*\\\*
Пак Чеён, как она сама себя представила на общем собрании, была какой-то до неприличия особенной. Одна только её походка и чуть видимая зажатость в плечах стоила того, чтобы об этом кто-нибудь писал серенады, не меньше. Её длинный блондинистый хвост привлекал внимание всех вокруг своим блеском и шелковистостью. А ногти, выкрашенные в нежно-нежно розовый, практически естественный и незаметный цвет, не могли оставить Лалису равнодушной. Их обладательница, кажется, до сих пор верила в сказки и пила на ночь тёплое молоко с мёдом. Так или иначе, другого объяснения этой весьма милой мелочи не находилось. Лисе казалось, что она никогда не встречала прежде таких улыбчивых людей. Улыбкой Чеён можно было осветить весь тёмный мир и даже, возможно, кусочек Млечного пути. Её смех касался самого сердца, а взгляд был настолько проницательным, настолько внимательным, что под ним, неестественно для самой себя, Лалисе хотелось тушеваться. Создавалось впечатление, что от внимания Пак ничего нельзя было скрыть, а всё прозрачное становилось абсолютно видимым. И ещё… Её яркий розовый брелок, повешенный на школьную сумку, заставлял Манобан вздрагивать каждый раз, когда от него исходил тонкий, мягкий, словно перезвон ветряного колокольчика, звук. И это было почему-то чересчур запретным. Особенно если учитывать тот факт, что Лиса была вынуждена контактировать с иностранными студентами на постоянной основе. Несколько дней рыжеволосая ходит сама не своя: дёргается, когда кто-то из английской группы упоминает красивое имя, и мнётся, если предоставляется возможность проводить какую-либо ораторскую деятельность для новичков. Помимо этого, Лалису определяют на одну их самых, пожалуй, неприятных должностей — быть ответственной за обеденные перерывы у иностранцев. Это включало в себя построение студентов, их проведение до столовой и в ней — рассаживание по местам или, хотя бы, слежка за этим процессом. Это заставляло краснеть: одноклассники не узнавали в вечной дурочке Лисе давно знакомого человека. Манобан успокаивало лишь то, что продержаться нужно было всего неделю. И три дня из неё уже было, практически успешно, преодолено. Оставалось два. Но судьба всё-таки слишком привычна к низкосортным анекдотам. Поэтому в пятницу, в последний день до истечения срока учебных обязанностей, всё идёт по кувырком. — Тайское соевое молоко вкусное вообще? Не подскажешь? К Лалисе подходит какая-то корейская девочка с невероятно большими и выразительными глазами, держа в руках пакетик с напитком. В этом жесте чувствовалась какая-то недоверчивость и, кажется, настороженность. По правде говоря, последнее, чем бы сейчас хотела заниматься Лиса, — раздавать советы по продуктам питания. Однако увиливать от ответа было нельзя. — Мне нравится, — пожимает, наконец, плечами рыжеволосая, — не коровье, конечно, но пить можно. Неудачная попытка отшутиться венчается абсолютным провалом. Иностранка хмурит брови, но не отходит, продолжает стоять, подыскивая тему для разговора. — А ты почему не ешь? Не хочешь вместе сесть? — Всё же решается она, одновременно расплачиваясь с кассиром и поднимая поднос с обедом. — Сначала всех нужно рассадить, потом — присоединюсь. Ответ кажется слишком сухим и неохотным, и Манобан корит себя за это. Но одновременно с этим она ничего не могла с собой поделать: влияние Чеён, пару мгновений назад прошедшей мимо, было крайне велико. — Так уже все сидят… Мне кажется, ты слишком много на себя берёшь, — как-то самоуверенно цедит новенькая. — Расслабься и наслаждайся. Я сяду в углу. Лиса присматривается к прямолинейной кореянке и чуть слышимо прицокивает языком. Кто она такая, чтобы столь открыто комментировать действия своего куратора? Могла бы и поблагодарить приличия ради. Беря еду и расплачиваясь за неё, Лалиса, игнорируя желание подсесть к одинокой Пак Чеён, идёт в сторону той, кто пригласил её потрапезничать вместе, и ставит на жестяной стол поднос с весьма характерным звуком. Чуть причмокивая во рту едой, девушка смотрит на садящуюся тайку исподлобья, заправляя за ухо прядь коротких, подвитых волос. — Ко Чунчун. Лиса поднимает взгляд и разглядывает две пропорционально расположившиеся родинки на лбу новенькой, наконец тоже произнося своё имя. — Лалиса Манобан. — Приятного аппетита, — кореянка кивает на чужой полный поднос еды. — И не ешь так много хлеба, иначе кожа на руках к старости обвиснет. — А ты побольше пей соевого молока, чтобы пищеварение хорошо работало, — недовольно отвечает девушка, вредно кладя в рот большой кусочек сладкой булочки, чем заставляет Ко оголить ровный верхний ряд зубов и чисто рассмеяться. У Манобан никогда не было друзей. Но почему-то слышать искренний хохот на своё передразнивающее высказывание было куда приятнее, чем являться невостребованным клоуном среди всего тайского коллектива.*\\\*
Ко Чунчун хоть и была порой до безумия ехидной и резкой, зато являлась честной и довольно-таки чуткой по отношению не только к окружающим, но и к деталям. Порой она подмечала в людях такие вещи, на которые Лиса никогда не обращала своего внимания, и иногда произносила вслух как бы невзначай такие мысли, какие погружали в раздумия на весь оставшийся день. Манобан находила в Чун талант быть самой собой и не бояться осуждения со стороны. В наигранно дружелюбной толпе эта черта характера выглядела громко и весьма впечатляюще, даже в какой-то степени пугающе. Лалисе никогда раньше не предоставлялось возможности общаться с подобными людьми, однако теперь, сблизившись с «противной кореянкой», способность быть тем, кто ты есть, казалась до чертей правильной. Неделя близкого общения с новой знакомой превратила Лису в осознанного подростка, который больше не шутил «нижепоясные» прибаутки и не прикидывался идиотом. Решимости, которую в своего куратора вселила коротковолосая бестия, вполне могло бы хватить Манобан для отказа от всего общества. Однако мысль возможного одиночества, вживлённая будто под кожу с самого детства, от этого останавливала. Лиса не могла так отчаянно броситься в омут этой идеи с головой: её образ местного клоуна был до сих пор жив и востребован. Одноклассники считали, что девушка перестала шутить из-за того, что у неё появилось слишком много дел с иностранными студентами. Но это было не так. Несмотря на языковой барьер, Лалисе впервые хотелось так сильно с кем бы то ни было общаться. Это желание было не понято тайским коллективом и даже, можно сказать, осуждено. Манобан старалась из-за этого не оскорбляться. Ей казалось, что одна-единственная Ко Чунчун сможет заменить собой весь класс из тридцати человек. Хотя, если рассуждать здраво, это, конечно, нельзя было утверждать с пеной у рта. Потому что всё рано или поздно проходит. Соответственно, слепое следование Лалисы за новой знакомой тоже когда-нибудь должно было прекратиться. Однако вскоре девушка поняла, что если это «слепое следование» и закончится когда-нибудь, то это явно произойдёт не скорее окончания иностранного обмена. А до этого события ещё нужно было ждать как минимум полгода, а полгода при хорошем раскладе — это примерно сто тридцать совместных обедов, если не брать во внимание каникулярное время и выходные. Изъясняясь понятнее, кушать вместе с Чунчун Манобан очень нравилось. Это было, в общем-то, взаимным. Во время трапезы Ко была не слишком многословна, но всегда готова к поддержанию какой-либо беседы, если тайка такую заводила. А такое случалось довольно частенько. Но почему-то сегодня, в их второй совместный понедельник, Лиса была непривычно мрачна и молчалива. И дело было явно не в недосыпе. Девушка наблюдала за Пак Чеён, ищущей себе место в забитой столовой, с какой-то неподдельной тревогой. Чун замечает это сразу. Поэтому, когда Пак проходит мимо их столика, Чунчун вскидывает рукой и произносит так бойко, что Манобан вздрагивает. — Эй! Мест нет? Бери стул, садись к нам. Быстрей. Лиса чувствует, как её всю передёргивает от страха и волнения. Если Чеён сейчас присоединится к ним, то это будет их первый разговор в неформальной обстановке. И если это действительно произойдёт, то Лиса будет вынуждена произвести на кореянку хорошее впечатление. А делать это она умела только с примесью шуток о гениталиях, от которых относительно недавно отказалась. — Правда? — По-доброму удивляется новенькая, заставляя Лису паниковать сильнее прежнего. — Спасибо большое, сегодня мест действительно нет. Блондинка ставит поднос на угол стола, придвигает стул, садится на него как-то неуклюже и берёт ложку в левую руку, а вилку — в правую. Рыжеволосую поражает это до звёзд в глазах и сухости во рту. — О! Так ты левша, да?! Вау! Восхищение таким обыденным фактом выходит слишком… Смущающим. Лалиса чувствует стыд и хочет провалиться под землю. Она и подумать не могла, что из её уст это простое высказывание будет звучать так вызывающе. Однако, к её великому удивлению, Чеён и Чунчун, услышав такое нелепое замечание, пускаются смеяться так громко, что студенты за соседними столами оборачиваются на них, спокойно наблюдая за такой весёлой сценой. И Лиса чувствует из-за этого ещё большее смущение, которое невозможно охарактеризовать ни одним более-менее сносным эпитетом. Поэтому лучшим решением в такой ситуации она считает отпить глоточек воды, чтобы прийти в себя и снять напряжение. — Ты нашла себе тут друзей? — Отойдя от смеха, спрашивает Чунчун кореянку. — Нет, — стеснительно, но с улыбкой отвечает Чеён, переводя взгляд на своего куратора, — но хотела бы подружиться с вами. — Тогда давай дружить, — мягко отвечает Лиса, взбодрившись, и протягивает через стол свою руку, чтобы дотронуться хрупкого плеча. — Хорошо, — кивает Пак, незаметно отпрянув от возможного прикосновения, — приятного аппетита тогда! — Я Ко Чунчун, кстати, — представляется на всякий случай коротковолосая, иронично подмигивая. — Чунчун? Как… Дабл-чун?.. Теперь черёд заливисто смеяться Лалисы, потому что прозвище, которое только что приобрела Ко, звучало в исполнении Чеён настолько мило и нежно, что это заставляло ощущать небывалый прежде трепет. — Ну, а твоё имя что означает, Лалиса Манобан? Рыжеволосая, поправив воротник рубашки, смотрит на своё чудесное проклятие с неподдельным восхищением в глазах. Пытается разгадать её, понять, прощупать… Но почему-то понимает, что по отношению к Пак Чеён эти глаголы звучат как-то по-паршивому плохо и неправильно. — Меня ассоциируют обычно с лисой, потому что сокращённое имя — Лиса. Эта информация кажется рыжеволосой самой обыкновенной, сухой и абсолютно неинтересной. Скупой по сравнению с новостью о том, что Пак — левша. — Тогда… Будем называть тебя Фокс, — удовлетворённо суживает глаза блондинка. — Что думаешь, Дабл-чун? — Звучит отлично, — соглашается девушка, — да и Лалисе подходит: вся голова рыжего цвета вон. Манобан не противится. Она согласна на любое прозвище. Особенно если его ей дала Пак Чеён. Остаток обеда проходит с улыбками на лице. И Лисе думается, что знакомство с двумя кореянками — это лучшее событие, которое с ней когда-либо происходило.*\\\*
О Чеён можно было сказать как о том самом «выпадающем элементе», которого в дружбе между Чунчун и Лалисой так сильно не хватало. Девушка вливается в коллектив сразу, моментально становясь его неотъемлемой и дополняющей частью. Да и вообще, с появлением Пак в компашке наступает какое-то особенное равновесие, выраженное в идеальной пропорциональности разговоров на молчание. Ровно такое, какое обычно и показывается во всех подростковых кинокартинах. Лиса никогда раньше не чувствовала себя настолько «своей» в том или ином месте. Рядом с Чун и Чеён было по-правильному хорошо и уютно, так, как бывает только с близкими людьми. И незаметно для самой себя, она начинает привыкать к этим двоим, не до конца осознавая, как больно потом будет с ними расставаться. Их компашку прозвали «личунчё» по одному из слогов имени каждой. И теперь в школьных сплетнях, говоря о трёх девушках, употреблялась только эта аббревиатура. Подругам нравилось это, поэтому в последствии они сами стали себя так погонять и даже придумали какую-то глупую «кричалку дружбы», поднимающую коллективный запал. В общем, именно так, в понимании Лалисы Манобан, и должен был выглядеть прекрасной юности рассвет: с неловкими секретами, вкусными десертами по пятницам, безалкогольными ночёвками, именуемыми «пижамными вечеринками», и красивыми мальчиками-актёрами по местному тв. Однако всё-таки кое-чего во всей этой картине отчаянно не хватало, как бы сильно не хотелось верить в её логическую чистоту. И надобность в этом явлении, по крайней мере Лалисой, выражалась в жестах чересчур громко, заметно. Да. Несмотря на вездесущую дружескую доверчивость, тайная любовь Манобан к Чеён за это время никуда не пропала. Наоборот, усилилась в разы, если смотреть на это явление с точки зрения геометрической прогрессии. И Чунчун со своей стороны видела это прекрасно, отчётливо и даже резко. А вот Пак то ли делала вид, что не понимала, то ли действительно не улавливала, почему Лиса периодически приглашала её вдвоём пройтись по Сиам-центру или почему она так часто касалась её плеч в безлюдных местах. Лалисе было обидно, что все её жесты и намёки оставались незамеченными, однако одновременно с этим понимала, что дружба была куда важнее. Поэтому, вероятно, в масштабах их общения было даже лучше, что Чеён и вправду ничего не осознавала. Потому что если бы она догадалась и отвергла чувства Лисы (а она наверняка бы их отвергла по классике жанра), то это сыграло бы немаленькую роль на психологическом состоянии обеих. А это было никому не нужно. Так что Манобан не оставалось ничего другого, кроме как тихо вздыхать по Пак Чеён и надеяться, что однажды, возможно, та тоже обратит на неё хоть какое-нибудь внимание.*\\\*
Месяц дружбы в череде будничных дел пролетает незаметно. Конец декабря, подкравшийся столь быстро, окрашивает все улицы столицы разноцветными гирляндами и добавляет в меню всевозможных кофеен овсяное печенье. Почему-то именно оно у тайцев ассоциировалось с Рождеством и Новым годом наибольшим образом. Личунчё решают отпраздновать двадцать пятое декабря дома у Лисы с позволения её отца, который должен был освободить квартиру, отправившись к своим друзьям. Ничего особенного делать девушки не собирались. Хотели обменяться подарками и просто посидеть перед телевизором с тёплыми кружками свежесваренного какао, а потом разойтись по домам. Однако каким-то волшебным образом, вместо тёплых кружек, в руках оказываются холодные стеклянные бокалы, а в них, вместо свежесваренного какао, — случайно найденное шампанское, привезённое матерью Лисы из какой-то очередной археологической экспедиции. И как бы… Изначально было ясно, каким именно образом алкоголь повлияет на три ещё неокрепших организма. Поэтому литровой бутылки на троих хватает, чтобы щёки с носом каждой стали приятно розоватого цвета. Вечер, плавно переходящий в ночь, нежно убаюкивал и усыплял. Чунчун, наклюкавшаяся первее всех, уже лежала растянувшись прямо на полу, изъявив ярое желание остаться со своими подругами до полуночи. Ни на какие уговоры Пак и Манобан перейти хотя бы на диван она не соглашалась. Поэтому вскоре девушки оставили эту затею. — Ой, девчонки, — произносит Чеён, меньше всех опьяневшая, — моя мама прибьёт меня, если я появлюсь сегодня дома. «Угу» из уст Ко, которая даже не была знакома с роднёй Пак, скорее звучит автоматически, чем осознанно. Это заставляет Лису пускай по-доброму, но насмешливо улыбнуться и лечь между одноклассницами на пушистый ковёр. — Чун уже во всю дрыхнет, и ты у меня оставайся, — без задней мысли предлагает Лалиса. — Правда? Звонко хихикнув, Пак поворачивается к подруге лицом и несколько раз промаргивается. Манобан отзеркаливает это движение и всматривается в сонные глаза напротив, слыша за спиной тихое сопение Чунчун, уже ни на что не реагировавшей. — Правда, — утвердительно моргает она и одной лишь подушечкой указательного пальца заправляет Чеён светлую прядь волос за ухо. — Твой папа не будет из-за этого злиться? — Да нет, напротив. Он будет рад, что мои подружки решили остаться у меня с ночёвкой. Слово «подружка» по отношению к Пак режет Лисе горло. Чтобы отвлечься от этого неприятного ощущения, она подкладывает себе и Чеён под шею свёрнутый в валик плед, приготовленный ранее для просмотра мелодраматического кино. Импровизированная подушка помогает блондинке рассмотреть девушку лучше. — У тебя глаза красивые, — внезапно шепчет она спустя некоторое количество секунд, придвигаясь к Фокс чуточку ближе. У Лалисы спирает дыхание. Она знает, что это всего лишь дружеский комплимент, в котором явно не стоит искать никакой романтической подоплёки. Знает, поэтому старается сдерживать себя. Но её влюблённое сердце слишком непослушно: оно требует продолжения и большего внимания. Требует взаимности. Краснощёкая и безумно, безумно очаровательная Пак Чеён дышит носом шумно и глубоко, долго изучающе смотрит на чужие пухлые губы, никак ни на что не решаясь. Лиса тоже дышит громко, жадно деля воздух с названной подругой пополам, будто он был последним во всём мире. Каждый новый вздох причинял боль обеим, пьяня сильнее любого алкоголя, пудря голову сильнее дешёвых фраз. — Не душно?.. Может, пора пойти спать? Чеён чувствует в этом вопросе вызов, упрёк и какую-то едва уловимую колкость. Будто Манобан пыталась взять её на «слабо», провоцируя придвинуться к себе ближе прежнего. — Давай полежим так ещё немного. Блондинка чуть ли не насильно отрывает свой взгляд от губ Лалисы, поднимая его выше — на нос и глаза. Спадавшая на бок рыжая чёлка открывала вид на гладкий, высокий лоб. Его хотелось дотронуться. Но эту мысль Пак так и не приводит в реальность — решает оставить при себе, будто она была какой-то неестественной. Лиса ощущает эту мнительность каждой клеточкой своего тела, желает помочь от неё как-либо избавиться. Однако сама попадает в западню своих чувств, обострённых никому не нужной бутылкой шампанского, от которой на утро будет явно болеть голова. — Мама говорила мне, что это неправильно. Но я хочу побыть с тобой. Чеён закрывает веки, поджимает губы и протяжно выдыхает. Горячий воздух, дразня, касается лица Лалисы. Преодолевая основное желание, Манобан кладёт свою ладонь поверх чужой, слегка обхватывая тонкую кисть большим пальцем — проходясь остальными до середины предплечья. Кожа Пак нежно-молочная, мягкая и приятная, по ней бегут тысячи мурашек, которые отзываются между бровями слегка заметной морщинкой. — Твои руки очень тёплые, Фокс. Пожалуйста, помни об этом. — Хорошо, я обязательно буду, — заверяет девушку Лиса, смаргивая почему-то навернувшуюся слезу. Однако она остаётся навсегда незамеченной.