Закат и рассвет

      Она не может поверить своим глазам, ушам. Вообще не может осознать, что здесь фантазия, а что происходит с ней в действительности. Цунаде трясет и она буквально задыхается от злости, недоумения, когда в обед приходит в больницу, а в кабинете ее уже ожидает Хирузен.        Его лицо кажется непроницаемым, но глаза встревоженные, темные и ей это сразу не нравится.       Блондинка накидывает белый халат себе на плечи, с подозрением смотрит на него краем глаза. Собирает волосы в хвост и ждет, когда наставник, наконец, заговорит. Он взглядом в ее спине дырку выжигает и это начинает раздражать до скрежета в зубах.        Молчание застывает в помещение на минут пять и Цунаде не выдерживает, подает голос первая: — Если дело в алкоголе, то стоит сделать скидку на то, что сейчас Новогодние праздники. От похмелья страдает половина Конохи, и если ты решил почитать мне нотации, то выбрал неподходящее время… — она тяжело вздыхает и начинает копаться в бумагах на полке, не желая сталкиваться с пристальным взглядом.        Голова раскалывается, а виски трещат. Последняя бутылка саке вчера явно оказалась лишней, не зря Шизуне так сильно ругалась, когда тащила ее пьяную до дома. — Дело не в алкоголе. Сядь, и поговорим нормально. Мне нужно кое-что тебе сказать, — мужской голос холодный и острый, как скальпель.        Цунаде знала этот тон, и он никогда не предвещал ничего хорошего. Она расправляет плечи, заставляет себя сесть напротив, как он и просил. — В чем тогда дело? — блондинка не паясничает, спрашивает спокойным тоном, на губах даже вырисовывается легкая улыбка в знак любезности. — Джирайя жив… Он поступил в реанимацию два дня назад, — он говорит осторожно, слишком медленно, так, что сказанные им слова, впечатывают ее в спинку стула. Отдача слишком сильная, смертоносная, как от огнестрельного оружия. В висках начинает еще сильнее пульсировать. Ей дышать нечем, на грудной клетке и талии, словно железный корсет. — Что? — произносит она, а затем начинает хохотать. Громко, нервно. Потому, что у нее возникает ощущение, будто ее разыгрывают тупо и жестоко. Хирузен смотрит на нее с тревогой, хотя и пытается сохранять привычное спокойствие.        Сенджу не может перестать смеяться, в какой-то момент начинает казаться, что она двинулась рассудком. — После того обвала в горах, он оказался серьезно ранен и его держали в плену, пытали очень долгое время. У него большие провалы в памяти, но, похоже, это была одна из организаций ниндзя-отступников… Отряд Анбу, пока ничего не выяснили, — мужчина говорит это так, будто читает отчет наизусть без единой эмоции в голосе.        Для него это и есть отчет. Еще одна папка, которую он отправит в архив через пару недель. А для неё это целая жизнь. Трагедия, которую она несёт в себе уже несколько лет, как крест на шее. И он давит, не дает забыться, даже на секунду.        Цунаде бросает в жар, и она поднимает взгляд на сенсея с недоверием, горечью во взгляде. Полным отчаяньем. В эту чертову секунду она ощущала себя рыбой, выброшенной на берег, которая болезненной бьется об сушу. — Он жив? — кажется, только сейчас до нее дошел смысл слов. У нее голос дрожит, и подкашиваются колени. Кажется, она и в правду крышей поехала… Она встает со своего места и отворачивается спиной к собеседнику. Закрывает лицо руками, надавливает ладонями так, будто хочет проломить себе череп. Какого черта? — Я решил, что лучше, если ты узнаешь это от меня, чем эта новость ошарашит тебя с порога, — он не успевает закончить фразу, как она ударяет кулаком по стеллажу. Сносит одним гневным ударом деревянную полку. Книги с грохотом летят на пол. Ее пронзает гнев, безумная ярость… — Какого черта? Какого черта никто не сказал мне в первые секунды, как он прибыл сюда? — она кричит так, что у нее срывается голос. Она, наверное, должна была прыгать от радости, но ей почему-то сейчас хочется упасть и кричать. Он жив… все это время был жив! А она так быстро отступила от его поисков. — Он был в очень тяжелом состоянии, когда оказался на пороге Конохи. Была большая вероятность того, что он просто не доживет до утра. — Два дня я напивалась в барах, пока он… Пока он все время был здесь? — у нее голос потерянный, смех и глаза на мокром месте одновременно. Гнев и истерика в одном коктейле. Просто безумие. Она только свыклась с тем, что боль в груди никогда не утихнет. Совсем недавно смирилась с мыслью, что вечно будет существовать лишь только на автопилоте… И вот судьба снова играет с ней, выбивает почву из-под ног.– Я лучший медик скрытой деревни, и Вы не дали мне помочь ему? — в янтарных омутах застывает ужас от горького осознания. — Ты бы не смогла ему помочь, Цунаде. Увидев его спустя два года мучений, после того, как ты столько времени жила с мыслью, что он мертв, ты бы смогла спокойно устоять на ногах? Смогла бы взять себя в руки и провести операцию? Мы сильные ниндзя, но не Боги. Я прекрасно помню твое состояние после миссии, когда вы отправились на его поиски после горного обвала. Думаешь, я — твой учитель, мог позволить тебе добровольно пройти через этот ад снова? — интонация мужского баритона становится выше на несколько нот, но он не позволяет себе перейти на крик. Сарутоби в принципе не привык решать что-то бессмысленным ором.        Она упрямится, бьет несколько раз кулаком по стене. Не применяя чакру, так, чтобы чувствовать, как костяшки больно скребутся об штукатурку.       Сенджу кусает губы, прикрывает глаза и делает вдох. Ее все еще трясет и колбасит.        Она понимает, что Хирузэн прав, но признать этого не может. Она должна была быть с ним… Она должна была узнать сразу же. Как она вообще могла дышать все это время, прохлаждаться два дня, если в ней нуждался любимый мужчина? — Сейчас он стабилен и это самое важное, — подытоживает он, осторожным шагом направляется в сторону своей ученицы и по-отцовски так, сжимает ее плечи. Заставляет посмотреть на себя. — Все будет нормально, Цунаде. — Он самый дорогой для меня человек… — Сенджу и сама не верит, что произнесла это вслух. Пусть будет так… Ей стало легче, с души, будто камень упал, стоило произнести истину, что она хранила в себе все это время за печатями невыносимой боли и невысказанных слов.        Девушка разрешает себе еще одну слабость, когда позволяет наставнику обнять себя. Плащ Хокаге промокает в тихих слезах. Она чувствовала себя без него пустой слишком долго… Неужели, это освобождение? — Мы справимся. Поверь мне, с ним все будет хорошо. У него есть я, Минато, а главное ты и Орочимару. Вы трое всегда были связаны крепче всех. Не переживай. Все хорошо, — он убаюкивал ее, словно непоседливого ребенка, поглаживая по белокурым волосам, в то время, как она ничего не могла поделать со своей немой истерикой.        Джирайя не помнил, что происходило в тот последний год его жизни, прежде, чем он пропал без вести. Цунаде поняла это сразу, по глазам, еще раньше, чем провела полное обследование его состояния.        У него была амнезия. Весьма предсказуемая, ведь в его мозгах так долго копались, разламывали разум по частицам, что удивительно, как он остался в состоянии вообще что-то помнить кроме своего имени.        Он, теперь, смотрел на нее иначе. С той же тоской, что копилась в нем раньше. С тем же грузом обид, гордости, что они сумели переступить, когда признались друг другу в своих чувствах. Тогда перед самым закатом…        Она бы хотела рассказать ему правду. Сенджу пыталась сделать это множество раз, но по итогу снова и снова обрывалась на полуслове. Имела ли она на это право? Говорить ему о таком после того, как трахалась с его лучшим другом все, то время, пока над ним жестоко измывались в плену.        Каждый медицинский осмотр для неё — девять кругов Ада по Данте. Каждый раз прикасаться руками к его горячему телу, очерчивать пальцами мышцы и шрамы, что и так известны ей наизусть.        Тонкий, практически незаметный шрам на коже под ключицей, который, она так любила пробовать на вкус губами, казалось бы, в прошлой жизни… Каждую ночь. Белесые длинные рубцы на ребрах и торсе, что появились тоже ее стараниями много лет тому назад. Когда он был пойман за подглядыванием на горячих источниках.        Ей практически невозможно заставить себя остановиться, когда собственные грязные фантазии заходят слишком далеко. Пробуждая в сердце самые горячие, сокровенные воспоминания тех ночей, когда Джирайя принадлежал ей полностью и без остатка. Она одержимая, повернутая, и не имеет значения, сколько лет ей пришлось прожить с мыслью, что он уже мёртв.        Она и сейчас, каждый раз, вернувшись, домой, просто задыхается в своих тихих рыданиях. Потому, что ее ломает даже больше, чем это было ранее.        Чувства не потухли ни на одну чёртову секунду, они как свежая пульсирующая рана. И она не знает, что ей делать дальше. Как это заглушить.       Алкоголь, азартные игры, регулярная сексуальная жизнь — помогают лишь глушить симптомы ненадолго. Бессонница уже как пожизненный синдром. Странно, что ей хватает моральных сил не подсадить себя на медикаменты.        Джирайя не помнит их закат, а она сгорела в нем дотла. Все еще невозможно дышать, как и в их первую ночь… Невозможно избавиться от этого любовного наваждения. Ни тогда, ни сейчас.        Она пробовала подсылать к нему других медсестер, чтобы они делали ему перевязки, ссылаясь на свою загруженность. На другие очень «важные» дела, но Джирайя упрямо никого больше к себе не подпускал. Брал ее измором. Ей приходилось поддаваться на эту провокацию. Пускай, и, поджимая губы. — Не помню, чтобы ты, хоть раз отказывался от общества юных медсестер, которые еще и обязаны трогать твое обнаженное тело, — ее алых губ касается ехидная улыбка, но она не поднимает взгляда.        Шутит точно так же, как в их первые совместные миссии, словно после выпуска из академии пару лет прошло. Вот, только взгляд поломанный, туманный, а от прежнего лисьего и задорного, как будто ничего не осталось.        Цунаде сидит на его кровати, а самой хочется бежать. Со всех ног, куда глаза глядят. Лишь бы не чувствовать трещину в собственной груди, которая ноет, не утихает ни на секунду. Так, словно от нее оторвали кусок. — Не помню, чтобы ты, хоть раз отказывалась от того, чтобы посмотреть, как я корчусь от боли. Люди меняются? — произносит он хрипло, насмешливо. — Но мы никогда, — у нее голос уверенный, с нотками стали, от чего мурашки пробегают по коже. — Все верно. Я когда-нибудь сгину в бою, а тебя погубят азартные игры. — Если только твои загулы в борделях не успеют убить тебя первыми.        Они оба смеются, впервые за долгое время. Внутри пустота. Ноющая, загнивающая рана, разделенная на них двоих.        Вот только Джирайя не знает причин, а ей хотя бы все известно.        У нее есть правда, их общие сокровенные воспоминания, а ему достались лишь обрывки… Те дни, когда они все еще продолжали изображать безразличие друг к другу. Те дни, когда они ругались, как кошка с собакой и это было самым большим проявлением теплых чувств. Уколоть побольнее, злиться по всяким пустякам. Копить пустые и детские обиды.        Цунаде приступает к осмотру, а после, когда она уже собирается уйти, он так невзначай спрашивает, пробивает ее хрустальную оборону кувалдой: — Я тебя чем-то обидел? — голос ласковый, как у кота мартовского, но в тоже время, с ноткой серьезности. Юноша смотрит на нее пристально, а она глазами хлопает, как идиотка, не знает, что сказать. Не понимает, куда свое настоящее нутро деть и куда бежать.        В ее душе белые лилии расцветают, когда он рядом… Она без него несчастная, потерянная девочка, даже с ее волевым характером. Надломленная, зацикленная на собственных воспоминаниях. Живущая, все тем же закатом, чувствами, которые для нее, увы, неизменны.        Цунаде не может его разлюбить. Не хочет, не пытается. Даже когда он бросил ее, даже когда она в себе душила слезы, провожая взглядом его спину в тот последний раз… Она пыталась ненавидеть, но любила.        Это невозможно объяснить словами. Джирайя залез к ней под кожу, стал частью ее души. И если с Даном, она строила воздушные замки, была влюблена в нарисованный идеалистический образ, то с Джираей все было иначе.        Сенджу знала все его недостатки, потаенных демонов и скелетов в шкафу. Все было по-настоящему, эти чувства пробивали до дрожи. Когда ты хочешь быть рядом, каким бы не являлся извилистым путь… Это вымученная, болезненная… земная любовь. Ты не хочешь останавливаться. Тебе необходимо пройти этот путь до конца. — Что за глупости? С чего ты это решил? — она ощетинивается, давит из себя кривую ухмылку, но выходит не очень. Держать его на расстоянии — настоящая мука. — Ты всегда поджимаешь губы и стараешься не пересекаться взглядами, если затаила на меня глубокую обиду. Еще со времен академии. Будь это невинная шалость, ты бы просто сломала мне челюсть, накричала, но ты молчишь. Значит, здесь что-то серьезное. Я сделал что-то не так перед исчезновением? — саннин, как и всегда, слишком легко ее читает, даже после промывания мозгов. Спустя несколько лет жизни на расстоянии. Сквозь те муки ада, что ему пришлось пройти, будучи в плену.        Сенджу молчит, не может произнести ни слова. Потому, что врать надоело. Потому, что от пиздежа уже собственный силуэт в зеркало видеть не хочется. Но взять и просто вывернуть себя наизнанку прямо сейчас, кажется, невозможной мукой. Если сказать правду, назад дороги уже не будет.        Придется рассказать обо всем. Придется сознаться в том, что свою потерю она душила не только в алкоголе, но и в том, что регулярно трахалась с Орочимару. По собственному желанию. И он ей этого изъяна не простит, а она существовать, жить не сможет, если увидит в чернильных омутах ненависть к себе.        Пусть будет рядом. Пусть будет с ней, хотя бы, как друг. Как товарищ по команде. Эгоистичное, непреодолимое желание удержать при себе, хоть крупицу затерянного счастья. — Мне нужно идти, — она предпринимает попытку встать на ноги, но он тянет ее за руку, заставляет снова на себя посмотреть. Она сопротивляется, но хватка Джирайи сильная, чтобы освободиться, ей придется применить чакру. А при его столь плачевном физическом состоянии, подобного делать не следует. Сенджу твердит это себе в мыслях, когда в жилах кровь начинает закипать, а сердце колотится так, что появляется ощущение глухоты. Когда сквозь ее защитный панцирь, медленно, но верно наружу пробивается истерика. — Просто скажи, что терзает тебя, и закончим на этом. Что я сделал, Цунаде? — мужской голос настойчив, серьезен. Джирайя не дает ей отвести взгляда, он лишает ее личного пространства, когда цепляется второй рукой за женский подбородок. Притягивая к себе ближе. Вынуждая застыть на месте.        Дерзко, грубо. Смело. Как раз в его стиле. Чертов отшельник. Наглый засранец. — Если не уберешь сейчас от меня свои руки, Джирайя, тебе придется задержаться на больничной койке на очень длительное время. — Пускай так, я не против, если такова цена твоей правды, — произносит он самодовольно, с усмешкой на устах.        А Сенджу молчит, потому, что ей сказать нечего. Она, будто парализованная, скованная цепью. Блондинка алые губы кусает, внутри борьба. Кошки скребут. И она сама не знает, чего сейчас больше хочет, врезать ему хорошенько или полезть с поцелуями… Закончить эти бесконечные мучения.        Она без него другая. Неправильная. Поломанная кукла.        Ей к нему хочется. В кровь. Под ребра. — Да, пошел ты, — женские руки уверенно отталкивают от себя, а в голосе столько гнева, столько безысходности. Он не успевает среагировать, как блондинка уже вылетает из палаты. Только дверь, открытая нараспашку, поспешный стук каблуков в коридоре, заставляют его понять, что все это реальность.        Она его не заслуживает. Она предательница. Нет смысла продолжать то, чего уже не существует… Цунаде думает об этом, когда в сестринской запирается и достает бутылку саке.        Нужно заглянуть правде в глаза, их вместе больше не существует… История закончена. Алый закат уже давно своё догорел.        Цунаде не приходит на следующий день. Не является и через два дня. Ни в четверг, ни в субботу. Отшельник упрямо требует ее присутствия, но юная медсестра пожимает плечами, говорит о том, что Сенджу отправили на задание. Джирайя не верит, даже идет проверить ее кабинет, мало ли вдруг она там прячется.        Он не унимается, пока к нему не приходит в палату Шизуне, которой приходится поклясться всеми святыми, что она не врет, что Цунаде и в правду уехала на миссию по приказу Хокаге.        Саннин тяжело вздыхает, проводит пальцами по переносице. Голова кипит, у него в мыслях столько вопросов. Столько эмоций, которые просто некуда выкинуть… Ему ведь не показалось. Он видел искры в ее глазах и дрожащие руки, когда задавал вопрос.        Это что-то ведь значило… Не могло быть фантазией или случайностью. Он чувствовал это. — С Вами все в порядке, Джирайя Сама? — брюнетка одаривает пациента взволнованным взглядом, заставляя его выйти из собственных раздумий. — Ответь мне честно, Шизуне, я сделал Цунаде нечто плохое перед тем, как уйти на свое последнее задание? — его взгляд, как два черных бриллианта, в которых отражается бесконечность. Туманный Альбион.        Шизуне не по себе от его металлического тона, ей хочется забиться в угол, затаиться, лишь бы не ощущать на собственной коже чужой надлом. Никем непонятую тоску, потерянность.        Ей трудно врать ему, изображать из себя идиотку, хотя бы просто, потому, что он не заслужил к себе такого отношения. Девчушка молчит, борется с собственной совестью, и с желанием не лезть в чужие дела одновременно. — Я не знаю, что именно могло произойти между вами в то время. Цунаде Сама никогда не делится со мной своими личными делами, но одно я знаю точно, когда Вы пропали, ей очень трудно далось осознание вашей смерти. Она страдала. Пропадала на работе сутками, могла не спать и не есть. Если, и брала отгулы, то принудительные, и только, чтобы съездить на горячие источники в Хаконэ. Аргументируя тем, что это единственное место, где она чувствует себя спокойно. И сейчас, когда Вы оказались живы, она все еще переживает. Это не мое дело… но мне кажется, что ей страшно. Она боится, что завтра откроет глаза, а все это окажется нереальным. Дайте ей время, я вижу, что ей очень тяжело. — Шизуне отвечает робко, пытается хоть куда-то деть свой виноватый взгляд. Она знает, что за подобную вольность ее никто по голове не погладит. Наставница после этого со свету ее сживет, но разве она может бездействовать, просто наблюдать за тем, как эти двое с таким ожесточением друг друга изводят? Два упрямых глупца.        Столько лет идти к признанию своих чувств, чтобы сейчас позволить себе так легко лишиться этого снова? Брюнетка не могла одобрить подобного. Ее юное сердце слишком чистое, светлое и еще наивное. Романтичное. И для нее не существует никаких «но», если это касается взаимной любви.        Уж лучше она умрет в мучениях от рук наставницы, но хотя бы попытается вновь подарить ей счастье. — Она впервые улыбнулась на той неделe, не натянуто, а искренне… Я давно не видела ее такой. Целых два года, — девчушка выдыхает, отводит свой взгляд к окну. Смущенно опускает плечи. У нее глаза, как два уголька, полные надежды и тепла.        А Джирайю, как молния пронзает, дыхание перехватывает, в попытке переварить услышанные сейчас слова. — Хаконэ? Ты сейчас сказала Хаконэ? — светловолосый произносит слова вслух и будто сам в них не верит. Ему бы хотелось скрыть свою уязвимость сейчас. Ему бы хотелось не чувствовать пламени в собственном сердце. Грудная клетка, словно язвами покрыта. Она на куски разрывается. Как может быть внутри одного сосуда столько любви, боли и тепла одновременно? — Да, именно так я и сказала, — она кивает, неловко так улыбается. — Ладно, Джирайя Сама, я пойду… Мне еще нужно совершить обход по остальным палатам.        Отшельник кивает в знак прощания и брюнетка тактично ускользает из помещения, видимо, посчитав, что на сегодня исчерпала лимит чужого личного пространства. От греха подальше. Пока не попала под горячую руку одного из саннинов…        Хаконэ. Значит, она была там… В том месте, где они в первый раз отметили совместный Новый год. Еще перед войной…        Поцеловавшись впервые под влиянием градуса. Напуганные, до чертиков, оба, на следующие утро, поклявшиеся больше никогда не говорить об этом, не вспоминать.        Она ведь тогда была с Даном… А он… все равно помнил. Вникал в каждую подробность. Даже сейчас, спустя столько лет. Несмотря на то, что разум стал дырявым, хуже, чем сыр в мышеловке.        Он не мог забыть запах ее кожи, это был аромат белых лилий. Свободы и счастья.        Ниндзя думает об этом, мысли зациклены и идут по кругу. Он прикрывает глаза, прижимаясь телом к спинке больничной койки, и обреченно выдыхает. Создается впечатление, будто он потерял нечто важное. Под ребрами дыра ощутимая…        Он не знает. Он не может вспомнить, и никак не получается избавиться от чувства, будто в туманном рассвете он потерял нечто важное.        Глупец. — Почему вы расстались с Даном? — это первый блядский вопрос, который Джирайя задает ей, когда Цунаде возвращается с миссии. Она, ведь толком не спала и не ела. Сразу помчалась к нему, чтобы проведать. Чтобы провести осмотр, чтобы успокоить свою грешную душонку.        Сенджу, ведь думать больше ни о чем другом не могла вдали от дома. Взъерошенная, нервная. У нее мозг плавился, ее, как от ломки трясло. Она себе найти место не могла.        Как он там? Как его самочувствие? Принимает ли лекарства, которые она прописала? Продолжаются ли головные боли?        Она могла не подходить к нему, но пошагово контролировала деятельность медсестер, которых подсылала к нему. Точно знала все показатели его физического состояния. Быть вдали от дома сейчас казалось ненавистным испытанием. — Ты можешь перестать витать в облаках, блять, и, наконец, включиться в миссию? Я подыхать сегодня не собираюсь, — в какой-то момент, даже самый хладнокровный змееныш Орочимару не выдержал. Взвыл от ее похуизма, полной отстраненности на протяжении всего пути. — В особенности из-за страданий по твоему мудаку — напарник, будто плюется ядом, цедит сквозь зубы. Дырку готов выжечь на ее лбу взглядом.        Откуда он знает, чем заняты ее мысли? Хотя, наверное, у нее и так все на лице написано. Цунаде для Орочимару практически всегда была, как книга раскрытая. Он слишком хорошо ее читал… Возможно, и к своему несчастью. — Не знала, что ты стал таким романтичным. До такого несусветного бреда даже бы я не додумалась, — она криво ухмыляется и с ее губ слетает токсичный смешок. — О ком ты, интересно, страдал, когда мне пришлось тащить тебя на себе полудохлого? — скептически ведет бровью. — Заткнись, — шипит он, в действительности, как змея. — Так бы сразу, — Цунаде отвечает также, с нескрываемым раздражением. — Раздевайся, нужно осмотреть раны, — в горле ком стоит, хотя улыбка, маска на лице непроницаемая. Игнорирует вопрос полностью. Она ног не чувствует, настолько сильно спешила сюда, а он решил доставать ее расспросами о Дане. Зачем? Что успел себе надумать за время ее отсутствия?        У нее и так нервы натянуты, как канаты. Кажется, она может сорваться, сойти с ума в любой момент. Достаточно нащупать нужный рычаг.        Цунаде и так дурно от одной только мысли о жаре его тела. О том, что ей нужно его касаться…        Саннин не спорит, стягивает с себя темную юкату, наблюдает за ее движениями. Женские пальцы загораются малахитовым оттенком, и она скользит прикосновениями по торсу. Статично. Слишком сковано для привычной ее манеры. Стараясь абстрагироваться от сложившейся ситуации, отодвигая душевные терзания на второй план, оставляя для себя лишь роль медика. Но как бы она не старалась, взгляд предательски снова и снова возвращался к его подтянутому торсу. И сейчас касаться кубиков пресса хотелось далеко не руками… — Так, что у вас произошло с Даном? Вы давно расстались? — Джирайя слишком упрям и прямолинеен, чтобы отступиться от своего вопроса. У нее по плечам мороз жуткий, но она виду не подает. Храбриться, как и всегда. Она не должна быть слабой, даже в его глазах… — Война закончилась, больше ничего нас с ним не скрепляло, и мы оба поняли, что не любим друг друга, — блондинка пожимает плечами, осторожно поднимает взгляд. Смотрит в темные омуты, они, как горячий шоколад. И в них хочется раствориться, окончательно затеряться. Потому, что это так естественно. Необходимо. Потому, что до безумия хочется этого. Потому, что с его исчезновением, Цунаде, кажется, потеряла часть себя.        Помнил бы он о том, что день их расставания с Даном, был для них двоих самым счастливым в жизни… Тогда бы он не задавал сейчас этих блядских вопросов.        Она продолжает скользить ладонями по мужскому торсу. Вызывая хриплый вдох на мужских губах. Его мысли сейчас тоже далеко не о Дане. — И ты не жалеешь? — отшельник должен знать… Он должен быть уверен.       Ее уста приковывают к себе взгляд, как сочный плод, который хочется попробовать на вкус. Он, как больной, помешанный…        Зачем он это спрашивает? Чего добивается? Она чувствует, как ее сердце болезненно толкается в собственной груди. Просто заходится в лихорадочных ритмах. — Нет. Никогда не жалела. Он уже женат, у него недавно родился ребенок… Мы хорошие друзья и я за него счастлива, — принцесса слизней пожимает плечами, снова отводит глаза. Хочется сделать вдох, но не получается.        К чему этот допрос? Он вспомнил что-то?        Он резко вздрагивает, когда Цунаде касается области ребер, а затем опускает ладонь еще ниже. Алые ноготки на загорелой коже смотрятся гармонично, словно так и должно быть. Белесые шрамы, как тонкие узоры, хранят в себе различные воспоминания. Темные и светлые. — Что такое? Здесь больно? — блондинка поднимает взгляд янтарных глаз, пристально смотрит на напарника. Снова пытается коснуться уязвленного места, чакрой просканировать проблему, но он не дает ей этого сделать. Сжимает в своей руке женское запястье. — Не остановишься сейчас, я за себя не отвечаю, — мужской баритон звучит все также спокойно, и Джирайя смотрит в ее омуты открыто.        Это так чертовски в его стиле, кидать в ее сторону неоднозначные намеки, пошлые комплименты. И если еще пять лет назад, Сенджу за подобные выходки, была готова убить его, то сейчас в белокурой голове возникали совершенно иные мысли. Грязные, развратные.        И для нее это простая истина… Именно то, что ей так было нужно, то о чем она думала последние годы, засыпая в холодной постели. — Знаешь, Цунаде, в последнее время мне постоянно снится один и тот же сон. Он настолько реальный, что я могу со смелостью сказать, что на твоем копчике три родинки, две в области позвоночника. И еще одна с внутренней стороны бедра.        Она не знает, что сказать ему на эти слова, просто кусает губы. Внутри нее недоверие и желание разрывают ее на куски. У нее низ живота сводит от холодных радужек глаз, что сейчас испепеляют ее своим вниманием. И это переломный момент, она что-то для себя решает.        Знает, что если сейчас позволит себе то, что диктует в голове ее черти, назад пути уже не будет… Действия потом не обнулить, не спрятать голову в песок. — Я пропишу тебе обезболивающее получше, — отвечает она, как ни в чем не бывало. В то время, как женские пальцы уже скользнули вниз по торсу, медленно, мучительно жарко, по кубикам пресса, а затем намеренно задевая резинку мужских боксеров.        Это было похоже на помешательство. Джирайе казалось, что она выжигает его насквозь.        Цунаде, не нужно. Включи мозг. Остановись, черт бы тебя побрал.        Голос разума, как крик… Как мольба… Бесполезно.        Темные глаза наблюдали за ней с изумлением, будто бы не в состоянии поверить в реальность. В то, что это не галлюцинация и не очередной сон, плод извращенного воображения.        Отшельник часто видел свою напарницу во сне, и там они позволяли друг другу многое, но чтобы вот так… Наяву… Похоже, в госпитале ему прописали дурь, что надо, из самых сокровенных тайников Орочимару. — Это тоже входит в часть медицинского осмотра? — хриплый вдох на грани с сумасшествием, когда вокруг испаряется воздух и невозможно сосредоточится ни на чем кроме жарких и уверенных прикосновений женских рук. — Допустим, — Цунаде проникает пальцами сквозь темную ткань, поглаживает возбужденную плоть, так, что у него дыхание перехватывает. Он точно крышей поехал, умирает от передоза медикаментов, а она его агония.        Сердце задыхается в приступе, ударяясь о ребра. В горле пересыхает. Он будет помнить ее дьявольскую и блаженную ухмылку даже на смертном одре.        Глаза янтарные, темные, как холодный виски. Прикосновения томные, красные лепестки роз в грудной клетке застывают, а острые шипы царапают кожу.        И пусть она будет той, кто заберет его в последний путь. Его любимый демон, личный ад. Может быть, Джирайя все еще в тех подземельях… Может быть, ему так и не удалось выбраться наружу. Спастись из плена. — Сенджу…- снова стон. Она и сама не понимает, зачем так поступает. Совесть маячит на затворах души, но этот голос такой тихий, он не может остановить ее. Уже не остановит. Поздно. Соблазн слишком велик, необходимость почувствовать теплоту его тела критическая, болезненная до потери рассудка.       Хроническое ощущение вины вперемешку с похотью, неукротимым желанием. Сгусток чувств, невысказанных слов, вечного ожидания.       

Оттолкни меня, Джирайя… Скажи, что не хочешь. Выстави вон.

       Сердце стучит, как молоток, в мыслях борьба, двойственность… Цунаде считает себя лицемеркой, конченной сукой…но рая, ведь ей все равно не видать… Она думает об этом, когда мужская широкая ладонь очерчивает ее талию, опускается вниз по ноге, гладит по коленке, чтобы после, раздвинуть их шире. Скользнуть вдоль внутренней стороны бедра, поддразнивая.        Не отрывая взгляда, смотреть глаза в глаза, словно испытывая друг друга на прочность. Потому, что оба изголодались. Потому, что кажется, что по-иному просто нельзя.        Цунаде тянется к его губам, как зависимая, после долгой ломки.        Он сжимает женский затылок, притягивает ее к себе, как остервенелый. Какой это будет поцелуй на вкус? Теплый дождь на закате дня. Кислые яблоки и сандал. Светловолосый уверен в этом, когда их уста соединяются. И она отвечает, свирепо и жарко. Язык сам толкается ему на встречу. Так тесно и влажно.        Стук. Кто-то стучит в блядскую дверь. — Сенсей… Цунаде Сама…- все резко обрывается, как только в палату заходит Минато. Блондин стучит несколько раз по деревянной поверхности и, не дождавшись ответа, проскальзывает внутрь.        Они успевают отлипнуть друг от друга каким-то чудом, как раз в тот момент, когда блондин утомленно поднимает взгляд, отвлекаясь от бумаг, что держит в руках. — Что такое, Минато? — голос снова металлический, искусственный. Она поворачивает голову в сторону ученика Джирайи, смотрит на него так, словно умирает от смертельной скуки, хотя у самой сердце стучит, будто вскоре оборвутся все капилляры.        К черту мир. К черту всех тех, кому она снова понадобилась. — Вас искал Третий, говорит, Вы обещали показать ему историю болезни одного пациента, — он задумчиво поджимает губы, снова что-то ищет в бумагах. Ему нет никакого дела до происходящего, либо он слишком рассеян сегодня, но почему-то он не стремится лишний раз взглянуть в сторону наставников. К счастью…        Полный обзор загораживает прикроватная тумбочка. Если бы Намикадзе только видел, от чего он этих двоих отвлек… — Я поняла, — она снова отвечает сухо, в то время, как Джирайя старается не дышать. Ее ладонь не останавливается. Сжимает головку члена, скользит по всей длине. Мучительно медленно. Кажется, словно ее пальцы очерчивают каждую венку. Совсем его не жалея. Так, что отшельник цепляется руками за одеяло, как утопающий за свою последнюю надежду. — Что-то еще? — Ах да… Он просил передать, что он знает, что Вы после долгой дороги, но дело важное, поэтому откладывать визит не стоит, он будет ждать в своем кабинете в течение часа.        Тук. Тук. Тук. Сердцебиение отзывается в ушах, как барабанная дробь. Джирайя не может отвести от Цунаде глаз. Низ живота сводит спазмом возбуждения, разбухая тугим комом внутри. Их могут застукать в любой момент. И это для него одна из самых грязных, желанных фантазий…        Он мог кончить от одного только этого пленительного зрелища, от осознания, что это делает с ним именно она. Ее ладонь, пальцы… И то, как она довольно кусает нижнюю губу, словно наивная девчонка, которая была поймана за мелкой шалостью.        Ему больших усилий стоит сидеть сейчас с каменным лицом, будто ничего не происходит. Не стонать во всю глотку, бороться с рваным дыханием. — Чудесно. Спасибо, что предупредил, Минато, — она одаривает Намикадзе любезной улыбкой, и даже не думает останавливаться. Надрачивает ему прямо на глазах у его подопечного. Бесстыдно и властно. Дьяволица. — Да, да… Спасибо, Минато, — хриплый голос, сквозь зубы. Лучше бы молчал, не палился бы так позорно. Улыбка Сенджу в эту же секунду превращается в хитрую ухмылку, ее движения становятся быстрыми, конечно же, намеренно. Сильными. Вот же стерва…        Он в ее руках, полностью в ее власти. Если это не безумие сейчас, тогда, что это?        У Джирайи асфиксия, у него в легких, как будто бы дым непроницаемый. Кожа плавится под женскими, столь чуткими прикосновениями. Она точно знает, что ему нужно, как он хочет… Все уязвленные места, сокровенные желания. И в какой-то момент ему даже кажется, что он четко созерцает, ощущает всем своим существом, как тонкая прозрачная нить соединяет, прокалывая насквозь их грудные клетки. Для него это помешательство, но в тоже время самый естественный порядок вещей.        Нет, никаких сил терпеть. Он уже над пропастью. На спине испарина, он весь взмок, а между ног стояк каменный, что низ живота судорогой сводит.        Отшельник заставляет себя считать до десяти, чтобы хоть как-то отсрочить свою неминуемую гибель…        Дверь за Минато не успевает закрыться, как они уже целуются в губы, трахают друг друга языками так жадно, что заходится сердце.        Ее волосы цвета платины, щекочут кончиками его шею, плечи, когда мужские ладони притягиваю ее к себе за талию. Она упирается второй ладонью ему в плечо, и этот жест кажется таким необходимым, до дрожи сокровенным.        Они были, как две тлеющие свечи, выжигающие друг друга, сливающиеся воедино. Белый и лазурный воск. — Я кончаю, — хриплый стон, а Цунаде кусает его за нижнюю губу с блаженством. Он не может контролировать себя, просто тает в ее объятиях, взлетает до небес.        Она чувствует, как он дрожит всем телом, задыхается.        У Джирайи было много женщин, но такого не было никогда. Для него Цунаде ураган, самое пленительное безумие. Самая яркая отметина на сердце. Так было всегда… Как только он впервые ее увидел, совсем еще зеленым. — Мне нужно идти, Третий меня ждет, — эта фраза, словно стакан холодной воды, что вылили прямо в лицо. Сенджу тянется к полотенцу на тумбочке, но Джирайя не дает ей этого сделать. — Уйдешь, когда я отдам тебе должок, — он не позволяет ей с ним поспорить, даже лишнего слова вставить. Просто целует, а затем перехватывает рукой ее плоский живот, заставляя прижаться к своему разгоряченному телу спиной.        Отшельник расстегивает пуговицу на ее штанах, нагло скользит ладонью в трусики. А она прикрывает глаза, кусает свою ладонь, чтобы сдержать столь желанные стоны. Когда он надавливает прикосновением на клитор, массирует, доводит ее до исступления, вводя пальцы в женское лоно.        Боже, она больная… Как же она соскучилась по его таким вот прикосновениям. Она столько раз мастурбировала, представляя нечто подобное.        Молить о спасении уже поздно, она слишком долго его ждала. Слишком долго его хотела.       Она зависима от его губ, его пальцев. От этого безумного жара, что дарует ей импульсы по коже их спонтанная близость.        Ладонь зубами разодрана и невозможно, понять, как поступать с этим сгустком эмоций, что накрывает ее с головой.       Она слабачка, потому, что сдалась так сразу. Она слаба, потому, что выбрала свой эгоизм, а не подумала о том, как будет больно ему потом.        Ей просто отчаянно необходимо поцеловать его сейчас. Цунаде поворачивает голову и получает стремительный ответ.        Их сердца разрываются на осколки, когда ее настигает долгожданный оргазм.        У нее все еще трясутся колени и путаются мысли, когда она идет в сторону башни Хокаге. Сердце не хочет становиться тише…        Она смотрит на закат еще минут пять, прежде, чем зайти внутрь. Не в силах оторвать глаз от персикового горизонта. Что же ты, теперь, будешь делать, Цунаде?