Закат и рассвет

— Ты соврал.       Джирайя широко и лучезарно улыбается, как только он умеет.       Этот дурак каждый раз радовался любой ерунде, как ребенок и этого не изменили война или плен… Орочимару усмехается собственным мыслям, а еще думает о том, как часто он теперь стал врать. И если врать другим не казалось чем-то пугающим, то ложь самому себе из-за дня в день уже походила на патологию.        Он клялся себе, что больше не переступит порог этой палаты. Не будет вестись на просьбы напарника или на собственных тараканов в голове, что изводили его черепушку последние месяцы…       Он обещал себе, что проведёт этот вечер за свитками, склянками и экспериментами в лаборатории, а затем, просто отправится на миссию. Как и положено. Как было бы правильно с его стороны, но все внутренние препирательства оказались лишь глупой иллюзией самоконтроля.        Контролировал ли Орочимару свою жизнь сейчас? Это вопрос, на который он сам себе не хотел давать ответа… Потому что за правдой не следовало ничего хорошего. В его мире, где все разложено по полочкам, поселился хаос, который снёс все стеллажи, оставляя за собой лишь чёрную дыру. За ней не следовало ничего хорошо, и он не питал надежд, что когда либо сможет исцелиться.        Это ведь был его выбор, верно? Всё то, что он сделал за эти два года, и то, из-за чего, он теперь чувствовал себя сгоревшим дотла.       Такие глубокие ожоги уже не заживают, а он лишь раздирал их ногтями, как самый последний мазохист.        Лучше помнить, чем не чувствовать вообще ничего. Мало, что терзало и трогало его душу, но это… Этот скелет в шкафу, пропитанный виной, останется с ним навсегда. Как бы он не пытался убедить себя в том насколько это отвратительно и чужеродного для него самого.        Зачем ты пришёл сюда, Орочимару? Чего ты хочешь? Зачем вообще ходишь сюда с такой регулярностью?        Ответам — он предпочитал молчание. Благо, с самим собой можно не вести диалог, если нет желания. — Ты же хотел, чтобы я пришёл, — Орочимару пожимает плечами, кривит губами, садится уже в привычное для себя кресло. Переплетает пальцы в замок, наблюдая за тем, как Джирайя ёрзает на кровати, приподнимается на локтях. У него взгляд, как у кота, который вот-вот и нашкодит, прямо, как и в годы Академии. И это всё ещё раздражает до скрежета в зубах… Тем более, должно же быть что-то постоянное в их жизни, хотя бы такие дурацкие мелочи. — Мог бы принести доску с фигурами, сыграли бы в Го или Сёгу, собеседник из тебя всё равно так себе. — Какой смысл в игре, если мы оба знаем, что ты проиграешь. Ты и так на больничной койке, зачем мне лишний раз тешить своё самолюбие? — А я думал ты для этого сюда и приходишь, чтобы смотреть на меня, пока я сплю, и слюни пускать на мою беспомощность. У тебя всегда были больные сексуальные наклонности.        Джирайя садится на край больничной койки, игриво ведёт бровями, змеиный саннин не может сдержать ехидного смешка. Просто возвращает собеседнику шпильку: — Жаль, что в плену тебе не отрезали язык. Я бы им за это доплатил. — Больной ублюдок. — Сказал тот, кто подглядывает за девами в онсене.       Джирайя смеется хрипло, пожимая плечами и принимая в этот раз своё поражение в словесной борьбе. Они молчат минут пять от силы, находясь, каждый в своих мыслях.        Напряжение витало в воздухе, оно натягивалось канатом между пустым пространством и тишиной. Оно было ощутимым, так, словно они оба на подсознательном уровне понимали, что теперь всё не так, как прежде.        Что-то мучило их обоих. Что-то, что не хотелось до боли в ребрах произносить вслух. Джирайя чувствовал нестабильность чужой чакры в эту секунду, но ничего не сказал. Наблюдение о том, что его напарник выглядел усталым и измотанным, он тоже решил утаить.        Он всегда слишком чутко чувствовал его физическое состояние. Слишком долго они были в одной команде, слишком долго воевали плечом к плечу.        Нестабильность — это не про Орочимару. Он всегда острый, прямой и правильный, как скальпель. Что изменилось?        Орочимару хотел сказать многое, но вместо этого, произнёс лишь то, на что был сейчас способен: — У меня не так много времени. Я должен уйти на миссию через два часа, — отчеканил он. Мраморные длинные пальцы прошлись тихим стуком по твёрдой обивке. — Почему они так часто тебя дёргают? В деревне закончились чунины? — голос Джирайи звучит удивленно. Он смотрит на своего собеседника впритык, будто пытается просканировать. Разобраться, что к чему. Найти безмолвные ответы. Чужой силуэт, под его взглядом, теряет иллюзию расслабленности, становится напряженным и неприступным. — Я сам попросил. Я не хочу долго находиться в деревне. Не могу.        Орочимару и сам не знает, почему отвечает на заданный вопрос. Лучше бы промолчал, как и делал всегда, когда не желал продолжать диалог. Потому что за такими ответами всегда следуют неудобные вопросы, а им это ни к чему. Орочимару не любит разговаривать… Разговоры пусты и бесполезны.        В них нет истины. Змеиный саннин скользит взглядом в сторону окна, наблюдает, как апельсиновая корка на небе стремительно окрашивается в тёмный цвет. Закату недолго осталось… Сколько бы он не боролся, не тянул время, ночь всё равно заберёт своё. Так было и с рассветом… Несколько секунд свободы, чтобы через несколько минут превратиться лишь в размытое воспоминание.        Понимал ли эту неизбежность Джирайя, как понимал её Орочимару? Они будто были обречены находится на двух разных горизонтах. — Почему? — следует предсказуемый вопрос и такое же предсказуемое молчание. Жабий саннин не сводит со своего напарника взгляда, будто желая прожечь бледную кожу насквозь, лишь бы докопаться до правды. Орочимару же снова поворачиваться к собеседнику не желал. Варился в собственном соку, как умалишенный.        В помощь от неловкого безмолвия приходят сигареты. Орочимару достаёт одну из серебряного футляра. Кажется, ему подарил его один из феодалов в благодарность за оказанную услугу….        Джирайя плохо помнит подробности, но гравировка змеи на каркасе навсегда пропечатана в его памяти, так, словно он хотел забрать с собой на ту сторону, как можно больше воспоминаний о самых близких, греющих душу.        Жаль, что память решила отнять у него самое дорогое, ответы, которые не желала давать ему Цунаде. Почему она с таким упрямством отрицала то, что они были вместе? Он был уверен в том, что накосячил, но не знал, как загладить свою вину. Она была замкнутой и разбитой. Злилась и расстраивалась слишком горько.        Была уязвлённым нервом, к которому нужно с осторожностью прикасаться. Джирайя же не умел быть тактичным, эмоции всегда били через край, и он видел, как порой это её ранило. Она хотела держать дистанцию, а он уже не мог отступить назад. Он себя знал. Знал своё упрямство и желание биться до конца. Однажды, просто попробовав какого это на вкус, быть с ней, он понимал, что уже не остановится.        Раньше, когда был Дан, он решил, что не будет мешать её счастью, но сейчас для них двоих всё чувствовалось иначе. Цунаде смотрела на него откровенно и голодно, точно так же, как и он всегда смотрел на неё.       Он мог бы спросить у Орочимару о том, что происходило эти последние два года, но мешкал. Подсознание сопротивлялось, нужных слов не находилось, будто внутренние инстинкты подсказывали, что не стоит открывать те двери, что для него закрыты. Да и было ли это честно по отношению к Сенджу? Если она хочет что-то скрыть от него, то имеет на это полное право.       Лучше уж, он будет мучиться от неведения, но дождётся, когда она снова ему откроется. Неважно сколько времени на это понадобится.        Поэтому, Джирайя не задавал больше никаких вопросов, лишь попытался умыкнуть одну из сигарет, что лежали в портсигаре, но Орочимару сразу эти попытки категорично пресёк. — Обойдёшься. Ты и так весь дырявый, — недовольное бурчание прозвучало у окна, в то время, как в форточке медленно исчезал нежно голубой дым, сливаясь с вечерним сумраком. Запах был горьковатым, но привычным. Джирайя в ответ лишь глаза закатил, несколько раз пробубнил, что припомнит ему ещё подобное жлобство.        Всё казалось прежним, но в то же время, всё было чертовски не так, словно что-то сломалось. Как механизм, что заржавел, но всё ещё работал… И ностальгия по минувшим дням несла за собой лишь ноющие раны. — Ладно, не хочешь отвечать на вопросы - не отвечай. В игры с тобой тоже не поиграешь. Пойдём тогда пройдёмся что ли? Я устал сидеть в четырёх стенах, — предлагает Джирайя, а Орочимару не находит подходящих слов, чтобы возразить. Они молча идут по коридору, каждый думает о своём. Уж лучше бы они и в правду сыграли в Го…хотя их партию уже невозможно было переиграть иначе. Могли бы они изменить хоть что-то? Или были обречены быть вечными пленниками обстоятельств…       Свежий воздух прояснял рассудок, но не дарил освобождения.        Разговор не шёл, они перекидывались редкими фразами и гуляли вдоль парка, что был расположен на территории больницы. Время медленно шло, скользило прозрачными каплями по замёрзшей земле. Мысли предательски путались.        Они прошли ещё несколько кругов от силы, неспешно приближаясь к крыльцу больницы. Джирайя не мог избавиться от патологической усталости, которая давила на плечи неподъемным грузом. Мигрень накатывала точечными волнами, напоминая о том, что закат потерял свою власть над сутками.        Нужно было прощаться. Расходиться по норкам, но они оба почему-то, так, и застыли на одном месте грозными изваяниями… Орочимару снова достал сигарету из портсигара и прикурил. — Тебя проводить до границы деревни? — Не стоит, — змеиный саннин усмехается, выпускает лазурную дымку с тонких уст. Джирайя глаза закатывает, почему-то чертовски хочется курить, хотя заядлым курильщиком он никогда не был. Баловался раз в полгода от силы.       Неприятно сосало под ложечкой, чувство тревоги скребло коготками под рёбрами, а затем от заклятого друга последовал вопрос, от которого кольнуло в самое сердце. — Кто чаще всего погружает тебя в сон, Джирайя? — тон его голоса был холодным и беспристрастным, но пробирался сквозь все защитные механизмы. К тому же, он прекрасно знал одну простую истину, Орочимару никогда и ничего не спрашивал просто так… Это была очередная игра, правила, которой жабий отшельник ещё не знал. — Цунаде…       Очевидный факт, но Джирайя не мог избавиться от навязчивого чувства, что раскрывает что-то личное, слишком интимное. Перед глазами вспыхнул образ тонких женских пальцев, которые бережно касались его плеч, затылка и шеи каждый раз, когда она приходила к нему в палату, чтобы погрузить его сознание в глубокий сон.       Чувствовать цветочный аромат её новых духов, ласковый голос на ухо. Он никогда не скажет ей, что знает о том, что она целует его каждый раз перед тем, как он закрывает глаза и окончательно теряет связь с реальностью.       У Цунаде была самая прекрасная улыбка и приятный заразительный смех. Как жаль, что теперь она улыбалась трагически редко. Она, словно бы боялась лишний раз позволить себе улыбку, а Джирайя так любил её… Каждый импульс её счастья. Что сделать, чтобы она снова горела и была счастлива?       От непонимания больно и глухо.        Глаза Джирайи становятся на один оттенок темнее, словно грозовые тучи. И Орочимару чётко улавливает его настроение, знает, что задел за живое, поэтому продолжает, разрезает рубец, ведь иначе просто не умеет: — У неё есть удивительное свойство располагать к себе, не каждый медик заставляет почувствовать желание оказаться полностью открытым и уязвлённым, не правда ли? И каждый раз, кажется, что если она захочет убить тебя, то это именно тот исход, который ты готов будешь принять, — Орочимару не отрывает взгляда от глаз цвета грозовой тучи. Удерживает его, будто бы желает запечатлеть в своей памяти каждую эмоцию. Подавиться ими.       На губах и в глазах нет усмешки, лишь тонкая корка льда. Холодный зимний ветер и никакой надежды на то, что рассвет наступит. Да и он для Орочимару уже утратил всю ценность… Как забытая побрякушка.        Зачем он говорит всё это? Почему наслаждается ощущением, будто его разрывают на части?        Он дал себе иное обещание, но нарушил его, как и другие сотни обещаний за эти два года.        Джирайя ощетинивается на мгновение, а затем прикрывает уста ладонью, смеется. — С твоей гордыней принять добровольную смерть? Ты сейчас обманываешь себя или меня?        Не позволяет себе поддаться страшному затягивающему чувству, что утаскивает его в бездну. Слова Орочимару ему категорически не нравятся. Его буквально с них перетряхивает. С эмоций, что он читает в жестах друга, в его повадках. Что-то не так… Что-то изменилось, хотя он не может пока уловить суть.        Он надевает на себя маску шута и улыбается, слегка хлопает того по плечу, но Орочимару знает, что дружеский жест в любую секунду может перерасти в атаку.        Джирайя стал сдержаннее, чем прежде, но и его терпение небезгранично. Если нажать на болевую точку посильнее, случится коллапс.        Змеиный саннин и сам не знает, чего хочет больше, отступить назад или продолжить эту пытку. Пытку для них двоих.        Кого он сейчас уничтожает? Себя или его? Кому и что пытается доказать? — А что бы выбрал ты? — докуренная сигарета тлеет на ветру, а затем, исчезает в темноте окончательно. Курить больше не хочется… Хочется выплюнуть собственные лёгкие.       Длинные пальцы сжимаются на чужом плече в ощутимом захвате, но затем, всё же, прикосновение исчезает, вместе с не произнесенными словами и непоправимы поступками.        Пламя гнева не успевает перерасти в поджог. Утихает, исчезает, как маленький огонёк той чертовой сигареты. — Я бы принял любой её выбор и поступок, Орочимару, — Джирайя делает несколько шагов назад, кладёт руки в карманы. Его голос звучит твёрдо и решительно. Он говорил так и в ту ночь перед своей последней миссией, когда решил сжечь все мосты… Когда передал ему книгу и попросил позаботится о той, кем были заняты все его мысли.       Орочимару знает, что тот говорит правду… И от этого на душе становится ещё более гадко.