Закат и рассвет

       Он помнит её глаза, янтарные и глубокие, но в тоже время стеклянные, безжизненные. Она, как будто в этот момент перестала быть человеком. Перестала существовать, чувствовать. Смотрела сквозь всех.        Казалось, что вместе с младшим братом, ушёл и весь её мир. И именно ему пришлось произнести эту роковую весть. Её брат умер на его глазах. Мгновенно, словно мотылек, который в конечном итоге добрался до пламени.        Он был юн и талантлив. Вечно смеющийся, такой живой… Звонкий, как колокольчик. Всё за чтобы этот маленький шкет не брался, у него получалось. Он подавал большие надежды и для своего возраста умел достаточно многое.        Наверное, дело в породе, отпрыски первого Хокаге все были таковыми. Уникальными экземплярами, поистине хорошим набором ген.        Орочимару часто ловил себя на мысли, что ему будет интересно увидеть, что выйдет из Наваки, когда он станет старше… С такими острыми амбициями, из него можно было бы вылепить отличное оружие…        Наваки умер на его глазах….Взрыв. Красная вспышка. Казалось бы, всего лишь мгновение и его тело пришлось бы собирать по кускам. Внутри Орочимару в первый раз в жизни что-то передернуло, содрогнулось. Противно засосало под ложечкой.        Он не в первый раз видел смерть своими глазами, но похоже, впервые прочувствовал на вкус горькое и склизкое ощущение… Такое пробирающее до костей понимание, что… никто не вечен. Не всё, что он хочет, находиться под его контролем. Это была слабость. Мерзкая и холодная.        Никто не вечен, и он — Орочимару, значит, тоже. Это была горечь, и нежелание принимать факт того, что он лишь букашка под чей-то подошвой, как и все остальные смертные… Он не мог понять палитру своих собственных эмоций, чувств… Это была тоска, потрясение или просто гордыня?        Судьба дала ему щелчок по носу, и этого он принять был не в силах. Орочимару был тщеславен, и ненавидел проигрывать. Он был цербером, который вонзается в шею противника, пока не получит желаемого, даже если это закон природы. Жизни и смерти. Он был из тех, кто не умеет проигрывать… Проигрывал ли он в своей жизни хоть раз кому-либо?        Он смотрел ей в глаза, смотрел, как эмоции на её безупречном лице резко сменяют друг друга, и это было похоже на ад. Она смотрела на него, но видела в нём лишь стену. Пустое место. Её не интересовал его голос, и больше никто вокруг.        В этот момент, Цунаде стала похожа на существо, что прошло через преисподнюю. Часть её души будто сгорела, это мог почувствовать даже он. Каждой клеточкой, как энергетический вампир… Питался этими эмоциями, пропуская через себя по каждой крупице. Каждый безумный стук сердца, как скальпелем по живой плоти, без анестезии.        Когда Орочимару вытянул ладонь с ожерельем, когда почувствовал прикосновения холодных дрожащих пальцев напарницы, его пробило током.        Прошибло насквозь, так, будто их двоих парализовало на месте в один момент. Он не мог понять, что происходит. На задворках души затаилась навязчивая больная мысль о том, что, окажись Цунаде в его руках однажды, он бы сделал так, чтобы единственным мучением для неё стал бы только он.        Он — единственный мучитель, ночной кошмар. Разве это был бы для неё не лучший исход?        Если жизнь для неё априори проклятье… Рассвет ведь придуман для тех, кому терять уже нечего….        Когда Джирайя пропал, Орочимару был на задании. Никто не соизволил написать ему даже весточки, когда он был за пределами Страны Огня.        Запах штукатурки в коридоре резиденции Хокаге. Несколько шагов, чтобы открыть дверь в кабинет, доложить о том, как прошла миссия. И получить оплеуху. Просто по факту. Хирузен с ним не церемонился. Третий даже взгляд от бумаг не оторвал.        — Джирайя пропал два месяца назад. Скорее всего, он погиб в горном обвале.        Вот так вот, будничным тоном, будто бы умер не его ученик, будто бы умер не напарник Орочимару. Таким тоном обычно приносят извинения, когда посадил пятно кофе на чью-то футболку. Смерть товарища — мелочь, и в правду… Они, ведь уже стольких похоронили. На войне они хоронили людей пачками. Порой на рассвете не хотелось опускать взгляд к земле. Вокруг были трупы, кровь, пепелище… Всё вокруг было пропитано запахом смерти, так, что выворачивало желудок.        Они были пешками. И ради чего? Чтобы ощущать себя дрожащей тварью перед неизбежностью?        Орочимару скользит взглядом по оконным рамам, цепляется за надписи на свитках, которыми был завален стол, а затем снова смотрит на наставника. — Почему никто не написал мне об этом? — И чтобы ты сделал? Прервал бы свою миссию и отправился его искать?        Снова этот спокойный тон, но для Орочимару сейчас он хуже, чем раскаленное железо, которое поднесли к оголенной коже и поставили клеймо.        В кабинете застывает тишина. На минут пять. И кажется, что одного открытого окна уже не достаточно. Воздух спёртый и трудно дышать.        У Орочимару никогда не было проблем с замкнутыми пространствами, но сегодня стены давили, как никогда прежде.        Орочимару молчит, а потом начинает смеяться. Заливисто. Истерически. Без остатка.        Прервать задание? Конечно нет, ведь охрана богатенького феодала куда важнее. Это ведь долг шиноби исполнять приказы, подобно преданной шавке. Куда там до личных капризов?       Джирайя ведь лишь вечно мешающая преграда на его пути. Заноза в заднице.        Он должен танцевать от счастья, что больше не будет тащить его на себе пьяного из постоялого двора. Не будет больше называть его «убожеством» и терпеть мухлёж в картах. Больше не будет мелких надоедливых перепалок, драк во время общих миссий. — Вы с ним всегда были, как кошка с собакой. Узнай ты это сейчас или раньше, сделало бы это погоду? — Хокаге поднимает голову в его сторону и Орочимару понимает, что слова мужчины, это не шутка и даже не шпилька в его адрес. Просто констатация факта.        У Орочимару сводит челюсть, на белой шее опрометчиво виднеется, как напрягаются жилки.        Орочимару никогда не был сентиментальным. Он никогда и никого не оплакивал. Он считал себя эмоциональным инвалидом, но в тоже время ненавидел всеми фибрами души саму мысль о том, что кто-то может позволить себе смелость решать, какие эмоции он должен испытывать. Чувствовать в тот момент, когда тебя ставят перед фактом, что твой напарник, скорее всего, уже труп, спустя два месяца, как всё произошло.        Но Орочимару ведь такой, да? Подвернулась бы возможность и он бы сам скинул со скалы Джирайю, лишь бы тот не мешался под ногами.       Ебаный неудачник. Всегда был слабаком. Ну, и кто теперь из наc на голову выше?        Они всегда были соперниками. Точнее Джирайя так говорил, а Орочимару лишь глаза закатывал. Констатировал, что ровней себе его не считает.        Соперники… Да, какие они к черту соперники, если этот мудак посмел сбежать с поля боя. Пропасть в горном обвале, а не умер от его руки.        Трус. Трус. Трус.        — Да, куда уж мне. Я всегда ставил на то, что он уйдет в мир иной первым. Теперь, он должен мне денег, — кривая усмешка. Змеиные глаза, как два янтаря, испепеляют взглядом. Дай ему волю, и он бы сейчас проделал дырку этим взглядом во лбу своего оппонента.        Его трясет от злобы, и он сам не может найти источник, причину всепоглощающего гнева. Левая рука отчетливо сжимается в кулаке. Ему нужно свалить отсюда прямо сейчас, а иначе, за последствия он просто не отвечает.        Ощущение полнейшего бессилия. И привкус у этого чувства мерзкий, как солёная вода. Оно не отступает.        Выражение лица Третьего меняется резко и ощутимо, будто бы он узрел что-то неосязаемое. Что-то, что никогда не видел. Что вводит его в полнейший и очевидный ступор. — Орочимару… Если ты хочешь поговорить об этом, то мы можем…- голос становится мягче, но он не успевает договорить. — Поговорить о чём? — Орочимару удивленно ведёт бровью, кривит губами. Это больше похоже на оскал, чем на подобие улыбки. Тонкие длинные пальцы скользят по ровной поверхности стола. Юноша наклоняется, упираясь руками в стол. Хирузен впервые видит его таким.        Орочимару никогда не отличался особой тактичностью. Это не удивляло. И уже давно не огорчало.        Он любил язвить, выводить людей на эмоции, он всегда этим наслаждался, но в этот раз всё было как-то иначе.        Он был взвинчен. Напряжён всем телом, как струна. Он был змеёй, которую загнали в угол, готовый нападать и отбиваться. Слишком много эмоций за один миг, несвойственных его характеру. — Не я его палач… И не мне ходить теперь в храм и сжигать благовонья, — снова ироничный смешок. Его изящный, точёный силуэт преобразился в сгорбленный, казалось бы, за секунду. — Забыл, с кем разговариваешь, щенок? — Я всё знаю. Он рассказал мне, прежде, чем уйти, — в голосе яд. Яда в горле так много, что, кажется, Орочимару готов и сам сгинуть во тьме. — Поразительно дальновидный поступок для такого идиота, как он.        Третий молчит. Не моргает, кажется, что и не дышит.        Сказать нечего. Теперь, в ловушке чувствует себя именно он. Орочимару наклоняется, придвигается еще ближе, так, чтобы их взгляды оказались на одном уровне. Безумные глаза. Глаза змея. И они оба, будто оказались в чьем-то запретном гендзюцу. Плавятся стены и разум.  — Любимый ученик, так ведь? Я бы спросил, какого это…? Но Вам не впервой таким промышлять, — снова смех. Болезненный. Изуродованный. Ненормальный.        Темноты слишком много, и плевать, что рассвет наступил не так давно. Отражение в зеркале, которое висит в коридоре изуродовано. — Доброго дня, Хокаге Сама, — всё еще звенит где-то там на задворках.        Орочимару не помнит себя, когда покидает резиденцию Хокаге. И ощущение такое навязчивое, токсичное в груди, будто он оказался в тесной коробке, из которой просто нет выхода.        Цунаде ни с кем не идёт на контакт. Она, как поломанная вещь без жизни и у нее руки ледяные. Взгляд мёртвый. Она никого перед собой не видит. Она могла бы застыть в одной позе и просто не двигаться несколько часов, как мраморное изваяние.        Она держалась очень долго. Целых два месяца поисков Джирайи в горах. Мучительного ожидания, выгребания обломков.        Она ругалась часто, психовала, срывала свой капризный нрав на многих, но никому не позволяла видеть своих слёз. Пока они все горько не осознали в одно мгновение, что искать больше нет смысла. Джирайи здесь не было. Живого уж точно.        И в этот момент разрушился мир. Разлетелся на осколки. Цунаде погрузилась в небытие, будто оглохла и ослепла. Она просто упала на колени, её перекручивало прямо у всех на глазах. Она задыхалась, сил не было, даже открыть глаза. Она скребла руками, пальцами по земле, как помешанная. Как чокнутая. Внутри темнота и гниль, а она кажется, ослепла.        Это конец. Всё. Хватит.        Не могу дышать. Я просто не могу быть.        Поезд сошёл с рельс. И если после смерти брата она хотя бы как-то цеплялась за жизнь, то сейчас самоуничтожение пошло по накатанной… Невыносимо.        Минато тряс её за плечи, просил очнуться. Она чуть не сломала ему ключицу, когда он пытался поставить её на ноги. Ему пришлось оттаскивать её от этого чертового места. Её мучительный крик пронизывал до костей, словно она раненый зверь. Многим шиноби пришлось не сладко, в попытках утихомирить тот снежный ком, что рос в ней чертовых два месяца.        Дорога до Конохи была, как в тумане. В голове полнейшая пустота. Просто каждый день закат сменялся рассветом. Локация не имела никакого значения.        Что вообще не потеряло для неё цену? Кажется, крошка Шизуне накачала её таблетками, потому что Цунаде ощущала себя овощем. Во рту была противная горечь. Сил не было поднять голову, а желание сдохнуть никуда не делось.        В кабинете Хокаге она видела лишь белую побелку на потолке. Цунаде молчала, когда другие отчитывались по миссии. Иногда окружающим, было непонятно дышит ли она вообще… Никто и никогда не видел её такой, как в эти блядские трое суток.        А ей бы просто дожить до рассвета. Еще раз. И еще один раз. Есть вероятность, что однажды закат её просто добьёт.       Разве бывает настолько больно? Эта фантомная боль в груди, словно кто-то разрезает её ножом на части. — Мне нужно, чтобы вы не трогали меня несколько месяцев, о большем я не прошу. Никаких миссий. Никаких разговоров, и стуков в дверь, — единственное, что Сенджу произносит, когда они остаются с Хокаге один на один. С нажимом. Она была непреклонна, как сталь. — Иначе ты уйдешь из деревни с концами? — за её словами сразу последовал очевидный вопрос.        Мужчина не спорит с ней, не пытается вправить мозги. Потому, что Цунаде нужна Конохе. Они зависимы от её медицинских талантов, когда в любой момент снова может разгореться война. Проблема лишь в том, что ей эта блядская деревня больше не нужна… — Да.        И больше никаких объяснений. Никаких споров и вопросов. За Цунаде закрывается дверь. Женская тень исчезает, как и остатки надежды на то, что всё будет, как прежде. Никогда уже не будет. Н и ч е г о.        Рамка с фотографией падает на пол, стекло разлетается по полу. На войне, ведь было столько смертей, но сегодня прорвало дамбу…        Цунаде исчезает с радаров. Её имя, будто стирается с таблички в приемной госпиталя. Кажется, будто все боятся произнести его вслух. Никто не решается задать вопрос, где она. Да, и разве нужно?        Сенджу пьёт, не просыхая, и такое случается с ней впервые. Когда бутылка становится решением и ответом на любую ситуацию. Выходить за пределы загородного дома Первого Хокаге нет никакого желания. Хочется сдохнуть, загнуться. И больше никаких желаний. Никакого смысла и эмоций.        Она в этих стенах целенаправленно задыхается. Ей не нравится больше смотреть в зеркало. Она не ориентируется в датах. Категорически отказывается видеть различия во времени суток. Просто сидит в шёлковом халате на веранде и заливает в себя очередную бутылку саке, а затем, ей нужно лишь доползти до кровати. Отрубиться.        Алкоголь помогает притупить чувства. Помогает не съехать крышей от ночных кошмаров. В какой-то момент она перестает выходить даже на чертову веранду. Дышать воздухом не хочется.        Ну, а зачем? Зачем, если можно пить прямо в кровати?        Шизуне приходит на четвертый день и умоляет открыть дверь. Проходит час, может два, девчушка не перестает уговаривать, скрестись в дверь.        Цунаде не отвечает. На душе гадко и склизко. Она жалкая и слабая эгоистка. Самая настоящая эгоистка, но сейчас ей плевать на всё. Она тронулась умом от своей потери        Не этому её учили родители и наставники. Не такого жалкого существования желали ей.        Она не может отпустить назойливую мысль о том, что отпустила его тогда. Уж лучше бы она снова переломала ему ребра, чем позволила идти на погибель.        У них могло бы быть всё, но они проебались…. Проиграли свою жизнь в игровых автоматах.        Столько лет потеряно. Столько ошибок и шрамов, которые уже не исправить.        Сенджу ощущает беспрерывное одиночество. Оно пожирает её изнутри каждую долбанную секунду.        Иногда ей кажется, что она слышит голос Джирайи, он шепчет ей на ухо, хрипло просит остановить это безумие. Умоляет так душераздирающе, чтобы она взяла себя в руки. Жила и побеждала за них двоих. Но Цунаде в слезах задыхается, скулит, как побитая собака.        Я не могу тебя отпустить. Просто не могу.       Потому, что если она его отпустит, переступит через это… Что у неё останется?        Лишь только обломки воспоминаний, которые никогда больше не станут реальностью.        На седьмой день, стук в дверь еще более разрушительный. Он стучит прямо по вискам, отбойным молотком прямо по нервам. Он уже на подкорке и Цунаде зажмуривает глаза, прячется под одеяло, надеясь так скрыться от внешнего мира.        Какого хрена? Она просила оставить её в покое. Не трогать больше. Просто дать ей время. Пусть, катится к чёрту, кто бы это ни был…        Она пытается снова провалиться в сон, надеясь, что вскоре эта буря утихнет.        Проходит еще десять минут, но стук такой громкий, будто кто-то желает, чтобы она с ума сошла от болезненной мигрени. — Если ты сейчас же не откроешь мне дверь, я её просто вышибу, — интонация чёткая, острая, как лезвие и от этого знакомого голоса прошибает холодный озноб.        Сенджу вздрагивает и резко открывает глаза. Желание заснуть стирается за мгновение… Противно сосет под ложечкой, будто её застали врасплох, будто бы она сейчас стоит обнаженная на середине улицы…        Она молчит, слышит, как назойливо громко стучит её пульс в этот момент. Проводит пальцами по грудной клетке, пытается различить, где явь, а где болезненная фантазия… Слишком реально. Не получается. — Я ломаю…- снова этот чертов голос прямо на подкорке сознания, как паразит прицепился…. А затем тишина, гробовая. Цунаде подскакивает с дивана, как кошка. Тихо плетется к двери босыми ногами нервно, будто пойманная, на месте преступления. В крови всё еще играет алкоголь, движения неточные. Координация и мироощущение подводят, как всегда не вовремя.        Ей уже никуда не деться, если он пришёл…. Она знает. Знает, если этот человек пришёл по её душу, то уже не уйдет. Человек ли он вообще?        Цунаде безмолвно открывает дверь, как в неизбежность. Страх в её ДНК уже давно не входит, но почему-то сейчас, тревожное ощущение её терзает. Она знает. Не стоит ждать ничего хорошего.        Скрип открывающейся двери, а затем резкий грохот. Всего одна секунда, и он выбивает кислород из её легких. Цунаде ударяется спиной об стену достаточно больно, чтобы с губ слетел громкий хрип. Тонкие белые пальцы сжимают обнаженную шею, словно железный обруч.        Орочимару…        — Какого хрена? — она гневно цедит сквозь зубы. Просто не понимая, какая блять муха его укусила? Галлюцинации от алкоголя слишком похожи на реальность, что она перестает быть, хоть в чём-то уверенной.        Эти жёлтые глаза, как у змеи, долбят по менталке. Проникают в самую глубь. Он в действительности её душит. Не жалея силы. Толкает так, чтобы она ударилась затылком об стену, а в глаза звезды посыпались. Царапает кожу гневно, определенно, на шее лиловые отметины останутся, если она себя не излечит.        Она блять в шелковом халате, в доме своего деда, босая… Пьяная, а напарник по команде слетел с катушек. Кислорода не хватает, странный ступор, она как парализованная…. Впервые в жизни реагирует так медленно, просто не может понять, что происходит… Поверить в реальность происходящего. Бес пришёл по её душу, решил растоптать окончательно. Ключицы, шея пылают, он, будто выжигает её кожу этими блядскими пальцами, забирает душу, окончательно, всё личное пространство.        Инстинкт самосохранения срабатывает резко, как и выработанные годами рефлексы обороняться.        Цунаде активирует чакру, выкручивает мужские запястья, отталкивает их от себя. Бьёт наотмашь по солнечному сплетению кулаком, не в полную силу, но и этого достаточно, чтобы Орочимару влетел в стенку напротив, сбил полки в коридоре с грохотом.        — Какого хера ты вытворяешь? Сбрендил, ублюдок? — рявкает она, пытается отдышаться, хватаясь пальцами за собственную шею, кожа всё еще неприятно саднит от чужой цепкой хватки. Пытается отдышаться, котелок всё еще не варит. Накрывают вертолеты. Алкоголя в крови всё ещё слишком много. Противная тошнота подступает к горлу.        Она упирается спиной на холодную поверхность стены и смотрит в упор. В янтарных глазах слишком много злобы и саморазрушения. — Удивительно, базовые навыки еще не пропила, — он кривит тонкие губы, поднимается с места, цепляется ладонью за место, куда пришёлся её удар. Выпрямляется. И выражение лица всё еще такое же ублюдское, как и в последний раз, когда они с Сенджу видели друг друга. — Если решил нотации мне читать, мог зайти просто через окно, чертов показушник…- вспыхивает она быстро, как спичка, осознавая всю абсурдность ситуации. — Мудак…- она медленно поворачивается к нему спиной, идёт в зал.       Желание послать весь мир к черту увеличивалось со стремительной прогрессией.        Просто налить воды, промочить горло… Невыносимо. Её взгляд расфокусированный, едкий. Лишенный интереса и совести. — Катись к черту, — говорит она прежде, чем добраться до графина с водой на кухне.        Она чувствует взгляд золотых омутов на своём плече и затылке, он парализует, выводит из себя. Голова начинает болеть всё сильнее. Назойливо и невыносимо.        Орочимару невыносим своим дыханием. Своим существованием. Присутствием.        Она успевает сделать пару глотков из стакана, прежде, чем он с дребезгом разобьется об кафель. Битое стекло разрезает ей ладонь, по руке хлещет алая кровь.        Потому, что Орочимару наступает снова, сносит её с ног. Она успевает сгруппироваться, закрыть лицо, когда сама оказывается, прикована к полу.        Зрачки расширяются от удивления. Если это какая-то блядская шутка, то она уже затянулась. Шелковый халат распахивается, оголяя плечо и грудную клетку.       Снова приступ надвигающейся тошноты, внутри, будто бы перекручивало все органы. — Запоздалая реакция. В рукопашном бою ты никогда не ошибаешься, а сейчас столько слабых зон. Я могу уничтожить тебя за секунду, — он смеется привычно злорадно. Она злится, быстро делает подсечку ногами, резко лишая его опоры.        — Закрой рот, — хрипло шипит она, когда змеиный саннин оказывается на полу. Стремительно падает, упираясь ладонями в ледяной кафель, прямо около женских плеч. Невыносимо близко. Она чувствует его дыхание на своей коже, и ей не нравится быть настолько уязвимой рядом с кем-то.        Она, будто в коконе его рук, и от него нигде нет бегства. Змеиные глаза сканируют, смотрят прямо в душу. Ей хочется вытеснить его, послать к черту. Его слишком много, прямо под ребрами. И этот навязчивый запах муската. Он её изнутри выворачивает болезненными спазмами. — Слезь с меня и проваливай, пока я не переломала тебе все кости, — голос уверенный, колкий. Это не угроза, а констатация факта. Она в действительности готова сравнять Орочимару с землей, если он сейчас же не прекратит свои ублюдские игры. Она не двигается с места, выжидает. Наблюдает за тем, что он будет делать дальше.        В голове туман, первой идти в наступление нет никакого желания и азарта.       Белые локоны раскинуты по кафелю, контраст между серой плиткой и цветом пшеницы слишком очевидный. Длинные бледные пальцы скользят по шелковой ткани на плече, а затем по оголенной ключице. Под ними рассыпаются бусины жара, и она сама не может понять природу этих странных прожигающих эмоций.        В янтарных омутах полнейшее непонимание смешивается с раздражением в один коктейль. Цунаде грубо ударяет его по руке, отпихивает. Цедит ядовитые ругательства сквозь зубы. В то время, как Орочимару одним рывком вновь смыкает руку на её шее цепкой хваткой, пользуется элементом неожиданности, усаживается на неё сверху. Окончательно припечатывая лопатками к полу.        Раздражение, гнев накатывают на неё новой волной, как еще один болезненный удар по затылку. — Мразь…- шипит она, цепляясь за его запястья, пытаясь отстранить от себя, но у неё ничего не получается. Темнеет в глазах, она не может активировать чакру. Неизбежность, и этот стойкий запах мужского одеколона, от которого можно сойти с ума.        Что он со мной сделал? Едкое осознание, еще хуже, чем удушение… Она не заметила, как оказалась под воздействием его техники.        Она — Цунаде, героиня войны, которая не привыкла допускать ошибок. Её передергивает, бросает в жар.        Она никогда не ошибается….Она же знает все его ебаные уловки!        Она хороша в рукопашном бою… Всегда была. У неё расширяются зрачки, алкоголь в крови, всё еще играет с ней злую шутку. Душно просто невыносимо.        Блять. Блять. Какого черта?        Она пытается содрать с себя его руки, выкрутить его конечности. Царапаясь, брыкаясь. Пытаясь применить базовые приемы, но всё тело ватное. Осознание насколько она проебалась хуже, чем то, что Орочимару душит её.        Он опережает её мысли и сам произносит вслух то, что она не хочет слышать до звона в ушах: — Ты проебываешь свой талант, свою молодость и жизнь. Ты его самое большое разочарование, — он буквально шипит, склоняется к ней ниже.        Практически вдыхая слова ей в губы, смыкая на шее пальцы еще сильнее. В голосе столько презрения и жалости, что Цунаде хочется плюнуть ему в рожу. Лишь бы не слышать. Лишь бы не думать о том, что сказал бы Джирайя, увидев всё это.        Орочимару знал, куда бить, и не оставлял шанса. Ей казалось, что он повсюду. В её глазах, в её разуме, даже в грудной клетке. Еще немного и она и в правду двинется рассудком.        Слишком близко. Его вторая рука заламывает её запястья. И у нее в этот момент просто заезжают шарики за ролики. Она срывается, слезы льются из глаз, разъедая щеки соленой влагой. Цунаде вкладывает всю силу в свои действия, умудряется выскользнуть из его хватки, атакует. Ударяет лбом его лоб, такого примитивного приёма, он вряд ли от неё ожидал.        Скидывает с себя тяжесть его тела и подскакивает на ноги уже, как в тумане. По наитию. Почему она сейчас ощущает себя загнанным зверем, что оказался вне воли?       Ей бы сломать ему сейчас ноги, нос и эти блядские руки, чтобы больше никогда не помыслил вытворять нечто подобное, но вместо этого, Сенджу стоит, как вкопанная, вросшая в пол. Истерика новой волной наполняет её, и этот крик истеричный и громкий тревожней всего, что он слышал в жизни.       Орочимару же за свою жизнь видел много ужасающих вещей… — Да, что ты блять знаешь о нём, обо мне… Он меня никогда не любил. Выкинул, как обёртку, — срывается с её губ, как отчаянье. Она никогда не произносила подобное вслух. Не делилась ни с единой душой. Но сейчас сил сдерживаться больше не было. Рассеченная ладонь, осколки, саке, которое она распивала все эти дни, как лимонад… Самые колкие слова, что могли ранить её душу. Всё смешалось, навалилось, как снежный ком.       Этот гнев. Детская и инфантильная обида — это, то единственное, за что она сейчас цепляется. Отними у неё и это, что тогда останется? Пустота. Отчаянье. Эмоциональный раздрай. Она уже идёт по наклонной. Просто катится, как поезд, который сошёл с рельс.        Ей не хочется быть виноватой, хотя бы перед ним. Но разве бросил бы он её, если бы любил? Это же Джирайя… Джирайя никогда и никому не отдал бы своё, не упустил бы из рук… но он же отпустил?        Сердце бьется, как в лихорадке, ударяется об грудную клетку. Слезы идут по щекам, а ей кажется уже просто из этой агонии не выбраться.        Орочимару… Почему этому мудаку всегда нужно лезть туда, куда не просят?        Хлёсткая пощечина. С такой силой, что у неё искры из глаз летят. — Закрой рот.        Он хватает её поперек живота и просто выволакивает на веранду. Она пытается вырваться, разбивает ему губу, но Орочимару плевать. Он тащит напарницу прямиком к озеру. Цунаде выкрикивает проклятия, и ей противна мысль о том насколько она сейчас в эмоциональном и физическом раздрае. Сенджу давно не ощущала себя такой разбитой и уязвимой.       Металлический запах чужой и своей крови въелся в ткань её халата, он был повсюду, как и жар мужского тела, который она не хотела бы испытывать на себе никогда. Его близость была хуже, чем Бесконечное Цукуёми. Из второго хотя бы можно выбраться… — Сейчас я дам тебе то, что ты хочешь…- хриплый злорадный шепот прямо ей в ухо, а затем мочку прожигает пламя от ощутимого укуса зубами. — Отпусти меня, ублюдок. Что ты вообще себе позволяешь? — она орет, надрывая голос, непонимающе оборачиваясь по сторонам, когда он заносит её прямо в ледяную воду. Резко ставит её на ноги, она все еще смотрит на него непонимающе злобно. В этот миг ей кажется, будто весь мир ополчился против неё.        Губы Орочимару расползаются в ехидной улыбке. Он делает один шаг, затем второй, разрывая между ними и так мизерное расстояние. Он смеется привычно безумно. — Помогаю тебе сдохнуть, что же еще.        Янтарные омуты широко распахиваются, слова металлическими нотками в голосе пробирают до костей, а затем Цунаде больше не видит ничего. Вода проникает ей в горло, лёгкие, потому, что он и в правду, похоже, решил отправить её на тот свет.       Орочимару топит её, как беззащитного щенка. Властно хватая за шею, не давая выбраться, как бы она не пыталась противостоять. Кислород в легких заканчивается, она задыхается, пока он рывком не поднимает её из воды. Смотрит прямо в затуманенные светлые глаза и ухмыляется. — Не вздумай отрубаться, я хочу, чтобы ты насладилась. Слишком быстрая смерть не для тебя, — Орочимару сжимает пальцами женскую челюсть, с таким рвением, будто хочет раскрошить её в порошок. Он не даёт отвести взгляда, тянет к себе, так, чтобы их лица разделяло всего несколько проклятых сантиметров. Сейчас есть только он и она. И Орочимару хочет, чтобы её маленький мирок замкнулся на этом моменте.        Её взгляд пьяный, на грани рая и ада. У него взгляд палача, который готов забрать чужую душу. И она этим осознанием парализована….Выжжена изнутри химикатом.        В какой-то момент ей кажется, что может быть, смерть в действительности, единственное, что может закончить её страдания?        Будь с собой честна, Цунаде, если бы ты хотела выбраться из его рук, ты бы уже это сделала. Раздробила бы ему ребра и череп любой ценой, но тебе нравится заниматься самоуничтожением. Так, может не стоит, даже создавать видимость того, что ты цепляешься за эту блядскую жизнь?        Она снова оказывается в воде. Физическая боль становится такой реальной и мучительной, что сливается с моральной в одно целое, хотя еще пять минут назад казалось, что её не заглушить ничем и никому. И этот замкнутый круг кажется ей неразрешимым…        Цунаде перестает двигаться, перестает сопротивляться. Кажется, это финиш. Кажется, это точка невозврата. Кажется, что она приняла решение. Самое безрассудное и эгоистичное.        Пошло всё к черту… Как же я всё это ненавижу, а себя больше всех.        И в момент, когда она практически теряет сознание, легкие безжалостно раздирает вода, сильные руки снова выталкивают её из водной глади.        Снова оплеуха звонкая и болезненная. И мужской злобный рык, когда он буквально начинает трясти её за плечи, как какую-то тряпичную куклу, в то время, как она рефлекторно откашливается от воды. С хрипом. Надрывом. Глаза уже практически ничего не видят. — Я разочарован, ты такое ничтожество, что не хочется даже руки марать…- мраморные пальцы больно потянули за пшеничные волосы, будто в желании содрать с неё скальп. Столько презрения. Насмешки. Пурпурной, надменной ненависти. — Хорошо, что Наваки умер прежде, чем узнал, что ты на самом деле из себя представляешь. Может быть, это даже к лучшему, что он так рано отдал небесам душу? Он всегда был слабым, и в любом случае долго не продержался бы, — последняя фраза с легкостью вылетела из мужских губ, пощекотала язык едким смешком после… Цунаде же почувствовала, будто вместо услышанных слов, в её живот врезается рукоятка ножа тупым ударом, и это стало для неё хуже красной тряпки для быка.        Это был триггер…Гнев безумный. Стоило лишь услышать имя Наваки, и её окончательно перекрыло. Янтарные омуты потемнели, стали иными, будто звериными.        Она и сама не понимает, как это произошло. Просто прилив сил вонзился в её плечи, как электрический ток. Цунаде просто действовала по инерции. Она освободилась из цепкой хватки мучителя, отбросила его от себя одним ударом, чувствуя, как чакра снова переполняет её тело. Отдача от удара была мощной. Адской. - Никогда, слышишь, мразь? Никогда больше не говори о моем брате.        Хриплый вдох, а затем дикий кашель, чтобы избавиться от воды, которой она нахлебалась. Внезапный гнев заставляет её выбраться из озера на ватных ногах, просто упасть на берег, ударяясь коленями о твердую поверхность.        Было трудно дышать. Виски пульсировали, а желудок был готов вывернуться наизнанку прямо сейчас.       Нельзя оставаться здесь…Вот так…Нужно закрыться в доме.        Она в эту секунду, будто физически обесточена и слёз внутри, словно больше нет. Ощущение, будто внутри всё выплакано. Выжжено. Пусто.        Веки тяжелеют, закрываются сами собой. Организм, как севшая батарейка. Хреново так, что нет сил сдвинуться с места. Сенджу сама не замечает, как по итогу проваливается в небытие.        Она закончилась…Всё. Хватит. Там где-то на задворках души она ощущает, как закат снова обжигает ей пальцы.        С первыми лучами рассвета, она просыпается в своей постели. Одетая в другой халат, и укрытая одеялом. Она поднимает руку вверх, в поисках глубокого пореза на ладони, но видит нетронутую загорелую кожу.        На мгновение ей кажется, что она двинулась рассудком, но белые локоны волос еще влажные, а кожа шеи всё еще саднит от грубых прикосновений чужих пальцев.        На тумбочке лежит записка, от которой у неё внутри всё сжимается слишком резко и снова становится трудно дышать.       «В следующий раз я в действительности заберу твою жизнь, если увижу тебя в столь ничтожном состоянии»        Она прекрасно знает, кто оставил ей эту записку. Знает, что сейчас прокусила свою губу до крови. В грудной клетке всё кипит, как настоящая лава…        Орочимару таков, какой он есть. Его уроки жестоки, но эффективны. Он не признаёт чужой слабости.