Double

      Он весь был в охровых брызгах, в плавящейся патоке бронзы, в солнечной желтизне, в ярком цвете апельсиновой цедры и лисьего хвоста — рыжик, червонное золото.       Только веснушек не хватало: ну, в самом деле, как можно было про них забыть?       Канда — злобное хмурое нечто, носящее грозовые тучи под челкой и штормовую синеву в колючих глазах, — остро нуждался в щепотке солнечного тепла, хоть и сам того не понимал и, уж тем более, никогда бы не принял.       Косился на жизнерадостного болвана-Лави, рычал, давней детской привычкой скалил не такие уж и острые зубы.       Подмечал за обманчивым ласковым теплом свет неоновой звезды, который может спалить дотла: сверхновая, космические глубины, где личность истинная давно потерялась за сотней чуждых и лживых личин.       Кто теперь разберет, где оно настоящее, это солнце?       Канда держался подальше, никого не подпуская к себе, а уж этого — и подавно, а несносный Книжник, будто издеваясь, так и льнул, твердо зная: нельзя пройти мимо, не дернув по извечной мальчишеской повадке за хвостик.       Пусть перед ним и не девочка, пусть за невинной вольностью последует удар такой неистовой силы, что вся Кандина нестабильность сразу проявится налицо: псих он, если ты вдруг сомневался, Историк. Да и кто еще мог бы выйти из-под руки ученых-садистов, умерщвляющих по сотне раз за один день и по столько же, к счастью, воскрешающих?       Лави знал слишком многое, Канда и сам не представлял, сколько всего тот может знать.       Рычал, ярился, отталкивал, даже ненавидеть пытался, хоть и безуспешно.       Хранил свою непогоду затяжного ноября, как единственно понятное и привычное, а Лави-солнце…       Наперекор всему упрямо его грел.