Double

      Неа смотрит на Канду желтыми глазами; «Не его, — шепчет, — мой». И больше не остается никакого Аллена, и волосы завиваются кончиками-узелками, по-настоящему, по-взрослому седеют, и ожесточается лицо, резчает в чертах. Комнату заполняет волшебными звездами барахлящего светильника, прикупленного на блошином рынке, волшебство разливается по стенам золотистыми бликами, и пока нет Джонни, пока нет — как будто бы нет ведь, — и его, этого Аллена, можно, всё можно, всё дозволено, потому что руки — они те же, губы — те же, хоть и целуют иначе, и пусть Канда уже не понимает, кто ласкает его, кто обнимает и шепчет на ухо безумства охрипшим и резким голосом…       Пусть всё будет так, ведь совладать со своим желанием Канда все равно не в силах.       Знает как нерушимую истину: это неизбежно.       Знает: сам он сейчас настолько жалкий, что никого из них убить, вопреки своему обещанию, уже не сможет.       Ни седовласого мальчишку-экзорциста, ни поселившейся в его теле химеры-Четырнадцатого.       Муген падает из рук, звезды рисуют на стенах причудливые вензеля, а Канда незаметно погружается в агонию счастья, тонет в ней, тонет в желтых глазах, обрамленных паутиной седины.       Любит, наверное — так это называется.       Слишком поздно, уже — любит.