Double

      Линали давно стало казаться, что на ресницы ей налип снежный иней — такие неподатливые, неподъемные и тяжелые стали веки с тех пор, как что-то разладилось в большом шаре с парящими блестками, разбежалось по толстостенному стеклу паучьими трещинами.       Она выплакала глаза до слепоты, но ненавистные слезы всё лились и всё оседали невидимыми хлопьями, вмерзая в оледеневшие от внутреннего холода щеки.       У них было счастье и дом с яркой ширмой оранжевых грез, а потом в одночасье ничего не стало: ни дома, ни грез, ни брата, осталась только каменная тюрьма с божьими служителями в непроницаемых сутанах, и Линали ненавидела этот острог, призванный заменить ей незаменимое.       Время летело вереницей безликих дней, и Линали упрямо сгорала в них, таяла как свечка, плавясь остатками выжженного дотла воска, пока однажды брат не вернулся, не возник на пороге, пропахший бумажной пылью и дальней дорогой, и не подал ей руку со словами, в которые до конца не верилось:       — Вставай, принцесса. Мы отправляемся в долгое путешествие. Хочешь, я открою тебе секрет? Дом всегда с нами, дома больше нет.       И Линали, смахивая с ресниц подтаивающий теплой капелью снежный налет, крепко-крепко стиснула его руку, нарекла тюрьму домом, нарекла беду счастьем.       Долгими вечерами смотрела в окно, позабыв и оранжевую ширму, и прежние беспечные дни, намертво стершиеся из памяти, где только часто-часто вертелось, точно мелодия из китайской музыкальной шкатулки, мантрой по кругу:       «Дом всегда с нами».       «Дома больше нет…».