на лице, как будто бы я только пришла с занятий... После я рисую того Ангела, который мне привиделся... И почему-то я рисую его страдающим. Не знаю почему, но мне кажется, что ангелы переживают за нас и тоже льют слезы, когда не могут нам помочь или не в силах. Я раньше не верила в них, но чувствовала этот покой, тепло и безмятежность. Теперь я даже себя не смогу переубедить в обратном, что их не существует. Может быть, он помог мне тем, что я до сих пор жива? К обеду я очень сильно устаю, а голова начинает раскалываться. Ощущаю, что я переутомилась с рисунками и воспоминаниями. Октавия приносит еду, и она опять не из тюремной столовки. Куриный бульон с мелкой лапшой и тушеная курочка с овощами. Мама всегда готовила мне что-то из курицы, когда я болела. — Спасибо, О, — благодарю я ее и принимаюсь уплетать за обе щеки. А шатенка посмеивается надо мной, и я знаю почему: я веду себя как дикий ребенок, который никогда не ел ничего такого вкусного. Я ела, только мне кажется, что это было в прошлой жизни... Не понимаю, почему Октавия так заботиться обо мне... Да, она доктор, но ко всем ли такое отношение, как ко мне? А может, это потому, что я все-таки успела сделать что-то хорошее в этой жизни? Я все люблю анализировать, ну или хотя бы попытаться. Если я до сих пор жива после всего перенесенного, то это не иначе, как я не успела еще сделать то, для чего была рождена. Ну да, понятно, что все женщины рождены для того, чтобы продолжить свой род, но так как я не собираюсь его продолжать, значит, я здесь для чего-то другого. Но вот для чего? Спасать особо мне некого тут, может быть, я не должна, не имею права оставить маму одну? Ох... А может быть, это все моя воспаленная фантазия разыгралась? После перенесенных извращений я могу и сойти с ума... Тоже, как вариант. Шатенка дает мне снотворное и просит меня отдохнуть. Я практически валюсь с ног, как будто бы перемыла за день всю тюрьму, хотя даже не вставала с кровати.