Закат и рассвет

      Головные боли мучительны. Он не страдал подобными симптомами даже после самых жутких пьяных ночей в своей жизни. Даже во время войны, когда порой приходилось драться несколько суток подряд, когда ранения были такими, что казалось, завтра уже никогда не наступит.        Его далеко не первый раз в жизни собирали по кусочкам, но именно сейчас казалось, что он ещё никогда не был так сильно раздроблен.        Собственное тело ощущалось иначе, а разум не хотел возвращать ему воспоминания. Причины на это были очевидными и плавали на поверхности. Травмы, с которыми он вернулся, приполз обратно, красноречиво указывали на долгие пытки и, если бы он не был тем, кем является, то вряд ли остался в живых, выбрался.       Его мучили и пытали, причём методично, так, чтобы не добить его до смерти, так чтобы он оставался в сознании. Медленно, постепенно и по осколкам. Его разум просто запустил защитный механизм, отключив воспоминания об этом периоде жизни, чтобы он не сошёл с ума.        Это было логичным стечением обстоятельств, но в тоже время он не мог понять, почему категорически не помнил того, что произошло до его миссии.        Что было в те полгода? Почему Хокаге до сих пор не согласился раскрыть подробности того задания сейчас, если тогда решил доверить ему ту миссию. Почему в глазах Цунаде читалось столько боли и обиды?        Когда он увидел её первый раз после того, как очнулся, понял для себя одну простую истину, что считает её своей. И это чувство пульсировало, было самым ярким и естественным из всех возможным.       Потому что так нужно. Потому что так правильно. Что-то в нём изменилось… Стало совершенно иным. Если раньше он прятался за ролью её друга, был готов смириться с тем, что никогда не сможет получить взаимность на свои чувства, то сейчас его больше ничего не останавливало.       Не было никаких преград. Потому что, теперь, он знал, чисто на рефлексах, как стоит обнять её, чтобы она успокоилась. Как коснуться её волос и поцеловать так, чтобы она окончательно растаяла. Знал её предпочтения в постели и что она всегда спит на правой стороне кровати.       Эти знания приходили к нему обрывками, приступами и сновидениями. Это было правильнее, чем дышать. Вначале ему казалось, что он медленно теряет рассудок, принимает желаемое за действительное, а потом просто заметил, как дрожат её руки каждый раз, когда Сенджу осматривает его. Как лишний раз старается не пересекаться взглядами. И реагирует на его слова совершенно не так, как раньше. Порой, краснея шеей далеко не из-за раздражения. Это было смущением. Интересом. Тягой, которую невозможно было скрыть, когда они вдвоем находились в одном пространстве.        Она злилась часто, срывалась на него, когда Джирайя задавал неудобные вопросы. Поджимала губы, а порой смотрела на него затравленно, взглядом побитого щенка. Иногда забывалась, касалась его слишком долго или говорила вещи, которые никто не мог о нем знать. Вещи, которые он бы раньше постеснялся рассказать ей.       Например, о том, что, будучи совсем ещё мальчишкой, мечтал о сыне, о полноценной семьей, которой у него никогда и не было, а потом понял для себя, что её и не будет.        Быть счастливым — не его судьба. Он либо умрёт в бою, либо проведёт свои преклонные годы в борделях, просаживая все деньги, что заработал книгами, на алкоголь и женщин. Достаточно того, что в его жизни появился Минато… Этого достаточно, чтобы почувствовать во всём смысл. Большего и просить не нужно.       При каких обстоятельствах он ей об этом рассказал? Как она на это отреагировала?        Цунаде бросало из крайности в крайность. Порой она не хотела говорить с ним вообще, болезненно реагируя на каждое слово, а порой засиживалась у него допоздна, сидела у его кровати, когда он только приходил в себя после сна. Иногда, когда она уходила, в янтарных омутах блестели слезы… Слезы, которым не получалось найти объяснения.        Он не мог больше делиться ни с кем своим счастьем и не хотел. Грудную клетку разрывала фантомная боль утраты каждый раз, когда за женским силуэтом захлопывалась дверь. Это чувство не покидало его ни на секунду, оно было как идея фикс. Прогнивающей раной, которую было невозможно унять. Он не мог найти ответы на свои вопросы, сколько бы, не пытался. Он постоянно натыкался на кирпичную стенку, ударяясь об неё лбом.        Он ощущал себя виноватым, но сам не знал причины этого чувства. Джирайе до бесконечности хотелось повторять «прости», целовать женские колени, чтобы им обоим стало легче. Станет ли…?       Он ощущал себя предателем. Значит он её предал? Растоптал её доверие? Проебал всё то о чем мечтал с подросткового возраста?        У него не хватало смелости спросить вслух, что случилось с ними на самом деле, потому что внутренне чутьё не подсказывало ничего хорошего.        Цунаде позволяла к себе прикасаться, была слишком чувствительна к теплоте, она тонула в их общей близости так, будто каждый раз умирала. Этот болезненный ад в блеске её глаз, разве это может быть реальным? Захлёбываться в стонах, целовать с такой жадностью, будто каждый раз переживая маленькую смерть?        Цунаде давала к себе прикоснуться, но в это же время не позволяла приблизиться слишком близко. Не пускала к себе в душу. Боялась. Не хотела. Пряталась и молчала.        Казалось, что только в сексе она могла быть полностью откровенна в своих желаниях и эмоциях. Потому что язык тела не мог врать. И он пока что не мог докопаться до истинных причин её страхов. Возможно, дело было не только в том, что он сумел ранить её в прошлом. Не оправдал доверия. Но и в том, что она похоронила его несколько лет назад, и эта боль потери всё ещё продолжала выжигать её изнутри.        Было сложно снова принять того, кого однажды уже отпустил на пепелище? Может быть, это был страх снова потерять его… и себя? Он чувствовал надлом в женском стане. И просто чертовски хотел забрать всю её боль себе.        Укрыть её от всех мучений, но что, если он и был её мучением? Что тогда? Что он будет делать? Он не знал ответа или не хотел знать. Просто понимал, что, скорее всего не сможет смириться с таким стечением обстоятельств. Это его разрушит. Тогда уж, лучше снова оказаться в плену и терпеть пытки, какими мучительными они ни были на этот раз.       Порой обрывки воспоминаний, подкрадывались к нему, когда он совсем этого не ждал. Они душили его в коридоре, выливались в странные перемены эмоций и перепады настроения. Заставляли отчаянно цепляться ладонями за холодные стены и тяжело дышать.        Это было противное ощущение… Ощущение бессилия. Он словно тонул каждый раз. Захлебывался… Кто-то топил его, кто-то совершенно точно держал его за затылок и не жалел силы. Наносил удары так, что ему порой обреченно казалось, что вскоре он ослепнет.        Кто-то перекрывал ему кислород, назойливо внушал мысль о том, что он уже никогда не выберется.       Ты под контролем… Никто не знает, где ты. Ты здесь сдохнешь.       Жабий саннин, тебя больше никто не ищет, а знаешь почему? Потому что тебя уже давно похоронили.       Все думают, что ты мёртв… Они так быстро сдались… АХАХАХА… Значит, ты никому не был нужен? Как печально… Мальчик-сиротка.        Тебе стоит лишь ответить на мои вопросы, и я сжалюсь, я закончу твои мучения. Скажи, ты ведь хочешь сдохнуть?        Какого хера ты смеешься? Что за девку ты постоянно зовёшь, когда отрубаешься?        Этот голос приставучий, мерзкий, как смола… Он почти всегда пропитан злобой и раздражением, потому что не может получить желанного ответа… Джирайя не знает, не помнит, кому принадлежит этот ублюдский голос. Возможно, он просто не хочет знать… Хочет оставить в дальнем ящике то, что с ним происходило всё то время, что он считался пропавшим без вести.        Если с головной болью можно было смириться, то блядская тошнота не давала покоя…        Шизуне сочувствующе улыбалась, говоря, что это сотрясение мозга… Нужно просто подождать, когда его наконец попустит… Цунаде же обещала, что всё скоро наладиться… Головные боли уйдут и приступы тошноты перестанут прожигать его горло, но он первый раз в жизни не доверял её словам. Разве может пройти бесследно то, что они трое пропустили через себя? Их силуэты как решето. Расстрелянные вместо мишеней множество раз.        Почему он не может отделить себя от этих двоих? Почему каждый раз, когда этот долбанный голос терзает его, приходит в самых кошмарных снах, он думает лишь о том, что он, этот кто-то, может добраться до Цунаде и Орочимару? Это панический страх — уже рефлекс, как у собаки Павлова. Невыносимо.        Его выкидывает из сна резко. Просто потому что он слишком отчетливо начинает чувствовать рядом чужое присутствие. Чужой взгляд будто прожигает его насквозь, так что игнорировать этот факт становится невозможным… Он ощущает чужую чакру, слишком хорошо знает её «на вкус», и её обладатель не особо-то пытается скрыть своё присутствие рядом.        Гаденыш… Больной на голову… Всегда был… — Ты реально долбанутый на голову. В чем прикол смотреть на меня спящего? — Шизуне сказала, что они погружают тебя на ночь в медикаментозный сон, чтобы раны быстрее зажили. Я думал, что ты в отключке.        Джирайя не спешит открывать глаза. Ему не нужно видеть, чтобы знать, как сейчас выглядит Орочимару. Как он сидит в кресле, расположив ладони на подлокотниках. Поза вальяжная, в то время как взгляд мрачный… Холодный. Как у настоящей рептилии, что затаилась в углу и ждёт своего часа, чтобы подарить смертельный укус долгожданной добыче или просто случайному прохожему.        По интонации голоса, кажется, будто он улыбается. Джирайя даже заставляет себя приоткрыть глаза и когда видит приподнятые уголки тонких губ, списывает всё на слишком большую дозу таблеток в крови.        Орочимару редко улыбается. Лишь ради издевок, и точно не из-за него. — Да, это было так, но порой, влияние моей чакры укорачивает эффект медикаментов. Они всё ещё экспериментируют с дозами, чтобы подобрать подходящую для меня норму, — саннин монотонно объясняет, в горле пересохло. Снова чертовски пить хочется. Лучше бы он так страдал от похмелья, чем снова чувствовал горьковатый привкус больницы на своих губах и языке. — Занимательно, — голос Орочимару размеренный, как холодная вода в источнике, но взгляд странный, не читаемый, как у безжизненного манекена. Он смотрит в упор. Смотрит и не отводит взгляда, будто ищет в Джирайе ответы на свои вопросы, но найти не может. — Ты ведь не первый раз так приходишь… Почему не днём? — отшельник откашливается, прикрывает рот ладонью, приподнимается, чтобы облокотиться на спинку кровати. Орочимару, будто его мысли читает, встаёт со своего места, наливает из графина воду, протягивает стакан.       С чего такая милость? Даже слова благодарности застревают в легких вместе с воздухом…        Джирайя начинает подозревать, что его напарник двинулся рассудком. Орочимару всегда был странным, но вежливость это уже слишком даже для него.        Саннин кивает, забирает стакан из чужих рук. Ему думается, что логичнее было, если бы змеёныш пролил на него воду… Вот это было бы в его стиле… Игра в няньку, действительно, тревожит. Пугает до пиздеца.        Орочимару снова садится на своё место, молчит минут пять от силы, сцепляет пальцы в замок. Он, словно ждёт, кто первый из них двоих загнётся от этой тишины. — Потому что ты слишком много разговариваешь и задаёшь много вопросов, а я не хочу вести с тобой диалог, — подобной непринужденности можно лишь только позавидовать.        Джирайе хочется нервно рассмеется. Как всё чертовски просто. Как же у этого засранца всегда всё так легко и просто. Как можно так мастерски увиливать от ответа, но в тоже время не соврать ни на грамм? — Тогда чего ты хочешь? — Джирайя готов биться в эту дверь до бесконечности, даже если рано или поздно разобьёт себе голову. У него будто призвание такое, ломать замки закрытых наглухо проёмов. — Как выяснилось на практике, твоё присутствие в моей жизни мне необходимо, — Орочимару губы поджимает, будто внутри ломается.        Отводит взгляд, как провинившийся ребенок. Он всегда так делает, когда его что-то гложет, пожирает изнутри. Когда хочет высказаться, но не может… Потому что Орочимару сам по себе такой человек. Замкнутый, незнающий как выражать свои эмоции правильно.        Гнев, обида или ненависть — три ипостаси, которые не может скрывать в себе даже он, а все остальные чувства для него — это слабость. Показывать их нельзя. Он скорее в лепешку разобьется, чем перед кем-то раскроет душу.       «Как выяснилось на практике, твоё присутствие в моей жизни мне необходимо» — у тебя, наверное, зубы свело, когда ты произнёс это, засранец. Знал бы я, что нужно однажды умереть и воскреснуть, чтобы услышать от тебя это, провернул бы подобное ещё подростком. — Звучит, как сталкерство, — саннин устало вздыхает, снова пьёт из стакана. Проводит пальцами по переносице, подкалывает напарника по привычке, делая вид, что не видит, с какой силой тот сжал челюсти. Нервничает… Из-за чего непонятно только. Что же ты у меня такой хитроделаный?        Джирайя уже не знает с кем ему сложнее найти контакт. С Цунаде, которая каждый раз смотрит на него взглядом жжёной карамели, потерянная, будто готовая сигануть в бездну при любом его прикосновении или с Орочимару, который никогда не готов к нормальному диалогу…        Он ещё ни разу не пришёл к нему в дневное время. Вначале Джирайя думал, что друг просто на него забил, пока однажды не очнулся раньше времени, хотя медикаментозный сон должен был продержать его в сладкой обители Ба́ку* до самого утра. Тогда он понял, что находится в комнате не один и это его удивило, но он не подал виду в тот первый раз, потому что не был уверен в том, что это действительно происходит в реальности. Он решил дождаться следующего такого визита змеёныша в своё логово и не прогадал.        Орочимару приходил каждый раз, когда возвращался с заданий, так, будто ему больше нечем было заняться, словно это не его постоянно отправляют на миссии. Сидел несколько часов, не пытался его разбудить или как-то напакостить, а затем уходил, растворялся вместе с первыми гиацинтовыми оттенками рассвета. Его что-то терзало, но выражал он это странным способом, как и все остальные свои эмоциональные импульсы.        Джирайя уже давно не удивлялся причудам напарника, но и понимал, что это не предвещает ничего хорошего. Если Орочимару не выдаёт свои мысли в колкостях и словесных перепалках, не пишет ему гневные официальные письма-претензии, то это означает, что всё серьёзно. На столько хреново, что он опасается реакции даже Джирайи, на которого, привык, вываливать весь свой негатив. — Мне просто не интересны разговоры с тобой. — Но нужно моё присутствие в жизни? — Джирайя в этот момент ощущает себя кладоискателем в кромешном тёмном лесу, который должен действовать по наитию. Ощупывать твёрдую почву, чтобы найти хотя бы одну золотую крупицу. Джирайя никогда терпением не отличался, очень часто поддавался эмоциям, когда это касалось межличностных отношений. Дрался, бросался в омут с головой.       Совершал ошибки сгоряча, но сейчас всё будто стало иначе… Внутреннее чутьё будто подсказывало ему на каком-то интуитивном уровне, что если он сейчас позволит себе стать рабом собственных слабостей, поддаться своим страхам, то мост, на котором они все стоят, просто разрушится. Разве он может допустить это? Только не сейчас.       Только не в момент, когда жизнь дала ему второй шанс… Он, ведь мог сдохнуть где-то в канаве и больше никогда не коснуться родной земли. У Джирайи слишком много кармических долгов, а он в следующей жизни не планирует стать камнем. — Да, — бледные длинные пальцы напряжённо стучат по подлокотнику, Джирайя спокойно скользит по ним взглядом, а затем снова заглядывает в чужое лицо. Выражение лица Орочимару непроницаемое, каменное, а голос такой скучающий, будто он готов, хоть прямо сейчас погрузиться в сон.        Жабий саннин подумал бы, что так и есть, но язык тела не умеет обманывать, потому что в кресле сейчас сидит, будто бы не живой человек, а искусственный манекен. Напряжена каждая мышца, словно Орочимару готовится к нападению… Как будто ждёт чего-то, хотя ещё несколько минут назад он вальяжно восседал на своём троне.       Нужно перестать сканировать его, как противника. Нужно угомонить свою чакру, которая сама собой активизировалась на оголённых рефлексах. Почему внутри так тревожно? Как в самые холодные дни войны. — Не уточнишь зачем? — Нет, — хлесткое, резкое. Склизкое. От этого «нет» хочется отмыться. Тон его голоса не меняется, но Джирайя улавливает даже маленькую перемену в мужском тембре. Ещё немного и струны сямисэн* лопнут. Достаточно лишь коснуться их пальцами, немного потревожить покой и всё полетит к чертям. Джирайя знает это, но не делает.        У него всегда с легкостью получалось вывести Орочимару на скандал, он всегда знал куда сильнее надавить, чтобы через секунду ему попытались переломать кости, но сегодня он не хочет поступать так.        Потому что это не решение. Потому что это один из тех редких случаев, когда хочется построить словесный диалог, а не решать всё кулаками. — Когда тебя отправляют на миссию? — Завтра ночью.        Они перекидываются бессмысленные фразами, просто потому что нужно заполнить эту напряжённую тишину. Возместить пустоту в пространстве. Их взгляды пересекаются на долю секунды, но отшельник умудряется за этот миг уловить что-то, что не видел никогда в змеиных глазах прежде. Трещину. Глубокую и незаживающую. Орочимару это не нравится. Ему вообще не нравится, когда кто-то подступается к нему настолько близко.        Он уже и забыл, как хорошо Джирайя может улавливать его настроение. Забыл о том, что они могли общаться без слов даже в самые напряженные дни их сосуществования вместе. Они могли друг другу морды бить при каждой встрече, а потом за секунду объединится против врага. Они могли стоять в разных частях помещения, а затем просто прийти к одному общему выводу о ситуации. Но это было так давно… Казалось, что в прошлой жизни…        Глаза становятся стеклянными, как у змеи, которая притворяется мёртвой, чтобы избежать контакта с хищником крупнее. Он, будто выпадает из реальности, а Джирайя цедит чертову воду из стакана, хотя уже и не хочет пить толком.       Да, что с тобой? Просто скажи и не еби мне мозги. Ты не просто так сюда ходишь, не по доброте душевной. Ты хотел оставить меня подыхать на одной из миссий, а теперь я должен поверить, что ты сторожишь мой сон? — Тогда может быть, расскажешь мне истинную причину ночных визитов? Я, ведь знаю это выражение твоего лица, — он всё равно своего добьётся. Он ему мозг проест. Ни сегодня, так завтра. — Ещё не время, — заключает змеиный саннин, поднимается со своего места, поправляя на себе болотный жилет, будто с него пылинки сдувая, а затем просто направляется к двери. Он тоже не планирует отступать. Если он не хочет отвечать на вопросы, значит, он не будет этого делать.       Джирайя голос повышает, надавливает интонацией: — Орочимару… Хватит мне мозги компостировать, просто скажи уже что не так.        Орочимару застывает у порога, но не оборачивается. Он снова всем видом показывает, что будто бы управляет ситуацией, но Джирайе кажется, что он от чего-то бежит, как зверь, что пытается разодрать когтями железные прутья клетки. — Я пойду, мне пора… Но у меня есть просьба, — мужские плечи напряжены, тёмные волосы привычно стекают по ним каскадом.        Джирайя уже не первый раз в своей жизни, ловит себя на желании, схватить друга за шевелюру и хорошенько огреть затылком об стену. Сегодня — тоже не исключение. Он ненавидит, когда с ним говорят загадками или увиливают от ответов. Ему всегда нужно прямо и чётко. Потому что сам он прямой как шпала. В своих поступках и желаниях. — Какая? — недоумевает отшельник, а под коркой разума неприятно скребёт, обычно, после таких слов от людей ничего хорошего не следует. Вряд ли, этот раз станет исключением.        Орочимару оборачивается, а на его губах кривая усмешка. В глазах странный блеск, нечитаемый. — Ты всегда был моей назойливой тенью, что следовала по пятам. Как бы, не сложилось дальше, пусть так и останется.        Джирайя молчит, а Орочимару не уходит. Ждёт ответа, будто бы застывает на своём месте. И глядя на это упрямство, жабий саннин понимает, что ему не послышалось. Не показалось. Это была не издевка и даже не шутка.        Орочимару говорил всерьёз, впервые подтверждая их незримую связь вслух? Наверное, мир в действительности должен разломиться на две части после этих слов.        Джирайя всегда называл его своим другом, Орочимару же всячески от подобных заявлений открещивался… Это была как игра, кто кого упрямей. Кто кого перебодает…. Что же изменилось сейчас? — Хорошо, — юноша утвердительно кивает. Делает вид, что не замечает, как выдыхает Орочимару, как резко происходит переход от тихой нервозности к снова статичному состоянию. — Посмотрим, как ты умеешь сдерживать обещания, Джирайя Сама, — слова звучат язвительно, будто он берёт его на слабо, хотя чего греха таить… Джирайя всегда был азартным. И это «Джирайя Сама» — что-то новенькое, раньше бы у него язык отсох обращаться к напарнику по команде в уважительной форме. Это всегда было ниже его достоинства. И он любил об этом заявлять.        Осознание расплылось горьким вкусом на языке, когда Джирайю накрыло понимание, что для его близких, для деревни прошло уже несколько лет, в то время, как он застрял в промежутке в несколько дней… И он может лишь догадываться какие тёмные существа скрываются за его амнезией. Он может лишь предполагать о том, что пережили за это время те, о ком болит его сердце. Хочет ли он знать насколько глубокими могут оказаться чужие шрамы…? Он не может дать себе четкого ответа прямо сейчас…Может быть, не стоит биться в наглухо закрытые двери? Самое страшное ведь всегда хранится под замком… — Ты зайдешь завтра перед миссией? — Джирайя усмехается собственному вопросу, Орочимару отвечает ему тем же, а ещё отрицательно качает головой. Чертов змеёныш. — Нет.       Орочимару лжец, потому что заявляется в госпиталь на следующий день вместе с багровым закатом. Кому он врёт больше? Себе или окружающим? У него нет на это ответа.       Хотелось бы, чтобы рассвет расставил всё на свои места, но не стоит обманываться, за это время в их жизнь он не принёс ничего кроме мнимых надежд...