Закат и рассвет

       Она не помнит, как между ними всё это началось. Закрутилось. Её в эту бездну занесло, засосало без остатка. Это как заблудиться, угодить в болото, просто не в силах выбраться из трясины. Потому, что твои конечности переломаны. Потому, что дышать уже нечем и не чувствуется пульс. Это безумие на грани с отчаяньем. Непрерывной истерикой.       Смерть наступает на пятки стремительно. Каждый день, как последний. Засыпать с желанием завтра просто не проснуться. Встречать рассвет с тлеющим разочарованием внутри. Все мысли, за которые она на войне цеплялась, сейчас не имели для неё никакого смысла. Такова жестокая ирония. Остаться на обломках. В бесконечной темноте и одиночестве.        Почему всё так? Горечь осознания, что уже ничего невозможно изменить. Она не хочет двигаться дальше. Нет сил и нет никакого желания.       Цунаде не скрывает своего эгоизма в собственной скорби, да и почему вообще должна? Она столько отдала своей родине, что не хватит и девяти жизней, чтобы кто-то с ней расплатился. К большому сожалению, ей больше ничего и не нужно…        Цунаде упрямая, непреклонная во всех аспектах своей жизни, даже, если речь идёт о самоуничтожении. Она, как спичка горит завораживающе, так, что не отвести взгляда… И так же быстротечно. Необратимо. Затухает вместе с рассветом.        После их первой ночи с Орочимару, она осталась в своей комнате на постоялом дворе, разбитая на тысячу осколков. Она пыталась стереть его назойливые прикосновения с кожи губкой, с такой силой и рвением, будто желая добраться до мяса. Это было похоже на одержимость, как у маньяка.        Омерзение от самой себя. Нежелание осознавать горькую действительность. Неужели, она и в правду позволила себе это? Перейти все грани разумного, допустимого. Стереть свои принципы в порошок.        Опуститься до самого дна. Казалось, падать ниже уже некуда. Цель достигнута. Поставлена точка. Жаль, что в этот момент она не знала, что со дна еще не стучали. Дальше, только хуже. И нет пути назад. Эта паутина слишком туго окутала её запястья. Так, что хочется забыть своё собственное имя. Это как продать душу дьяволу и больше не ощущать себя хозяйкой своего тела… Собственной жизни.        Орочимару будто в её голове. Он повсюду, как ядовитые испарения. Она и не думала, насколько это может быть опасно. Не предполагала насколько глубоко он пролезет к ней под кожу. В разум, сновидения.        Когда она впервые пришла к нему сама, добровольно. Она понимала, что совершает ошибку, но была не в силах бороться со своими пороками. Ей просто это было нужно… Казалось, что если не «это», если не этот грех, то близкие найдут её мертвой в ванной с изрезанными запястьями. В луже собственной крови, с бездушными и пустыми глазами.        Душа, словно из пороков соткана. Она и сама не понимает, когда умудрилась свернуть не туда… Разве она всегда была такой? Разве не ей всегда восхищались, хвалили? Считали образцом для подражания? Всё ложь…        Лучше бы она сидела на психотропных таблетках, а не отравляла себя им постепенно и без остатка. Выбор сделан, и назад дороги уже нет. Босыми ногами прямиком в ад. Моральные ценности? Были ли они у нее, хотя бы когда-то?        Плевать. Когда они втроём на войне были, уже тогда жили с уверенностью, что завтра не настанет. Не строили планов на будущее. Они втроём, как проклятые, не от мира всего, и неспособные разорвать этот порочный круг. Кто-то из них всегда будет тянуть другого за собой. Это проклятие, расплата за всё то, что они сотворили на этой чёртовой войне.        Им бы быть по разные стороны баррикад и больше никогда не встречаться, но кажется, злодейка-судьба имела на них совершенно иные планы.        На устах Орочимару злорадная ухмылка. Взгляд плотоядный, как у змеи, которая глаз со своей жертвы не сводит. Мышка в западне и это всё, что ему надо.        Ощущение власти над её телом. И осознание такое сладострастное на вкус, потому что она пришла к нему сама. Такого исхода он не видел даже в самых своих извращенных фантазиях.        Сенджу — непреклонная, упрямая и непокорная. Самая сильная из женщин, которых он когда-либо встречал, сломается в его руках…. Добровольно. Один из лучших подарков судьбы.        Орочимару, как безумный коллекционер, имеющий, нездоровую тягу к талантливым и сломленным. Сколько душ он уже загубил и сколько еще загубит…? Они как его личная коллекция затопленных кораблей.        Но она необычный случай… Драгоценный экземпляр. Цунаде уникальная в своём роде. Она гений в своем ремесле, нет больше в медицине, таких, как она.        Ему нравится копаться в её демонах, дай волю и он бы вскрыл её грудную клетку, залез в самую глубь… Разрезал бы черепушку, чтобы проникнуть к ней в голову, чтобы у неё не осталось ни одного укромного местечка. Чтобы она не могла скрыть от него свои мысли, желания больше нигде и никогда. Полное доминирование. Орочимару во всём абсолютный тиран, не привыкший ни с кем и ничем делиться. Особенно, своими игрушками…        Вот, только Сенджу никогда не будет принадлежать ему полностью… И этот очевидный факт заставляет его хотеть её еще больше.       Всегда желать невозможного. Получить недостижимое. Растоптать собственноручно.        Она чертовски сексуальна и хороша в постели. Её пухлые губы умеют многое, и то, как она сладко стонет под ним каждый раз, заставляет его забыть собственное имя. ''— Ты должна выбрать стоп-слово, — его голос холоден, изо льда высечен и у неё от него мороз по коже. Когда он заламывает ей руки над головой, властно связывает тугим узлом запястья. Веревка крепкая, и царапает бархат кожи. Орочимару управляет ей с помощью собственной чакры, даже Цунаде с её выдающимися физическими данными, придется хорошо постараться, чтобы из неё освободиться.       Он игриво кусает за мочку женского уха, скользит языком по заветной жилке на шее, в то время как её пульс начинает набирать стремительные обороты. Кажется, что он наполняет её грудную клетку черным цветом, заполняет все её мысли похотливыми желаниями. Она прогибается в пояснице, когда мужские, цепкие руки резко сжимают в ладонях женские ягодицы. Громкий выдох и волна возбуждения, нетерпения полного. — Оно мне и не нужно, — она пожимает плечами, смотрит в змеиные глаза своими широко распахнутыми лисиными очами слишком пристально.        Руки Орочимару отстраняются от женского тела, одна из ладоней резко сжимается в кулак. Она видит на его привычно беспристрастном лице мгновенную перемену. В глазах, как в двух золотых янтаря сверкнула вспышка раздражения, что очень удивило Цунаде. Она, кажется, слышала, как сейчас громко хрустнули костяшки его кулака. — Стоп-слово, — жестко вторит он снова, она знает уж слишком хорошо этот тон его голоса. Этот привкус металла на губах, презрение в каждой ноте. Он с таким тоном отрывает головы своим врагам, обращается с ними так, будто они не ниндзя вовсе, а пыль под его ногами. Пустое место.        Сенджу криво усмехается, но не удостаивает его ответа. Потому что гордости внутри слишком много. Потому что в голове стопа нет, и никакое слово здесь уже не поможет. Она без тормозов.        Цунаде даже не успевает среагировать, как путы, что были на ее руках, за мгновение ока исчезли с её запястий. — Уходи, — он смотрит на неё сверху вниз и создается впечатление, будто сейчас он больше всего на свете хочет не трахнуть её, а уничтожить.       Сенджу молчит, кусает свои губы, недоумевая, какую на этот раз игру он затеял, но не двигается с места. Может быть, он просто хочет заставить её умолять? Унизить её в полной мере?       Тогда причём тут этот странный взгляд? Почему он так смотрит, словно хочет стереть её в порошок? — Либо ты играешь по моим правилам, либо никак, Цунаде — Орочимару не повышает голос, он говорит бархатистым шёпотом, но в его словах, интонации столько яда, презрения, что у неё создается впечатление, будто её ударили по лицу. В жестах столько брезгливости, омерзения к ней, словно еще секунду назад, она была для него целой вселенной, а сейчас превратилась в пустое место. Ей в этот момент хочется переломать ему рёбра, чтобы он харкал кровью и больше никогда не произносил её имени.        Не нужно было идти к нему. Даже он не способен её понять, ту степень отчаяния, в которой она сейчас тонет, просто захлебывается. — Мудак, — единственное, что она говорит на прощание, небрежно надевает на себя одежду и хлопает дверью.        Орочимару привык быть хозяином положения. Он диктует правила игры. Он привык требовать, а не соответствовать. Она оставляет его злым, распылённым, а в стену вонзается кунай, хотя бледное лицо всё равно выглядит беспристрастным. Внутри злоба и гнев играет.        Потому что она идиотка. Самоубийца. Ничего не изменилось с того дня на озере. И он блядски разочарован.       Цунаде возвращается к себе, и хочет забыть этот грешный момент слабости вместе с рассветом. Она опускается на пол и обнимает себя за колени, делает рваный вдох. Эмоции зашкаливают, а она уже давно без царя в голове. Всё это большая ошибка её сломанной жизни, и она просто не понимает, как удержать себя на плаву. ''       Ей бы в небо, взлететь, как птица, но поломаны крылья. Ей бы сбежать, навсегда исчезнуть. Хотелось бы, чтобы люди забыли её имя и не помнили изломленные черты лица. Ей бы никогда больше не встречать рассвет и не задыхаться от боли каждый раз, когда наступает закат.        Закат пропитан им. Её несбыточной любовью. Её наивными, девичьими надеждами о том, что они будут вместе до конца, до гробовой доски. Они должны были сгинуть вместе в один день на поле боя, прикрывая друг друга, как и всегда… Они, ведь знакомы со школьной скамьи. Она знает его «от и до». Все неровности, всех демонов и каждый шрам.        Цунаде до сих пор не может говорить о Джирайе в прошедшем времени. Кто бы мог подумать, что она настолько наивна, что всё это время жила розовыми мечтами обычной влюбленной девчонки. Как жаль, что жизнь не сказка и загаданному, просто не суждено сбыться. Она — шиноби, а значит, не может быть счастлива априори. Ей от всего этого тошно.        Рассвет наступает стремительно, она смотрит на себя в зеркало с неким омерзением и отчаяньем. Ноющие ощущения по всему телу, как после многочасового боя. У неё спина, запястья в лиловый оттенок окрашены. Она специально не активирует чакру, не дает себе восстановиться. Ей нужна эта боль. Лучше физическая, чем моральная.        Орочимару подходит к ней вплотную, а она не двигается с места. Мужские пальцы скользят по бархатной коже, очерчивают каждую лиловую отметину, как почётный знак. Теперь, подобное поведение не кажется сверхъестественным. Она подпустила его так близко во всех смыслах, что будь он её врагом, то уже давно бы перерезал ей горло.        Наверное, для неё это было бы лучшим стечением обстоятельств… Наконец-то отмучилась бы.        Этот проступок она никогда себе не простит, но и изводить себя чувством вины уже больше не может. Да и какой смысл? Ей всё равно гореть в аду. На её руках кровь, чужие души, как и у любого шиноби… Война, ведь никого не жалеет, и она не стала приятным исключением. — Нужно пользоваться этой мазью перед сном и утром, тогда синяки и ссадины не будут так саднить, когда мы отправимся на миссию, — он держит в руках маленькую склянку, она видит её через отражение. Она могла бы сказать, что сама может о себе позаботиться. Усиленно напомнить о том, что является лучшей в сфере врачевания, поэтому в состоянии прописать себе обезболивающее средство, но не произносит ни слова против.        Почему? Потому что Цунаде уже давно о себе не заботится. Она, как сапожник без сапог. Ей глубоко плевать на своё физическое и моральное состояние. В её груди сидит боль, которая никуда не исчезает, она распирает её изнутри, скребет лапами. Она выламывает, уничтожает. И только почувствовав тугие стяжки на своих запястьях, хлесткие удары по ягодицам ремнем, становится чуточку легче. Через физическую боль, через слезы… Только так, она способна, хотя бы на мгновение забыться, полностью отпустить себя. Чувства вины внутри слишком много…        Сенджу не знает, почему это делает Орочимару, какие мотивы преследует. Ей в принципе плевать, хочет ли он её унизить или мстит своему вечному сопернику. Крепость их союза заключается в том, что из них двоих никто не задает лишних вопросов.        Ей плевать, почему он не удосуживался поднять на неё даже презрительного взгляда целый месяц после того, как она отказалась выбирать «стоп-слово». Он единственный, кто не пытается убедить её в том, что нужно переступить смерть Джирайи и двигаться дальше. Забыть его, не любить больше. Сжечь поминальные деньги. Орочимару видит её насквозь, прекрасно осознает диапазон женского горя.        Его тоже не покидает навязчивая мысль, когда он разгуливает по ночам, что кто-то дышит ему в затылок. Его не покидает ощущение, что однажды, повернув голову, он увидит перед собой лицо своего напарника. Эта связь тугая, алая, её не разорвать, противоречивая. Черт разберешь… Он и сам не в состоянии ответить себе на простой вопрос, ненавидит ли он Джирайю или хочет, чтобы он до конца жизни его преследовал? Ему должно быть спокойно от того, что тот больше не в их мире, ведь никто больше не станет назойливо маячить рядом, портить все планы… Так должно быть, но…        Я должен был сам убить этого мудака.       Покинул шахматную доску первым и доволен собой…? — Можно подумать, что это забота, но я могла бы исцелить себя за несколько секунд, — на губах кривая улыбка, а голос и взгляд пустые.        Глаза, как айсберг, никаких эмоций, трудно поверить, что еще час назад она стонала под ним, чувственно кусала губы и задыхалась. В ней словно живёт две крайности, лёд и пламя. Она, теперь, всегда на грани. В одну секунду обезумевшая, а в другую, снова холодная королева. — Верно, но тебе это недозволенно, Цунаде, ты, ведь и сама знаешь, — с бледных уст слетает самодовольный смешок. Он скользит прохладными пальцами по израненным плечам и позвоночнику, наносит мазь, а она пытается сделать вид, что не чувствует мурашек по всему телу, что её не трясет от каждого прикосновения, как от лихорадки.        Пахнет лавандой и травами. Это похоть, игра, которой она не может управлять. — Какое лицемерие, — иронично отчеканивает она. — Ты сейчас говоришь обо мне или о себе? — змей злорадствует, улыбается уголками губ, в то время как широкая ладонь скользит по женской пояснице, забираясь под ткань шелкового халата.  — Нас здесь таких двое, — язвительно подчеркивает она. С этой истиной он и не спорит…        Орочимару — демон из темноты. Он искуситель. Скелет в шкафу, который она бы не хотела никому показывать. — Это твоё наказание, — сладостно шепчет на ухо, кажется, будто он сейчас в её подсознании, во всём, что она делает. Иногда на неё нападает такая безысходность, ей начинает казаться, что она никогда уже из этой чертовой бездны не выберется.        Орочимару — тиран, монстр, которого она кормит с рук собственными страхами, болью. Она просто ненормальная. Цунаде неправильная. Вещь, которую нужно продать на барахолке.        Вот только она всё еще живёт. Такие, как она не умирают быстрой и легкой смертью, бравые воины всегда страдают до конца.        Он знает все её уязвленные места, эрогенные точки. Орочимару привык ко всему подходить скрупулезно, изучать своего врага по крупицам… — И ты прекрасно понимаешь, что я еще благосклонен к тебе. Хотел бы я посмотреть, как ты будешь объясняться на дипломатическом ужине, почему ты не можешь сидеть на своей пятой точке, — он наносит мазь, а закончив, сжимает ладонью женские ягодицы. Тело Цунаде реагирует практически сразу, с губ слетает хриплый стон, и она прогибается в пояснице, как податливая кошка. Она притягивает… Она в действительности другая, непохожая на тех, кто раньше оказывался в его постели. Непокорная, и в тоже время, хрупкая, как хрусталь. Сотканная из противоречий, недосказанных слов и запаха сандала, медикаментов. — Ненавижу тебя, — цедит она сквозь зубы, и в этих словах столько пыла. Отчаянье переплетается вместе со злобой в одном танце. Ей бы стереть его имя из своей памяти, но змеиный образ всегда будет маячить перед глазами. В самых потаенных снах, в знании, что именно он открыл в ней самые темные участки её сознания.        Желтые глаза сверкают в темноте, смотрят на неё, как из ночного кошмара. Он прикусывает зубами кожу на её шее, слышит громкий стук чужого сердца, получая в ответ удар локтем в бок. Достаточно ощутимый. Предупреждение, что при особом желании, она может разорвать его на куски.        Орочимару прекрасно об этом знает, но ему чертовски нравится ходить по лезвию ножа. Он будет ждать, когда она сорвётся. С большим удовольствием. — Знаю. В этом и вся прелесть, Цунаде Сама, — довольный смешок, в то время, как вторая рука проскользнула к внутренней части бедра, поглаживая, сжимая, затуманивая рассудок, а затем лаская пальцами клитор. Она закрывает глаза, ощущает, как учащается её дыхание.        Он заставляет её встать ровно, и она подчиняется, в то время как он трахает её пальцами. Орочимару запрещает ей стонать, и она не произносит ни звука. Кусает губы до крови, но указание выполняет.        Он продолжает оставлять укусы на её шее, плечах, играет с затвердевшими сосками, больно сжимает.        Орочимару тянется к её пухлым губам и когда она инстинктивно придвигается ближе для поцелуя, он отстраняется на сантиметр.        Издевается, продолжает держать её в напряжении. Так, чтобы она чувствовала жар его дыхания, не в силах коснуться. Теряя разум.        Полный контроль…        Она дрожит всем телом, держась на ватных ногах, но продолжает стоять ровно, пока он не позволяет ей кончить.        Тяжело дыша, Цунаде одаривает его пристальным взглядом, а в глазах снова играет пламя. Она чуть толкает его в грудь ладонью, прежде чем лечь в постель. — Захлопни за собой дверь, когда будешь уходить, — Сенджу произносит сонным голосом, почти на грани между иллюзией и явью. — Ты быстро учишься, — голос Орочимару наполнен тщеславием, но в тоже время становится мягче на несколько тональностей. Они оба знают, о чём идет речь, им не нужны лишние слова, чтобы друг друга понять.        Они слишком хорошо знают друг друга. И непонятно, спасение это для них двоих или же погибель… Став врагами им лучше держаться друг от друга подальше. Не встречаться вовсе. Потому что в живых из них двоих останется только один, либо они погибнут оба…        Уже сквозь сон, она слышит хлопок двери. Рассвет уже вступает в свои владения, разве это та жизнь, о которой она когда-то мечтала?        ''Всё полыхает внутри, когда она видит Орочимару рядом. Этот гнев такой необузданный и изнутри сжирает, что она с трудом может это контролировать. После того, как он выпроводил её вон, обнаженной, прямо из его постели, она без скрипа зубов его присутствие просто переносить не может. Он хуже, чем химический ожог. Он разодрал все её раны, ударил по гордости, столько раз заставил делать то, что она себе не простит никогда… Признаться в порочных желаниях. Он узнал столько её слабостей, что она при минутном взгляде на него, теперь, хочет сломать ему руки.        Цунаде сводит их взаимодействия просто до минимума. Общих заданий пока удаётся избегать, а на рабочих собраниях она держится в другом конце зала. К тому же, Дан часто подсаживается к ней, чтобы завязать разговор, расспросить, как её жизнь и от этого становится легче не чувствовать чужой испепеляющий взгляд в спину.       Сенджу ощущает его присутствие макушкой и то, что он следит за ней, словно хищник за своей жертвой, это выводит из себя. Раздражает безумно. Потому что от своих собственных мыслей сбежать практически невозможно и гордость душит шею сильнее, чем любая веревка.       Только в своём кабинете в больнице она чувствует себя спокойно. Потому что там можно закрыться, спрятаться от всего мира в своих склянках и бесконечной документации.        Через пару недель становится немного легче. Её попускает, по крайнее мере, ей так кажется, ровно до того момента, как они сталкиваются на тренировочном поле, когда она тренирует Шизуне, а Дан исполняет роль группы поддержки для своей племянницы.       Поначалу всё начинается безобидно. Орочимару говорит, что её вызывает Третий в башню Хокаге.       Она лишь сдержано кивает и продолжает заниматься своими делами, он улыбается колко и произносит: — Я что-то не услышал слов благодарности. — Может тебе еще и чаевых подкинуть за твои услуги гонца? — она раздраженно закатывает глаза, поправляет волосы, что-то ищет в сумке с тренировочным реквизитом. Надеясь, что он провалится сквозь землю прямо сейчас и ей не придется продолжать этот блядский разговор. Потому что иначе она за себя просто не отвечает. — Это ни к чему, Цунаде Сама, у вас есть нечто другое, чем Вы можете мне отплатить… Столько скрытых талантов нет ни у кого другого, — он самодовольно ухмыляется и в его тоне столько злорадства, что у неё в руках трескается кунай. Вот же мудак… Ты когда-нибудь останавливаешься?       Она с трудом заставляет себя, так и остаться, стоять к нему спиной, не поворачиваться для того, что взглянуть в это бессовестное лицо. По которому очень хочется проехаться кулаком. — Орочимару, ты в действительности пришёл передать сообщение от Хокаге или просто соскучился по общению с простыми смертными? — Дан уловив, что атмосфера вокруг сгущается, решил вмешаться пока не поздно. — Я здесь по делу, если Третий Хокаге сказал, что это срочно, разве я мог пренебречь его указаниям? — снова кривая улыбка и полное спокойствие в голосе. — Другое дело ты… Крутишься здесь якобы заботясь об успехах своей племянницы, но все прекрасно понимают, что ты просто всё еще не можешь угомониться… Прискорбно, — злорадный смешок.       Орочимару знает, за какую ниточку потянуть… Орочимару знает, как сделать так, чтобы выбить землю у неё под ногами.        Она для него, как музыкальный инструмент….Вещь, которую он готов выковать под себя. — Я смотрю, у Орочимару Сама, много свободного времени, чтобы следить за поступками других. Так может быть, стоит заняться делом, а не мешать мне проводить тренировку? — Цунаде всё-таки не выдерживает и поворачивается, устремляет взгляд в сторону оппонента, натягивает на губы язвительную улыбку. Внутри всё закипает в адский коктейль, но она всё еще старается держать свой гнев на замке. Ещё немного, и кунай в женской руке превратится в труху. Вкладывает в голос столько яда, насколько это возможно, с навязчивым желанием, чтобы он в нём просто захлебнулся.       Орочимару снова переходит черту. Все рамки дозволенного.        Он играется её жизнью, испытывает на прочность. Манипулирует эмоциями, а внутри наслаждается тем, что она снова оказывается под его контролем.        Он хочет знать, насколько её хватит, а её уже не хватает… Не хватает критически. Потому что она уже давно не понимает разницы между тем, что правильно и неправильно. Цунаде давно свой навигатор потеряла. — Хозяйка заступается за своего щенка, какая трогательная картина…        Снова презрительный смех. Секунда и Дан уже хватается за ткань чужого жилета. — Закрой свой рот! — кричит он, а Цунаде видит, как в этот момент ликует Орочимару. — А иначе что? Что ты мне сделаешь? — его глаза наполняются этим странным алым оттенком, от которого внутри всё переворачивается и становится не по себе. Он так одержимо смотрит на свои склянки в лаборатории…        Это тот самый взгляд с болезненными огнями, что она видела множество раз на войне, когда он выбивал информацию в камере пыток.       Это, ведь именно то, чего он и добивался с самого начала… Вот для чего он сюда пришёл… Они с Даном лишь фигуры на игровой доске, а он играется как капризный ребенок.        И это осознание, как взрыв в её грудной клетке. Она сгорает изнутри, эмоции, что накопились в ней за все те дни пряток, дошли до критической отметки. Окончательно уничтожая последнюю надежду на благоразумие.        Ей бы бежать от этого демона и не оборачиваться, а она руками лезет, прямо в пламя. Потому что по-другому просто не умеет. — Я сама сделаю, — Цунаде цедит сквозь зубы, отталкивает Дана резким толчком, вставая между ним и Орочимару, а затем ударяет по земле каблуком, так, что под ними идёт трещина.        Хотел — получай.        У неё и в правду шарики за ролики заходят.        В Сенджу столько злобы, что сил держать своих демонов в узде больше нет. И нет никакого желания. Потому что единственное, что ей сейчас хочется, это поставить его на место. Слышать звуки сломанных костей.       Конечно же, змеиный саннин сразу отскакивает, прекрасно зная её привычные техники в бою. — Уводи Шизуне, тренировка закончена, — требует она без шанса изменить своё решение. — Но Цунаде… — возражает Дан в своей манере и в тоже время растеряно, замечая этот эмоциональный дисбаланс в её янтарных глазах. Просто искрящийся.        Дан не видел её в таком состоянии уже слишком давно, с окончания войны… Свирепую и готовую разрушать бастионы. И между этими двумя, будто плавится воздух и земля. Гром разрывает небо.       Между ними, будто бы странная аномалия, которой он просто не может найти разумного объяснения.       Раньше они напоминали со стороны двух посторонних, незнакомцев, которые не имеют точек соприкосновения, стоит только покинуть пределы рабочего пространства.  — Я сказала, закончена! — она рявкает приказным тоном, прежде чем снова пустится в атаку. И Дан берёт Шизуне за руку и ведёт прочь, потому, что тон её голоса сказал ему о многом… Если он сейчас вмешается, она просто его уничтожит.       Орочимару — провокатор. Орочимару — мудак до мозга костей.        Стоит ей снова попытаться нанести удар, как он отображает атаку. Он подрывается в её сторону, нападает первым, и они оба с грохотом падают на землю. Сцепленные между собой конечностями.        В этот раз у него не было в планах с ней драться, но раз она хочет, разве может Орочимару отказать желанию дамы? Орочимару считает себя истинным джентльменом даже когда бьёт женщин по морде.       Цунаде агрессивно настроена и если в тот роковой день на озере, она была жертвой, то сейчас она совсем не походила на человека, которого можно прогнуть под себя. Разъяренная львица, хозяйка положения, та, что всегда готова пойти до конца. Она справляется с удушающим захватом за секунду, бьёт по скуле так, чтобы на белёсой щеке вскоре лиловым пятном засверкала гематома. Цунаде мстит ему за всё, что он делал. За то, что имел наглость выставить её за дверь. За то безумие, что он породил в ней. За то, что он вообще существует на этой планете. За чувство вины, которое теперь будет жить с ней всегда.        Она не дает ему предпринять, хотя бы что-то. Рывком припечатывает Орочимару своим телом, оседлав его ягодицы, нависает сверху. Заламывает руки к верху без шанса на побег, а Орочимару и не пытается вырываться. Ему это не нужно. Всё, что он желал, уже оказалось в его кармане прямо в эту чертову секунду. — Чего ты блять добиваешься? — гневно, свирепо, как рык, что вырывается из груди непроизвольно. У неё в груди сейчас такой накал, как железный корсет, раздирающий ребра, что она сама себе удивляется, почему до сих пор не вцепилась ему в шею. Не задушила голыми руками, с удовольствием, наблюдая, как он задыхается.       Орочимару заслужил это, и она в его долбаные игры играть заебалась, но и в тоже время, просто не может разрушить замкнутый круг. — Помогаю тебе снять напряжение. Полегчало? — на его лице не содрогнулся даже ни один мускул, а вот глаза говорили о многом. В двух желтых сапфирах танцевали черти. Наслаждались каждой минутой её мучения.        Он снова потянул за ниточку, а она снова поддалась. Идиотка. Он каждый раз подталкивал её к пропасти, пользуясь тем, что она уже давно ходит с завязанными глазами. Оставалось лишь пару шагов, чтобы спрыгнуть…        Зачем ты это делаешь, Цунаде? Почему снова и снова возвращаешься к тому, кто уже давно поглощен темнотой? Потому что больше нигде не чувствуешь освобождения, если не ощущаешь на коже холод металлический кандалов? — Ублюдок…- цедит сквозь зубы, чувствует, как злость захлестывает её новой волной, так что дрожат пальцы и она цепляется ими за мужской жилет, сжимает сильно. На плечах останутся следы от её ладоней, очевидно… — Больше не боишься смотреть мне в глаза?        Их лица всего в паре сантиметров друг от друга и невозможно отвести взгляда. Это как одержимость пустотой, которая никуда не ведёт. Дорога в никуда… Без шансов на спасение.       Он смотрит на неё хищно, с вожделением, и если для неё это поединок, то для него, это лишь сладостная забава. Ему нравится выводить её из себя. Нравится делать так, чтобы её мысли были заполнены только им. — Бояться и испытывать омерзение — разные вещи. — Ты можешь продолжать обманывать себя сколько угодно, но в одном я уверен точно, Цунаде, это не омерзение. Тебе нравится всё то, что я делаю и всё то, что я могу с тобой сделать, — она чувствует его горячее дыхание на своей щеке, слышит, как громко начинает стучать собственное сердце. И тело её предаёт, тепло разливается запретным горячим ощущением внизу живота, когда змеиный саннин целенаправленно ерзает под ней бедрами, заставляя, прижаться к нему еще плотнее.       Ей, ведь не может нравиться такое? Не может, правда? Тогда почему ощущение духоты не покидает её?       А еще это странное ощущение неисчерпаемого голода… Жажды, что пересыхает во рту.       Сенджу помнит, как стонала под ним. Помнит, как у неё срывало крышу от ощущения, когда он двигался в ней жесткими толчками.       Орочимару знал, как заставить её умолять, знал, как сделать так, чтобы она задыхалась от оргазма со слезами на глазах.        Орочимару умел губить людские души, но и знал все пороки чужого тела наизусть.        Почувствовать освобождение через пряную боль. Асфиксию на грани с удовольствием. — Мы, кажется, всё уже решили ещё тогда, — рваный вдох, вялая попытка отстоять свой прошлый поступок. Потому что гордая и упрямая. Потому что не приемлет, когда ей говорят «нет».        Цунаде капризна и знает себе цену. Не прощает обид.        Взгляд опускается на бледные губы и цепляется за них слишком зациклено. Она делает рваное движение бедрами, не давая отчёт собственным действиям. Слышит, как с чужих уст срывается рваный стон. Возбуждающий.        Орочимару реагирует незамедлительно, криво ухмыляется, очерчивает ладонями женскую талию, спускает плавными движениями ниже. Затем сжимает ягодицы. Делает ответный толчок бёдрами, заставляя дрожать уже женское тело. — Это ты решила. Я лишь предложил тебе правила игры, которые ты не приняла, — на бледных губах улыбка вязкая, как хурма. У Цунаде внутри всё сводит. Она злится, психует, и одновременно с этим не может вытеснить из головы мысли о возбуждении, что чувствует сквозь темную ткань мужских штанов.        И совершенно плевать, что они находятся посередине тренировочного поля. Плевать, что кто-то может застать их в любую секунду.       Это изуродованная реальность, болезненная оттепель. Ей запах его терпкого одеколона просто не выжечь из своих легких. — Ты выставил меня за дверь, помнишь? — ответить язвительно, резко. Заглянуть в его глаза еще раз, с вызовом. Расстегнуть молнию на болотном жилете, чтобы после, проскользнуть рукой под водолазку.        Скользнуть ногтями по твердому торсу, царапая кожу. Наслаждаясь реакцией горячего тела, хлипкой иллюзией, что всё находится под её контролем. — Мне нужен равноценный партнер для секса, а не игрушка для битья. Либо так, либо никак, — он пожимает плечами, отвечает честно и без утайки. Смотрит открыто и не отводит глаз. И это выводит её из себя, выбивает столь зябкую почву из-под ног, потому что он бьёт по самым уязвленным местам.        В этот раз всё по-другому, и правда режет острее любого ножа. С Орочимару не бывает легко. Близость с ним буквально выворачивает наизнанку. Это как болезненный нарыв, от которого нужно избавиться, иначе скоро начнется гангрена. Он повсюду, в её мыслях и ночных кошмарах. — Не могу поверить, что это говоришь мне ты, — с женских уст малинового цвета, срывается нервный смешок. Интонация голоса недоверчивая, язвительная. У неё мурашки по коже и ощущение обмана, будто он снова затягивает её в сети, из которых у неё потом не будет выхода. В янтарных глазах лёд, а внутри всё разбивается, плавится, и такая горькая безысходность… У Цунаде мозги набекрень. — Хотела бы, чтобы это сказал тебе мистер синиволоска? А он знает, что ты можешь кончить от одной только порки? — Закрой свой рот, — она закатывает глаза, рявкает. Вспыхивает от новой волны раздражения, что снова пронзает её плечи. Гневно одергивает его руки от себя, чувствуя, как внутри всё вспыхивает пламенем. Её душат собственные эмоции и тянут на дно так, что уже не выплывешь.       Она не может найти мотивы своим желаниям, импульсам… Отторжение это или же просто всепоглощающий гнев от его самодовольства.        Она, кажется, совсем себя не знает, а Орочимару смотрит на неё так, будто бы видит её насквозь. Читает, как любимый трактат. — Так, заставь меня замолчать, Цунаде, — он сжимает женские запястья стальной хваткой, тянет на себя так, чтобы их лица оказались в нескольких сантиметрах друг от друга. И ей чертовски хочется просто стать беспомощной, слабой… Перестать ломать себя из раза в раз. Раствориться. Закончить это чертову агонию. Может быть, просто сделать шаг в пропасть и послать всё к черту?        К черту… Катись всё в ад. Нет сил больше, быть воином и давно уже хочется снять с себя груз доспехов… — Блять…сука…! — голос срывается на крик, у Сенджу едет крыша буквально и в глобальном масштабе. У неё срывает все защитные механизмы, её трясёт от злобы, от того, что разрушается крепость последних жизненных установок и принципов. Когда она освобождает свои руки из его захвата, цепляется за мужской подбородок, врезаясь ногтями в кожу. Грубо и требовательно. Сминает его губы своими губами, без доли стыда скользя языком по нёбу, проталкиваясь между зубов. И через секунду ощущая отклик пламенный и жадный. До прокушенных до крови губ и рваных вздохов.        Потому что Орочимару не останавливается. Не так сразу… Не тогда, когда она снова оказалась в его капкане. Запускает пальцы в белокурые пряди, сжимает и тянет с такой силой, что искры летят из глаз. Сенджу вздрагивает, не может сдержать стон. Ерзает у него на коленях, цепляясь пальцами за блядскую жилетку слишком отчаянно.       Еще немного и разойдется по швам. И в их плотоядных поцелуях столько горькой злобы, что плавится воздух, а мир замирает, перестаёт существовать.       Неправильность. Одержимость. Похоть и безысходность.       Он скользит языком по её нижней губе, прерывает поцелуй, оставляя пылающий след от укуса прямо за ушком.       Она ударяет его по лицу чисто на рефлексах, будто в вялой попытке сохранить для себя, хотя бы крупицы личного пространства. Непроизнесенных тайн вслух. Но поднимая взгляд, встречаясь с желтыми змеиными глазами вновь, возникает навязчивое ощущение где-то под ребрами, что она уже стоит перед ним полностью раздетая. Стоит ему протянуть руку и он коснётся любого шрама без затруднений… И в этом нет здравого смысла, нет спасения.        Кажется, в её жизнь больше просто нет места для аварийной посадки. — Я тебе не доверяю, — на выдохе. — Я тебе тоже. Как видишь, у нас с тобой во всём полная взаимность…        От Орочимару пахнет горьким шоколадом, лавандой и хвоей.        Неизбежностью в самый холодный и дождливый день. И этот запах отпечатался ожогом у неё под кожей как навязчивый образ уже давно. — Орочимару…        Он не даёт ей ответить, закрывает рот ладонью. Не позволяет отвести взгляд даже на чертову секунду. И ей кажется, будто она проваливается в желтые сапфиры и не может дышать. Смотрит, будто в неправильное зеркало, и она сама неправильная… Ненормальная.        Сломленная. У неё взгляд напуганного котенка, израненного. Как давно она потеряла себя? Как давно перестала ощущать ценность своей жизни?        Стыда уже не осталось… Только мысли о том, что нужно сделать так, чтобы не сгореть вместе с закатом в следующий раз. Потому что боли слишком много, она переламывает кости и не даёт забыть обломки в том горном завале, где закончилась её жизнь. Резко оборвалась.        Её мать всегда говорила, что все беды от любви — не солгала. От этого еще обиднее. Она не знала, что вместе с первой любовью потеряет не только веру в лучшее, но и рассудок.        Жаль, что Джирайя никогда не узнает о том насколько сильно проник в её сердце… Жаль только, что все шансы были проебаны ещё в той жизни… — Просто выбери стоп-слово, Цунаде. Это будет шагом для того, чтобы никто из нас двоих по итогу не остался в проигрыше, — мужской голос плавный, собранный и в нём нет больше того надрыва, что Сенджу ощущала, когда Орочимару прижимал её к себе так, что было больно дышать. Когда он остервенело, сжимал женские бёдра, оттягивал за волосы, будто пытаясь содрать с неё скальп. Снова эта ледяная маска на лице, полное равнодушие. Его глаза становятся темнее на несколько оттенков в одно мгновение, и она ловит себя на мысли о том, что её от этого осознания морозит и изнутри выворачивает. С ним никогда не бывает просто. Рядом с Орочимару всегда с надрывом. С перевернутой душой.        Она снова, будто бы оказывается в том блядском ледяном озере и водой захлёбывается. И ощущение такое вязкое, мучительное, будто выжигают легкие. Ей это не нравится. Ей хочется сделать шаг назад, а затем сбежать. Больше не оборачиваться.        Эта связь тебя погубит, Цунаде. Ты уже со сколами, во тьме… Вся в грязи… Недостаточно ли ты уже себя наказала? — Зачем тебе это? — шепотом, снова цепляется пальцами за ворот этой чертовой жилетки, в то время, как ладонь Орочимару скользит под белую футболку, поглаживая плоский живот. Опускаясь ниже, очерчивая пальцами косточки таза, и вместо мороза, снова наступает пламя. Инстинкт самосохранения маячит где-то перед глазами, еще пытается, хоть как-то бороться…       Она просто хочет понять и не может, а внутри её изводит беспокойный голос, раздирает органы цепкими когтями…       Она должна бежать от него подальше, а иначе, стоит ей только открыть эту дверь и дороги назад уже не будет. Она уже не выпутается. Не спасёт себя. Ей нужно бежать, но в тоже время, чертовски необходимо дойти до конца… — Цунаде, выбери стоп-слово, — у неё внизу живота тугой узел застывает и она забывает, как дышать, когда Орочимару шепчет ей на ухо, обдавая горячим дыханием. Когда его губы касаются мочки уха, а затем уголка губ. — Я знаю, что ты от этого не откажешься. Решайся…- затем следует плотоядный укус прямо в шею, как контрольный. Решающий.        Цунаде сходит с ума мучительно медленно. Задыхается от собственных желания, похоти. И мысль о том, что она готова трахнуться с ним, хоть прямо сейчас, навязчивая и пугающая до ужаса.        У Цунаде не все дома и ей чертовски душно… Ей хочется свободы. Освобождения от собственных демонов, что мучают её каждую секунду. В июльские ночи это ещё невыносимей.        И она сдаётся, вручает в его руки клинок и завязывает себе глаза. Она дарует ему власть и контроль. Она сдаётся под влиянием его пронизывающего голоса, заманчивого жара мужского тела и перед сильными, требовательными руками.        Точно зная, что эти руки могут сломать тебе шею в любую секунду и одновременно вознести к звездопаду.       Сенджу — слабачка, и нет больше сил, скрывать этот надрыв. Изводить себя, пытаться быть правильной. От неё прошлой уже практически ничего не осталось. Она уже и не верит, что когда-то была примером для подражания… Теперь, она лишь красивая оболочка, без души и надежды на будущее.        Её язык скользит прямо по шероховатой ладони, что прикрывает губы. Она перехватывает его запястье, сжимает, в то время, как алые губы накрывают один из бледных пальцев. Посасывают, измываются. Дразнят. Испытывают на прочность.        Орочимару смотрит как завороженный, обреченный. Не может сдвинуться с места, будто в страхе развеять иллюзию. Во рту пересыхает от желания заполучить всё сразу. Завладеть окончательно. Держать при себе.        Это инстинкт охотника, который никогда не умолкает… Прячется в тени…       Она несильно прикусывает зубами указательный палец, а затем резко всё прекращает. Слезает с него, воспользовавшись моментом. Разрывает близость.       Туманный взгляд Орочимару скользит по хрупкому силуэту, но он не двигается с места. Не пытается её остановить. — Рассвет, — она поворачивается к нему спиной, собирает волосы в тугой хвост. И эти слова бьют по вискам, как стрелка по циферблату. — Что? — Я выбрала стоп-слово. Рассвет, — Орочимару не мог видеть её лица, но знал, что на её устах совершенно точно ухмылка, а еще у неё до сих пор чертовски дрожат колени. — Сегодня в шесть. — В семь. У меня ещё обход в госпитале, — отчеканивает она, поднимая руку вверх, а затем делает несколько шагов вперёд. Навязчивое желание побега никуда не исчезло, а в собственных словах неверие, что всё это происходит наяву …Что она всё же решилась на это, собственноручно вложила в руки клинок своему палачу. — Не опаздывай, иначе я приду и выебу тебя прямо на твоём рабочем месте, — в мужском голосе слишком много довольства. — Гори в аду.        И ей в действительности хочется, чтобы он сгорел вместе с её болезненными, проклятыми воспоминаниями… ''        Впервые, у неё за долгое время на душе спокойно. Может быть, потому что сама мысль о том, что она покинет Коноху на несколько месяцев, избавила её от ощущения неподъемного груза на плечах. Там каждый сантиметр, каждый угол напоминает о нём, и жить одними лишь воспоминаниями до боли в ребрах невыносимо. До тошноты каждое утро, чувство тревожности, чувство острых иголок под кожей никуда не уходят.       Она видит, как смотрят на неё близкие, с какой жалостью и тревогой, и у Цунаде от этого зубы сводит. Они могут говорить ей, что угодно о том, что жизнь продолжается, но для неё уже всё давно закончилось. Есть работа, есть долг медика ниндзя, есть живая оболочка, но души больше нет. Она её выжгла там, на осколках надежды, что Джирайя всё ещё жив.       Минато с Кушиной и Хирузен провожают её с Орочимару у ворот. Она трепет по волосам «мелких», и просит ни о чём сильно не волноваться. Каждый раз, её провожают так, будто боятся, что она больше не вернётся, она и сама всё чаще ловит себя на мысли, что хочется сбежать. Сбежать и больше не оглядываться. Она столько отдала Конохе, а в итоге сама осталась пустым чемоданом.       Цунаде, как упавшая на землю звезда. Она — девушка с пустыми надеждами и несбыточными мечтами.       Она и сама не понимает, что её все ещё здесь держит. Почему она не уходит? Почему не может хоть раз в жизни пожить для себя? Она бы могла играть в рулетку, пропить все свои сбережения… Просто доживать то, что ей осталось… — Не подведите меня, дети. От вас, теперь, зависят дипломатические отношения между Конохой и Страной Облаков*, нам нужны союзники в столь шаткое время, когда деревня всё еще восстанавливается после войны, — даёт наставления Третий, оглядывая своих учеников с макушки до пят и улыбается своей доброй полуулыбкой. — Всё будет в порядке. К тому же, у меня есть козырь в рукаве, вы же знаете, — усмехается Сенджу. В глазах наставника она всё ещё маленькая девочка, и он гладит её по голове в знак одобрения.       Орочимару же всячески пытается, ускользнуть от прикосновений, но Хирузен настойчив и всё равно умудряется растрепать ему прическу.       Их отношения стали более напряженными, еще хуже, чем прежде, и Цунаде сразу это подмечает. Она не знает причин, но точно видит для себя, что между наставником и учеником, будто черная кошка пробежала… И чем больше Хирузен пытается приблизиться, тем более неприступной становится стена, которую воздвиг Орочимару.        Они стоят все вместе еще минут пять от силы, а потом отправляются в путь.       Сенджу смирилась с тем, что Орочимару выжигает её изнутри. Она знает, что с каждой их близостью в её крови всё больше яда. Она сопротивляется больше по инерции, чем по желанию.       Орочимару, как кукловод, в его умелых руках, она все чаще начинает ощущать себя пустой марионеткой. Он, словно адепт секты, а ей из этой бездны не хочется вылезать. В ней сейчас столько боли, безумства… Одержимости и грязи. Что-то внутри неё оборвалось и собрать по частям себя уже просто невозможно. Она боится, что однажды, окончательно сойдет с ума. Она боится причинить боль тем, кто ей дорог, совершить нечто такое от чего потом не сможет отмыться…        Змеиный саннин знает, как кормить оголодавшего демона внутри себя. Знает и направляет Цунаде. Помогает ей окончательно не слететь с катушек. Ей от самой себя страшно.        В ней столько тьмы, злобы и отчаянья, что она сама разгрести это не в состоянии. Она себя не узнаёт. Кто она теперь такая?        От героини войны остался лишь дутый титул. В первый раз, когда они переспали, Сенджу клялась себе, что лучше умрет, чем снова совершит подобную ошибку. Чувство вины душило её, изламывало изнутри, а потом они трахнулись снова. Жестко, прямо на столе в архиве. Он связал ей руки лентой для волос и заткнул рот пальцами.        Она и сама не заметила, когда сворачивать было уже поздно. Орочимару всегда нравилось направлять. Сама мысль быть наставником льстила ему. И он делал этот безупречно, с рвением и старанием отличника, погружал её в самую тьму. Так, что мороз по коже.        Ему нравилось ощущать власть в своих руках, когда Цунаде оказывалась перед ним на коленях. Когда он подчинял её, слышал всхлипы и мольбы прекратить делать больно. Она была ценной вещью в его руках, реликвией… Самой, казалось бы, недосягаемой игрушкой, в которую он не мог наиграться.        Самым приятным, сладостным было осознание того, что она сама этого хотела. Ей это нравилось. Когда на грани боли и удовольствия, она теряла рассудок. Со связанными руками, умоляла его о пощаде, о разрешении, наконец, кончить.        В её жизни существовало только два человека, которые видели её слабой. Одного она будет любить до гробовой доски, а другого, с такой же силой ненавидеть. Не трудно догадаться, кто эти они.        Они проводят половину пути в полном молчании. Останавливаются на ночлег и берут комнату одну на двоих в постоялом дворе. Такое и раньше бывало, чтобы сэкономить средства или чтобы вместе охранять один объект, или когда не было больше свободных мест… Сейчас же совершенно другая причина. Цунаде с Орочимару любовники. И если она поначалу кривила нос, когда он говорил ей, что брать две комнаты расточительность и глупая наивность, то сейчас скрываться под маской уже не было смысла.        Возьми она номер, хоть в постоялом дворе на другом конце города, исход для них двоих всегда один. Это замкнутый круг. Она всё равно окажется в его руках, потому, что другого пути её боль уже не понимает. Она сама себе не оставляет шанса отступить назад… Хочет ли?        Она множество раз посылала его к черту. Хлопала дверью у его носа. Угрожала, что с лица земли сотрёт его рожу. У них были потасовки, перепалки, с ссадинами и синяками, переломанными костями. Цунаде не хотела поддаваться, она позволила себе сломаться не сразу….Это был долгий, мучительный путь.        Она теперь не знает в чём разница между черным и белым….Что правильный путь, а что значит, полностью оказаться во тьме. Она потеряла ориентиры, ослепла и продолжает двигаться, будто на ощупь.       Орочимару умел ждать, то, что ему желанно, как змея добычу покрупнее… Ожидание может быть сладостным, если знаешь, что терпение будет оправданным. И когда она оказалась в его объятиях, он почувствовал такое безграничное ощущение власти, что никогда ещё не чувствовал.        Цунаде — эксперимент, очередной его опыт в лаборатории, но почему-то лишь только ей он позволяет то, что не было доступно никому из его партнеров. У него было достаточно любовников и любовниц. Он был жаден до своей коллекции душ.       Орочимару быстро вспыхивал интересом и так же быстро его терял. Цунаде приходила и уходила, когда ей хотелось. Она могла послать его к черту, сказать, что всё это большая ошибка, что она не кончала с ним ни разу, но он знал, что та лжёт. Её строптивость, нежелание поддаваться и признавать их связь, разжигало в нём еще большее пламя.        Потому, что это Цунаде Сенджу… Потому что сейчас она только его, как бы не брыкалась. Пускай, ночами во сне она выкрикивает чужое имя, ей просто больше некуда деться. Он — её неизбежность. Её собственный тиран и палач.        Цунаде стягивает обувь с себя и заходит в их пристанище, устало садится на кровать и разминает рукой шею. — Если отправимся в дорогу рано, то завтра будем в стране Облаков к обеду, — саннин ставит рюкзак на пол, развязывает повязку скрытого листа на затылке, чтобы в конечном итоге, положить её на стол. Затем, жилетка болотного цвета тоже соскользнёт с плеч, и окажется через пару минут скрупулезно сложена. — Я в курсе, но мы и так толком не отдыхали сегодня, — она с огорчением вздыхает, распуская волосы и также избавляясь от своего протектора.        Она раздражается, потому, что синяки, царапины после вчерашней ночи ещё саднят. Цунаде привыкла к тому, что на ней всё, как на кошке затягивается за секунду, но еще больше раздражало осознание того, что это его прихоть, а не её. Она, словно на пороховой бочке. Регулярно из огня в стужу. Очень часто она носит в себе мысль, что ей плевать на всё, что происходит вокруг. На себя в том числе…. И потом, через пару мгновений, вдруг, хочется взять спички и сжечь всё к чертовой матери. Она и сама не понимает природу их отношений. Они колкие, как шипы. Самые неправильные, что у неё были. Проклятые. Она пустила врага в свою постель и теперь, не знает, кто первый возьмется за нож. В этом нет никакой романтики, никаких высоких чувств и надежд. Это секс. Зависимость. Освобождение через боль. — И кто в этом виноват? Ты сама не желала делать остановок, — он усмехается, подходит ближе, наклоняется к ней. Медленно расстёгивает на ней жилетку, а затем снимает. Следом за жилетом, идет черная водолазка. Он знает, с каким пылом она ненавидит закрытые и темные вещи, но следы от веревок на женских запястьях не дают ей шанса поступить иначе. Цунаде не желает, чтобы кто-то узнал их общий грязный секрет. Его тоже не интересует огласка. Ему достаточно власти за закрытыми дверями, где ему никто не может помешать обладать ей. Он всё еще не в состоянии с ней наиграться. И эгоистично не хочет, чтобы кто-то ему помешал.        Она задумчиво кусает нижнюю губу, её взгляд теряется где-то. Цунаде снова, будто бы уплывает слишком далеко, словно водная гладь, которую можно с трудом ухватить руками. Он не пытается вытащить её из этого состояния. Потому, что она птица в клетке и шанса на побег у нее всё равно нет, в итоге она вернётся назад, как бы этого не хотела.        Она поднимает на него глаза, и выдаёт спонтанную откровенность: — Я — эмоциональный инвалид.        Орочимару не повёл даже бровью, его лицо было всё такой же льдистой, непроницаемой маской, но всё же, он был поражён тому, что она решила сказать это именно ему.        Разговаривали ли они за всю жизнь, хоть раз о чём-то кроме работы? Было ли в их коммуникации что-то кроме иронии и словесных перепалок, где каждый пытался ужалить второго больнее?        Они оба с дефектами, израненные своими личными демонами. Нарциссы с множеством пороков. — Я родился таким. Твоя проблема лишь в том, что ты считаешь это изъяном, а я превратил это в преимущество, — он не улыбается, она пытается найти в его голосе привычное злорадство, но у неё не выходит. — Измени отношение к этому и откроешь для себя грани, которые раньше не видела.        Он снимает с неё штаны, и Сенджу остается лишь в нижнем белье. Чёрное кружево на фоне молочных простыней. смотрится, как никогда гармонично. Это так в её стиле. Надеть подобное на миссию, в двухдневный путь, могла позволить себе лишь только Цунаде. Принцесса слизней.       Всегда капризная. Всегда у себя на уме. На каблуках и с красными ногтями, вечно порхающая, даже с подбитыми крыльями.        Ты надела этот комплект потому, что знала, что этой ночью я в любом случае тебя трахну?        Вряд ли. Цунаде знала себе цену. Ей не нужно было доказывать себе свою сексуальностью, привлекательность, востребованность. У неё всегда всё это было. Ей не нужно было пытаться сделать так, чтобы кто-то возжелал её, она покоряла лишь взглядом, когда входила в комнату.       Цунаде, как волчица смелая, непокорная, властная. В каждом её движении прослеживается порода. Бриллиант испачкай в грязи, как ни крути, он все равно драгоценный камень.        Был в этом особый шарм….Смотреть, как она утопает… На медленное убийство самой себя. — Ты поучаешь меня сейчас? — она выдыхает, а он смотрит на её загорелые ключицы, думая о том насколько сильно хочется попробовать их на вкус. Поставить очередной укус на коже, окропить новыми синяками, чтобы всё вокруг кричало о том, что это его «личная территория». Его собственность, чтобы это не значило. — Мне всегда нравилось примерять на себя эту роль. Я могу быть отличным учителем во многих вещах, — он криво улыбается уголками губ, в то время, как его пальцы скользят по лиловым отметинам на плоском животе, будто бы изучающим жестом. Кожа стремительно покрывается мурашками, она всегда так реагирует. Чувственно, страстно. Она ненасытна ни в чём. Она всегда хочет всего и сразу. Никогда не согласна оставаться на последних ролях. — Ты себе льстишь, — она усмехается собственным мыслям, не отводя глаз, это как дуэль взглядами. Он видит в ней необъятную тьму, как помешанный. Кажется, она и сама не знает, насколько в ней погрязла… Она хочет сжечь за собой все мосты, а внутри столько горечи. Просто не разгрести. — Нужно оставить время на сон, поэтому сегодня, я просто тебя трахну, — он придвигается ближе и кажется, видит её насквозь.       Орочимару разбирает её по молекулам. Дай волю, и он бы раздробил её в стеклянную крошку. Он раздвигает её колени, чтобы оказаться между ними, прижаться пахом вплотную. Скользнуть губами по мочке уха, а затем поставить плотоядный укус на шее.        Он любит помечать свою добычу, а Сенджу всеми фибрами души ненавидит эту его привычку.        Она не его. Не его собственность. Не его вещь, и не одна из его шлюх, которых, он до этого трахал. Она никому больше никогда принадлежать не будет. Она шипит, как кошка от недовольства.        Она не будет разговаривать с ним завтра. Завтра её будет воротить от запаха его парфюма. Он будет шептать ей на ухо с наслаждением в любой удобный момент, что она лицемерка.        Ей захочется улизнуть, исчезнуть… Вынуть легкие из своей грудной клетки, но он всё равно скажет, как бы она не проклинала его: «жду не дождусь, когда мы останемся наедине».       Её рука скользит под его чёрную водолазку, она впивается ногтями в его спину, царапает кожу, скользит по ребрам, бокам, намеренно со всей силой. Она, будто бы хочет разорвать его на куски. Она хочет наконец-то вырваться, выйти из комы. Вернуть себя прежнюю, но не может.        Ладонь очерчивает твердый мужской пресс, и ногти прямо вонзаются, будто желая расцарапать каждый сантиметр этой блядской бледной кожи.        Орочимару сжимает рукой загорелую шею, притягивает ближе к себе, окончательно разрушая даже намек на личное пространство.        Цунаде наверное и в правду поехавшая. Разве можно постоянно бежать от боли, но лишь в ней находить освобождение? Она ненормальная. Она поломанная. Кукла с дефектом.        Она закидывает ноги на его бедра, стягивая с мужских плеч тёмную ткань.       Они сливаются в поцелуе, развязанном, долгом, выжигая друг друга. Губы болят от продолжительных укусов. Не хватает кислорода, и нет силы воли, чтобы остановится.       Орочимару не любит чужих прикосновений к своему телу, но Цунаде скользит ладонями по его торсу, когда ей вздумается. Она в своём роде единственная, которую он готов задушить в любую секунду и в тоже время, маниакально хочет удержать при себе.        Он позволяет ей трогать себя, как ей вздумается и где хочется. Позволяет ей оставлять укусы, исследовать губами… Цунаде не знает, что она первая кому позволено изучать его шрамы. Она первая после секса, с которой, у него не появляется брезгливого желания смыть с себя чужой запах.       Цунаде пахнет жасмином, и это чертовски притягательный запах…        Горячо, пылко. Это лишено морали и здравого смысла. Это похоть и влечение, которое невозможно объяснить. Это тяга, как сидеть на игле. Каждый день может быть последним. Отходняк слишком трудный на следующее утро. И мысль о том, что эта связь убивает тебя слишком проникновенная, тревожная….Она навязчивая и не покидает голову.        Это убьёт тебя, Цунаде. Окончательно добьёт, уничтожит…но разве не этого ты хотела?        Зачем всё это? Если на рассвете ненависть к себе превышает все грани? Это агония…       Цунаде двигает бедрами, дразнит его. Оказывается еще сильнее придавлена к постели. В этой игре нет проигравших или победителей. Нет смысла считать убытки. Выяснять, кто здесь владеет ситуацией… Её сердце уже давно выжгли, а у него его никогда и не было.       Оба думают, что могут в любой момент закончить спектакль, но роли слишком приросли к настоящему облику.       Близость дурманит, жар чужого тела и запах её геля для душа, с нотками женьшеня. Мужская ладонь скользит по тонкой талии, очерчивает и сжимает грудь. Он расстегивает на ней бюстгалтер, прикусывает зубами сосок, а Цунаде прогибается дугой, бесстыдно стонет. Он знает. насколько сильно она бывает чувствительной, знает все её эрогенные зоны. Сенджу не любит быть в должниках, поэтому тянется к шнуровке на его темных штанах, но он останавливает её руки. Заламывает запястья над головой и самодовольно, хищно так ухмыляется.       Она пытается вырваться, но он шипит на нее, захват становится еще более сильным и жестким. — Будешь плохо вести себя, Цунаде, не сможешь кончить до самой Конохи, — насмешливый тон, ему эта игра, будто бы в кайф. Каждый раз наблюдать, как поначалу она сопротивляется, а затем с таким же рвением сдается в его объятиях. И она сама из-за этих «поддавков», как на игле… Сладостно дрожит и взгляд её притупляется, темнеет. Она словно снова пьяная, но без алкоголя. — А сам ты продержишься столько без секса? — у неё улыбка кривая, ехидная, и желание яркое, заехать локтем в солнечное сплетение. — Кто сказал, что я буду без секса? — громкий смешок. Намеренно зная, что за этим последует взрыв. — Больной ублюдок…- она рычит, приподнимается, гневно кусает его за нижнюю губу, а он смеется прямо ей в уста. Сжимает одной рукой её подбородок, цепляется своими губами за ее губы, лаская языком. Вовлекая в глубокий поцелуй, так, что становится душно. И она снова упрямо кусается. До боли и металлических ноток на вкус. Ощущение, будто он хочет сломать ей руки, и чтобы она больше никогда не смогла дышать.        Их прерывает громкий стук в дверь. Орочимару закатывает глаза, медленно отстраняется. Предусмотрительно накрывает обнаженные участки женского тела покрывалом, на что Цунаде с раздражением цокает. Навязчивая мысль, что он помечает «свои границы» не оставляет в покое, вызывает невиданное раздражение.        Он поднимается и идёт открывать дверь, в то время, как Цунаде не двигается с места. Просто чуть упирается локтями на кровать, привстаёт. В то время, как в их покои втаскивают бочку с горячей водой.        Дверь за работником постоялого двора захлопывается, а Сенджу избавившись от остатков одежды, залезает в воду. Орочимару цепляет рукой табуретку, двигает ближе. Садится напротив, берёт в руки мочалку, обмакает её. Молча, скользит ей по изящным плечам, будто изучает каждый сантиметр. Омывает каждый порез, лиловые пятна и ссадины.        Сенджу хочется сказать ему что-нибудь колкое, увидеть злобу в золотистых омутах, и это «хочется» уже как привычка. Без этого «хочется» уже никуда. Им нравится выводить друг друга на эмоции, так, словно один постоянно пытается нащупать, когда наступит край другого.        Найти слабость — ударить. Нажать по больнее. Испытывать из-за этого некое сладостное удовольствие садиста. Потому что видеть мучение другого, как ощущать полет в пустоту… Как глоток свежего воздуха.        Эта темнота внутри Цунаде скребет и пугает, но двойственности в её жизни, теперь, слишком много. Иногда ей кажется, что точки невозврата больше нет. Она больше не будет прежней. Не отмоется от той грязи, в которую втаптывает себя с таким усердием.       Вглядываясь в отражение горячей воды, она себя уже не узнает. Откуда этот блядский одержимый взгляд, как у психопатки? И синяки по всему телу, кому бы она еще несколько лет назад позволила так с собой обращаться?       Злобы на себя слишком много, что сводит зубы… Но сколько бы она не терзалась, всё снова и снова происходит по заезженному сценарию. Как, оказывается, легко было лицемерить. Особенно, обманывать саму себя.        Цунаде прикрывает глаза, хрипло выдыхает. Орочимару отчетливо слышит, как учащается её пульс. Как она сама добровольно под него подставляется. И ранее напряженные плечи начинают стремительно плавиться под его прикосновениями. Как вздымается пышная грудь, окрашенная хрустальными каплями воды. — Я не хочу, чтобы она знала о нас. — Я не любитель светских бесед. За последние сутки ничего не изменилось, — он цедит сквозь зубы, натягивает привычную кривую ухмылку. Язвительно и злорадно, в то время, как бледные длинные пальцы намеренно касаются её ключиц, вырисовывая только ему известные узоры. — Не прикидывайся дураком, Орочимару. Я знаю, как ты ведёшь игру, — она упрямо задирает подбородок и голос становится выше на несколько тонов. Кажется, достаточно кинуть лишь одну горящую спичку, чтобы вспыхнул пожар… И Орочимару цепляет эта её вечная моральная нестабильность.        Цунаде всегда была вспыльчивой. Всегда была стервой. С ней было чертовски непросто, и от этого еще интереснее было выворачивать её наизнанку. Наблюдать за тем, как она перешагивает то, что раньше было для неё запретным, неправильным, и как меняются эмоции на её лице в этот момент… Вязко… Чарующе. Разбивается её внутренняя идеология.       На её слова, Орочимару коротко посмеивается, откладывает мочалку в сторону. Резко сжимает ладонью округлость груди, а затем играется пальцами с затвердевшим соском. Колко и горячо. Так, как нравится ей. Как на это предательски отзывается её тело. — Так не забывайся и веди себя, как следует, чтобы не последовало наказания, — он скользит рукой по разгоряченному животу, сжимает бок до синяков. В то время, как его глаза играют пламенем, а у нее в грудной клетке разрывается холодная вьюга. Всё леденеет при мысли о том, что он может сделать, когда они окажутся в Стране Облаков.       Орочимару, ведь никогда не останавливается. Он больной, властный ублюдок, помешанный на контроле. Он тот, кто любит красивые цветы, но обрывает лепестки, а затем прячет их под стеклом. Собиратель блядского гербария…        Иногда глядя ему в глаза, у неё в голове возникает мысль навязчивая: «он отберёт у тебя всё». Вот только отбирать уже нечего… — Не боишься, что отдача от твоего наказания будет слишком жесткой? Уверен, что выдержишь? — она кусает губы, дыхание застывает и она не может сделать вдох. Давится собственным гневом, ядом. Он хочет прочитать её мысли, но сейчас она нечитаемая. В глухой обороне.       Подобрать к её телу ключ было просто, другое дело, пробраться в душу… На грани с невозможным. В этом плане Сенджу не собиралась играть с ним в поддавки. Сколько бы сессий они не проводились, сколько бы не трахались. — Ты мне угрожаешь? — теперь, ладонь скользнула ниже по внутренней стороне бедра, припечатывая пальцами. Искушая телесным контактом. — Угрожаю.        Прикосновение обрывается молниеносно, как импульс тока.        А затем, за пряником снова последовал кнут. Орочимару придвигается корпусом вперед, наплевав на горячий пар. Встает со своего места и тянет к ней руки. Он не улыбался, и смотрел напролом, схватив её за подбородок, грубо сжимая челюсть. Притягивая к себе, так что она практически поскользнулась. Не давая разорвать визуальный контакт. Если бы не вторая рука Орочимару, что придерживала её за лопатки, она бы точно угодила под воду. — Я только и жду, когда ты сорвешься, Цунаде. Давай, действуй… Это то, что мне нужно. Смотреть, как ты мучаешься, и как земля снова и снова уходит из-под твоих ног… — шептал он ей на ухо со злорадством, с полным ощущением того, что он хозяин положения, а затем последовал удар. Хлесткий по её щеке. — Знай, своё место и не смей забываться, — Орочимару не кричит, но тон его голоса мгновенно меняется. Он пропитан силой и властью. Подавлением.       Он грубо тянет её за волосы, заставляя встать, в то время, как она цепляется за бортик бочки. Прогибается в пояснице, а с алых губ срывается блядский стон. Вот так просто… Ощутимый шлепок по ягодице и щёку всё еще саднит от удара.        Она же блять от этого тащится, от легкого удушения его ладонью на своей шее. И от поцелуя-укуса, когда он силой заставляет её приоткрыть рот. Когда он вторгается своим языком в её пространство, и она отвечает ему на эту наглость также остервенело.       Вокруг брызги воды. Когда он подхватывает её за поясницу, а она сжимает руками его плечи, перекрещивает ноги на мужских бедрах. И это похоже на аномалию. На конкретный сдвиг по фазе.        Она, будто бы вгрызается зубами ему в шею, когда они оба падают на холодные простыни. Метит территорию, очерчивает свою власть.       Просто быстрее содрать с него эти чертовы штаны и позволить овладеть собой. Это единственный инстинкт, которому она сейчас следует, и больше ни одной мысли. Остатки мужской одежды летят в сторону, а она седлает его бедра. Трется вызывающе, наслаждаясь откликом. Скользит ладонью по возбужденному члену, по всей длине ствола и хмельно так улыбаясь. Дразня, очерчивает пальцем головку члена. Опускает голову, касается языком возбужденной плоти, задевая уздечку, наслаждаясь протяжным хриплым стоном. Мужской пресс резко напрягается под женской ладонью, что слегка надавливает сверху.  — Какой у тебя грязный рот, Цунаде…- его пальцы снова цепляются за белокурую шевелюру, путаются в них, а дыхание становится редким, с надрывом, будто бы он пытается не дышать вовсе. Если бы Сенджу не знала его, то могла бы подумать, что он боится потерять контроль над ситуацией. Когда она берёт в рот, двигаясь глубокими и мучительно медленными толчками.       Цунаде знает, насколько он бывает, чувствителен в сексе и жаден. Знает, насколько пылко реагирует его тело, если провести языком по уздечке, и как он с трудом сдерживает стоны, когда женская ладонь буквально выдаивает его в процессе дрочки.        У Цунаде в подобные моменты взгляд дьяволицы, пылкий и безжалостный. Он инстинктивно двигает бедрами ей на встречу, а внутри, прямо под кожей, кажется, плавятся провода.        Хватка на женском затылке становится более грубой, цепкой такой, она буквально задыхается, потому что Орочимару трахает её рот так, словно пытается засадить по самые гланды.        Это едкое желание, тяга затмевает всё вокруг, как ядовитый плющ окутывает сознание, любой намёк на трезвое ощущение реальности. И когда он оказывается близок к желанной грани оргазма, практически падает в пропасть, то резко отстраняет её от себя. Гневно рыча, ругаясь сквозь зубы, задыхаясь от мучительного узла внизу живота. Сжимает ладонью основание, и сейчас это ощущается настолько болезненно, что уши закладывает. Проклиная эмоции, от которых буквально крышу срывает, словно это морская волна, которая сшибает с берега.        Цунаде не двигается с места, смотрит на него янтарными глазами, полными недоумения. Такая распыленная, горячая, с синяками на ключицах и припухшими губами.        Она собирается произнести что-то вслух, но он не даёт ей этого сделать. Подминает её под себя, заставляя лечь на спину. Скользит поцелуями по женской лодыжке, очерчивает губами колени, а затем широко раздвигает её ноги. Чтобы поставить очередную метку зубами на внутреннюю сторону бедра. Сенджу не выдерживает, дергается, шипит на него. — Сука… Я же просила тебя не делать так больше. — Я знаю о том, что позавчера ты снова довела себя до панической атаки. Я уже говорил тебе, что если ты будешь продолжать приходить к нему домой, рано или поздно ты просто сдохнешь, — холодные мраморные пальцы хватают её за шею, заставляя поперхнуться воздухом. Он смыкает ладонь на её шее довольно ощутимо, и она ударяется затылком об спинку кровати. Она шипит, пытается вырваться, но он вынуждает её смотреть прямо в глаза. Цунаде накрывает его ладонь своей, будто пытаясь сохранить для себя иллюзию того, что в любой момент, она сможет закончить это безумие.       По плечам пробегают мурашки, цепкие как иголки, морозящие. Она прикусывает нижнюю губу. — Чего тебе блять нужно, Цунаде? — он свирепо шепчет, цепляет зубами мочку уха, а затем снова поднимает взгляд. — Хочешь, я просто проломлю тебе череп, и дело с концом? Вот только, тот к кому ты так сильно стремишься на тот свет, никогда не примет то жалкое подобие тебя, что ты с собой сотворила. Он всегда насмехался над теми, кто постоянно жалеет себя, ты это знаешь.       Сенджу молчит. Потому что ей сказать нечего. Она не понимает, почему Орочимару не закрывает глаза на подобные вещи, хотя все остальные уже давно смотрят на её поступки, срывы, сквозь пальцы. В янтарных лисьих глазах застывает хрусталь, солёные капли. — Ударь меня, — Цунаде просит и он ударяет. По щеке. И этот жест пробивает её оборону сильнее, чем любой другой удар на поле боя или на тренировочной площадке. Не сделай он это сейчас, и ей кажется, что она бы просто рассудком двинулась от режущей боли внутри грудной клетки. Срабатывает переключатель. — Ласкай себя пальцами, — говорит он хлестко, властно, ослабляя хватку на загорелой шее, но всё еще чуть надавливая. — Я хочу посмотреть.        И в их интимной близости всегда так. Из крайности в крайность. В его голосе столько злорадства, столько самодовольства. И морозящего холода. От таких убегают не оборачиваясь, а не пускают в свою постель. Не выдают в руки все карты. Не завязывают себе глаза черной лентой и не вручают ключ от собственных кандалов.        Ей просто кажется, что терять уже нечего. Что больнее уже не будет. Да и ей уже давно ничего не страшно, наверное, лет с двенадцати.       Она раздвигает ноги шире, придвигается спиной к спинке кровати чуть ближе. Проводит языком по указательному пальцу, а затем и среднему. Накрывает их, посасывает в игривом жесте, на устах замирает кривая, надломленная усмешка, когда она вводит в себя пальцы. В то время, как с губ срываются тихие, но пьяные стоны.        Орочимару смотрит, не отвлекается ни на секунду, и это заводит. Сама мысль, что за тобой наблюдают. Его реакция, возбужденность до боли. — Выпрями спину, — приказывает он, а когда получает положительный       отклик, придвигается чуть ближе, сжимает её подбородок и заставляет открыть рот. Чтобы пройтись пальцем по мягким, искусанным губам, будто исследуя, а потом запустить в её рот два пальца по самые костяшки.        Цунаде бесстыдница и жадно скользит по ним языком. В её глазах читается усмешка, вызов… Она не боится тьмы. Не боится играть с огнем.        Она из тех людей, что, не раздумывая, подставляется под нож, если это сможет спасти кого-нибудь еще. Идиотка с сердцем нараспашку, с идеалистическими взглядами своего деда. И это так двояко… Он ненавидит её за эти блядские черты и в тоже время именно из-за них притягивается, как бабочка на огонь. В ней есть то, чего в нём никогда не было и никогда не будет.        Лучше бы она его боялась… Лучше бы обходила сотой дорогой…. Блядство. Кого он обманывает? Он бы всё равно ходил за ней по пятам, как кошмарный сон. Он не верит в перерождение, но уверен, что в прошлой жизни грешил не меньше, а у его убийцы были её глаза. Янтарные и пьяные. — Вот так, хорошая девочка…. — шепчет ей на ухо, обдает жарким дыханием шею. Она разгоряченная, хмельная… Жаждущая разрядки уже очень давно. И сердце стучит, как безумное. — Я сейчас тебе помогу… Станет еще лучше…- ей почему-то в эти слова не верится. Ни в одно чёртово слово. В особенности, после того, как перестаёт терзать её рот.        Он касается губами хрупкой шеи, вонзается зубами, не смотря на то, что она множество раз просила его это не делать. Это видимо уже дело принципа, постоянно действовать ей на нервы… На заданиях, в сексе, просто в жизни… Каждый из них гнёт свою линию до последнего, и невозможно остановится. На её шее просто скоро живого места не останется. Долбанный тиран. Садист.       Орочимару дует на сосок, касается языком, а затем легонько прикусывает, в то время, как его ладонь очерчивает женский живот, опускается вниз. В дразнящем жесте лаская большим пальцем клитор, от чего она инстинктивно прогибается в спине, словно от электрического разряда.       Он добавляет к женским пальцам свой палец, вначале один, затем второй и Цунаде хрипло стонет, не в силах больше сдерживать свой голос даже из-за собственного упрямства. Внутри она горячая, мокрая… Совершенно нетерпеливая, что ещё больше его забавляет.       Легче не стало… Вот, о чём думает Цунаде, когда стоны становятся всё громче, а в голове всё меньше крупиц здравого смысла. Внизу живота слишком тесно, болезненно жарко, будто внутри затаилось раскаленное железо, прямо под кожей. Невыносимо. Когда возбуждение, желание перемешиваются с безумием. И она сама насаживается на эти чертовы пальцы, всхлипывает в мольбе, в то время, как он с пристрастием садиста не может насмотреться на то, как она снова и снова теряет в его руках контроль над своим совершенным телом воительницы.        Орочимару трахает её пальцами, трахает языком её рот. Остервенело, хотя у самого уже терпение на пределе. На самом краю.        Она практически доходит до пика, пока он резко не прерывает всё. Сенджу шипит, как кошка, ей стоит огромных усилий сейчас не захлебнуться в проклятиях.        Она прекрасно знает, что лучше держать язык за зубами в те моменты, когда от этого зависит её оргазм. Отомстить Орочимару она ещё успеет… На очередной тренировке или перевязке в медпункте. Цунаде не привыкла оставаться в долгу даже в таких аспектах своей жизни.        Сильные руки сжимают её талию в цепкой хватке, переворачивая на живот и заставляя встать на четвереньки. Цунаде упирается ладонями в стену, ловя себя на нечаянной мысли, что радуется тому, что сегодня руки не сковывает тугая веревка.       Внутреннюю сторону бедра опаляет издевательское прикосновение губ, и она буквально мычит от досады. — Я больше не могу. Хватит издеваться….        Голос хрипит, срывается. Орочимару и сам уже на пределе, у них просто нет времени, чтобы растянуть эту сладкую пытку до максимума.        Нужно оставить хотя бы несколько часов на сон, а иначе бы он истязал её до самого рассвета…. Пока она не начала бы умолять его со слезами на глазах. Просто потому что такими моментами просто невозможно насытиться, они как наркотик.       Не сорваться, не повестись на соблазн и не ударить ладонью по упругой заднице для Орочимару стоит больших усилий, ведь на уязвленной коже уже просто не осталось живого места.       Он конечно садист редкой масти, но им завтра еще исполнять дипломатическую миссию. Не хочется придумывать отговорки, по какой причине одна из представителей Конохи хромает и не может нормально сидеть ни на одной твёрдой поверхности…       Эйфория её буквально захлестывает, когда он наконец-то входит в неё. Жестко и резко. Ей нравится именно так. Грубо и глубоко. Когда он покрывает её своим телом, греховным жаром. Когда болезненно сжимает пальцы на её пояснице, до возникновения очередных тлеющих синяков.       Он издевается над ней, вначале жадно и грубо вколачивается в распыленное от желания тело, не давая передышки, так, что у неё от зашкаливающего адреналина и тягучего удовольствия внутри, судорогой даже сводит колени.       Она задыхается, стонет, хнычет. Её просто переламывает, кроет. И когда Сенджу уже готова раствориться в оргазме, сжимая его внутри себя слишком туго, он выходит из неё. Затем снова вбивается интенсивными толчками, а она его проклинать готова.       Повторяя эту гадкую уловку несколько раз, до тех пор, пока она не начнёт психовать. Буквально выкручиваться из его рук, шипя, как разъяренная кошка, и этот пыл можно было утихомирить лишь с большим трудом. Она умудряется гневно укусить его за предплечье, расцарапать спину своими цепкими алыми ноготками. Пока он снова не прижмёт её своим весом к кровати, заставляя лечь на спину.        У Цунаде губы искусаны, белокурые волосы раскиданы по смятой простыне. Она тяжело дышит. Глаза пьяные и вид такой конкретно затраханный.       Если бы она хотела, то смогла бы сломать ему жизнь… Переломать все кости. Стереть с лица земли. Но все ещё продолжает держаться за эту больную, надломленную связь, что есть между ними.        Орочимару — хищник по своей сути и для него эта лучшая награда. Ощущать власть над той, что никогда и не перед кем не прогибается.        Он знает, что все зависимости заканчиваются плохо, его прагматичная часть противно ночами в ухо шепчет, что если вновь начнётся война, они оба не доживут до её конца.        Исход всё равно для них один… Они оба рано или поздно плохо кончат. Поэтому, лучше жить здесь и сейчас, даже если перечёркиваешь свои принципы…        Орочимару усмехается, запускает пальцы в белокурый затылок, сильно тянет. Янтарь в её глазах стремительно заполняется черной смолой, с губ срывается ругательство, пока он не затыкает её своим языком. Они целуются беспрерывно, если можно назвать поцелуем то, как они обмениваются укусами, будто это соревнование, чьи зубы окажутся острее.        Всё их взаимодействие на протяжении этого года, как одна сплошная борьба без выхода. Без решения.        Он заламывает тонкие запястья над её головой, а она упирается стопой в мужской пресс, за что получает ощутимый укус в лодыжку. — Признайся, что выдохся. — Я займусь твоим поведением, как только мы окажемся в Стране Облаков, и поверь, тебе не понравится. — Пустозвон…        «Ненавижу» — застывает где-то на затворках сознания, так и не прозвучав вслух. Они оба понимают, что накалены до предела и сил изводить друг друга больше нет. Невозможно было держаться даже на бесконечном упрямстве. Цунаде закидывает ноги на его бедра, закрывая глаза, когда он снова входит в неё, а её захлестывает волна вязких ощущений. С каждым сильным, быстрым толчком.       Первые волны оргазма настигают её стремительно, хлестко, когда он приподнимает её бёдра, и она ощущает его так глубоко, чувственно, что практически захлебывается удовольствием. Это пелена чёрная, беспробудная. Опаснее, чем бездна и совершенно беспринципная.        Когда Цунаде просит уже в беспамятстве о том, чтобы он сделал так, как она хочет. И Орочимару делает, сжимает её горло своими длинными, бледными пальцами. Перекрывает кислород, так, что темнеет в глазах и уши закладывает. Вместе с асфиксией, наступает оргазм. Громкий и неконтролируемый. Цунаде сгорает в алом пламени, так, что в какой-то момент ей кажется, что она стала пеплом…       Жадные, резкие толчки не прекращаются, пока Орочимару сам не дойдет до разрядки. Сенджу прикусывает зубами мужской сосок, слыша глухой стон прямо над ухом и жар чужого горячего дыхания. Зная, что своими действиями вбивает последний гвоздь в крышку его самообладания, и их двоих просто срывает в пропасть. Отдача слишком сильная, с горьким привкусом имбиря…       Цунаде проваливается в сон первой, и на душе даже радостно от того, что сегодня у неё нет сил, столкнуться лицом к лицу с рассветом. Потому что смотреть правде в глаза нет никакого желания. Отчаянье, чувство вины и бесконечный стыд за собственные ошибки уже давно поселились в груди неподвижным камнем. Все её идеалы, мечты — руины, которые больше не согревают душу.        Они выдвигаются в конечную точку рано утром. Рассвет холодный и туманный, приносит с собой лишь отчаянную мысль, что лучше уже никогда не будет. Они, как будто оба ядом отравлены, и если Орочимару уже давно принял свою участь, то Цунаде изживала себя медленно, по молекулам…        Сенджу исцеляет на своём теле каждую синеватую отметину после бурной ночи, Орочимару ничего не говорит ей в ответ. Съязвить хочется, внутренний зверь желает показать клыки, но прагматичная сторона сдерживает его личных демонов в оковах. За последние двое суток они и в правду заигрались… В особенности, он, в своём яром желании подавить, выбить из неё всю дурь, что она так сокровенно в себе хранит.        Сейчас на чаше весов стояло закрепление дипломатического союза, которое никак нельзя было похерить. И несмотря на то, что саннин всеми фибрами души презирал политический курс которого придерживался его наставник, он всё-таки не мог отрицать очевидный факт… Цунаде была ключевой фигурой для сглаживания острых углов в данном вопросе. Если она не сможет убедить колеблющийся совет Страны Облаков, то уже никто не сможет, а значит, сейчас ей нельзя быть не в форме.       Они не должны почувствовать слабость в её действиях и мотивах. Усомниться в её физическом или моральном состоянии.        Позавчера он не планировал её наказывать, но Цунаде перед отъездом, будто с катушек слетела, так умеючи и с фанатизмом играла на его нервах, что под вечер он был готов надломить её изящную шею, задушить голыми руками. Уже воображая в своей голове ближе к вечеру, как волосы цвета пшеницы, окрашиваются в ярко красный.        Он не мог понять её мотивов, сколько бы не пытался. Её шелковый халат был соткан из сплошных противоречий. Она, ведь стремилась сбежать из Конохи, искала любую возможность, а стоило получить желаемое, не могла найти себе места. Чуть ли на стенку не лезла… Вела себя хуже, чем загнанный зверь.       Взвинченная больше, чем обычно. Язвительная, но в тоже время замкнутая сама в себе.        Что творится в твоей блядской голове, Цунаде? Что ты задумала на этот раз?        Быть рядом с одержимой, как вечно идти по тонкому льду, и желание сделать больнее, сковырнуть рану, чтобы прочувствовать эту агонию на двоих со временем никуда не исчезает. Это уже патология… Это зависимость больная. Наблюдать, как рушатся её идеалы.        Цунаде разбита, но всё еще умелый манипулятор… Орочимару тщеславен, но даже он уже не в состоянии отрицать, что в какой-то мере, тоже попал в западню. Не стоит расслабляться, не стоит поддаваться предательским воспоминаниям, где у Цунаде беззаботные ямочки на щеках, когда она улыбается. Когда ей всего пятнадцать, а она смеется так звонко, хорошенько наподдав им с Джираей после того, как этот придурок снова втянул их в какую-то авантюру.       Раньше Сенджу постоянно улыбалась, любила спорить по поводу и без повода, а он смотрел на эту улыбку, молча и с неким пренебрежением, а внутри его замкнутый, темный мирок трещал по осколкам, громче, чем лёд.