Ecstatic Shock

      Мне всегда думалось, что любовь ударяет сразу, не мешкая.       Однако какая же она всё-таки трусливая: скрывается под опрометчивой, бледной, скромной заинтересованностью в ком-либо, ненавязчиво доводя до твоего сведения, что это именно тот человек, с которым ты непременно встретишься завтра и послезавтра, и через неделю, месяц, год, попивая американо, ради пустой болтовни из-за своих невзгод, либо наоборот, гуляя вдоль тропинки для двоих шириной.       Я лишь со временем понял, как важен мне диалог с тобой в телефоне, твоё присутствие в моём доме и мерная поступь смешливых рассказов по тропинке бок о бок в лоне бережной красы вечерней природы.       Я продолжал оставаться сторонним наблюдателем своего неравнодушия, предоставив себя воли случая, или же был таким дураком, что попросту не замечал того самого случая, что уже безвозвратно и больно, что уже глубоко вошло и размножилось втрое фривольно во мне.       Пока однажды ты не сказал:       — Я влюбился в кое-кого…       На торопливом вздохе, я забылся.       — Ты чего?       — (Кашляя). Подавился.       Облил пальто.       Но не то я хотел бы услышать последующим.       Его звали М***, и, в прочем, завоевать ему тебя не стоило ничего, ведь ты уже был без ума от него.       Я (бескорыстно) попросил только рассказывать мне всё, потому что мне интересно, как проживает счастье твоё день за днём.       Я стал именно тем, для кого тесновато на тропинке для двоих шириной, и мне частенько приходилось идти к тебе, то есть к вам, спиной.       Я нисколько не опечален, — честное слово лжеца, — ведь ничто не мешало мне вновь предастся анализу самого себя.       Я был никто. Лишь сторонний наблюдатель преждевременной драмы. Но как-то плавно вошёл третьим действующим персонажем после первого акта, а теперь приходилось поддерживать нейтралитет к недвусмысленному интересу твоей пассии ко мне. Не стал говорить об этом тебе, обетом молчал, потому что дело не моё, исключительно ваше личное. Да и ты был так ослеплён лукавством обманутой влюблённости, что кроме чувственного дурмана в тенорных «люблю», воздействующих на твои эндорфины опиумом, отказывался принимать что-либо ещё.       Сдержанный вздох, ведь твой рассказ как всегда волнующий и возбуждённый, скорый, ведь тебе хотелось поведать мне столько всего.       Всё же мне не давала покоя мысль, что я был облапошен собственным недоверием к себе и своим чувствам. Верно, я спутал любовь с тобой, тебя с любовью, ведь вы, оказывается, так похожи своей теплотой и оба горазды причинять одинаково боль.

      — И что же теперь? Ты с нами?       — Нет. Я по тропинке домой.