***
Немного заспанные глаза врача вдруг увидели знакомые рыжие космы, теперь же спутанные, убранные в неопрятный хвост; чёрный плащ худо-бедно скрывал выглядывающую кофту, ворот которой был сильно натянут. Невзначай повернув голову набок, дабы наконец вставить ключи в замок, Накахара случайно обнажил шею, с яркими синяками на ней. Тёмные глаза удивленно распахнулись; пазл выстроился в чёткую картину; пальцы невольно сжали края рубашки; где-то внутри больно кольнуло, заставив всё сжаться. Вопросы готовы были слететь с губ, только вот горло будто пересохло, а язык не слушался. Голубые зрачки словно вздрогнули при виде Дазая. Ключи со звоном выпали из похолодевших пальцев нарцисса; скрывать что-либо теперь было бессмысленно. Хотелось кинуться на шею, расплакаться, извиниться, но он лишь остался стоять напротив, садистки наблюдая за чуть ли не за плачущим Осаму. Глаза словно заволокло пеленой тумана; слёзы стояли в очах, грозясь обрушиться ливнем, с размытым отчаяньем в каплях. — Вот ты как. А я-то думаю, почему сегодня Достоевский не явился? — дрожащим голосом сказал врач, не забыв съязвить в ответ. — Шашни за моей спиной строишь… Я буквально тебя со дна тяну, а ты мне в ответ такое, — смахивая слёзы, укорял его Дазай. — Я не хотел, правда, — подал голос Чуя, приближаясь к Осаму, на что тот лишь отодвинулся, глядя покрасневшими от слёз очами. — Однако в постель ты с ним полез. Не надо отговариваться, дел наделал — так отвечай. Думаешь, я слепой, наверное? Недооцениваешь, — уверенней проговорил Дазай. — Твои переглядки, улыбки с ним, встреча в баре. Думаешь, я не вижу ничего?Ошибаешься, — ходя вокруг да около, лихорадочно вёл беседу психотерапевт. — Даже сейчас. Ты стоишь передо мной в моей кофте, в моём доме с засосами на шее. Заметь, не я их поставил. А ты так скучал, что аж поскакал к Фёдору, — не останавливался Дазай, продолжая издевательским тоном. — Н-но я правда, извини м-меня, Осаму, — сорвался с места нарцисс, пытаясь заключить врача в объятья. Высвободившись из холодных рук мужчины, тот оттолкнул его от себя, чувствуя, с каким трудом даётся каждое действие. Каждое слово, насколько бы правдиво оно ни было, стало безумно трудно говорить. Было тяжело смотреть в до сих пор пленяющие глаза нарцисса. — Уходи, — шёпотом проговорил Дазай, в голосе которого чувствовалась сталь, несмотря на горькие слёзы на щеках. — Уходи, прошу, — громче проговорил врач, чувствуя, насколько сильно дрожит его голос. Накахара чуть ли не подпрыгнул от такой просьбы. Пальцы нехотя нашли на полу оброненные ключи и неспешно положили их на тумбу рядом, возвращая. Чуя ещё раз оглядел прихожую, задерживаясь взглядом на Осаму, устремившего взгляд в пол. Ручка поддалась, и дверь снова открыла путь, только теперь иному времени — одинокому, мучительному, наполненному неизвестностью. Огненные космы в последний раз появились в этом доме, исчезнув теперь в непонятном направлении. Не поднимая глаз, Дазай простоял так, пока за дверью не стихли неспешные шаги нарцисса. Слёзы, словно выжидая ранее этого момента, полились по щекам с новой силой; прислонившись спиной к холодной стене, Осаму сполз вниз, касаясь пола. Из-за слёз врач ничего не мог разглядеть, всё размылось, помрачнело; аккуратный нос порозовел, становясь нежно-красного оттенка; длинные пальцы от досады сжимали тёмные локоны, чуть ли не клоками выдирая волосы.***
Плащ, от которого до сих пор слабо веяло изученным запахом, легко поддавался каждому дуновению ветра, распахивая и обнажая находящуюся под ним кофту. Холодящий кожу ветер пробирал до костей не по погоде одетого Накахару, однако холод никак не трогал его. Голова была занята другим. В горле стоял ком, в душе смута. Паршивее некуда. Пальцы машинально потянулись к дальнему карману, нащупывая сквозь ткань картонную пачку. Искра мелькнула перед очами, на миг освещая их. Небо давило на руки, в ушах до сих пор эхом отдавался дрожащий голос. Дым обволакивал лицо, растворяясь в атмосфере; сигарета неумолимо тлела, осыпая пройденный путь пеплом. Время не имело значения: вроде и ночь, а вроде вот и рассвет, в кровавые краски окрашивается небо. На улице было пусто, даже слишком; слёзы застыли, превратившись в ледяную корку. Синие круги под глазами виднелись чётче, стали отливать болезненной синевой. В доме зажёгся свет, не включаемый здесь днями; чёрная одежка осталась висеть в прихожей, около затворенной двери; в помещении запахло жженым табаком. Пыльный бокал вновь стал чистым, сквозь хрупкое стекло виднелась плескающаяся жидкость тёмно-бордового оттенка. Сосуд опустел, недопитые капли стекали обратно вниз, однако отчаянье сменилось лишь горечью во рту. Оперевшись локтями об стол, Чуя подпер руками голову, переводя взгляд на окно, на подоконнике которого скопилась пыль. Солнце восходило на небо, розовые полосы смешались с другими — голубыми, более яркими. Как всегда. Изо дня в день. Лучше не стало, прибавилась лишь злость на самого себя. Снова испортил всё, потерял всех, кто был ему дорог. Даже Осаму, казалось, уж его-то потерять невозможно. Простая встреча в распивочной сломала обоих, разрушила отношения. Горячие реки текли по раскрасневшимся щекам врача, в квартире будто похолодало. Смотреть на себя в зеркало стало противно: красные глаза, розовое лицо и грязные кудри довершали образ. Холодная вода освежала, одновременно смывая солёные дорожки. Силы будто покинули Дазая, даже плакать уже было невозможно. Мягкая подушка впитала последние слёзы, становясь мокрой; засаленные пряди разметались по постели. Каштановые очи направили свой взор на окно, через которое было отчетливо видно уходящий на ещё одни сутки кровавый рассвет.***
Летели дни, а картина особо не менялась: Накахара перебрался к Достоевскому, чуть ли не постоянно прибывая в похмелье, а Осаму уволился с клиники и почти не выходил из дома. Желание бросить работу давно возникло у бывшего врача — надоело скрывать отношения. Бывшие отношения. Теперь же это воспоминание лишь ножом резало по сердцу. Казалось, уже и плакать-то нечем, слёзы кончились. Чувства к нарциссу никуда не делись, они до сих сопутствовали ему, добивая окончательно. Стало невозможно просто жить. Всё мешало, куда ни глянь: вот здесь они сидели в обнимку на позднем солнышке, а здесь лежат бинты, неаккуратно открытые Чуей. И без того израненное сердце подвергалось новым ударам каждый день; странно, что оно до сих пор что-то чувствовало. Выхода из этого положения, казалось, не существует, а если он и был — то точно не самый лучший, однако тогда было далеко не то время, чтобы рассуждать об этом. Перед ним был только один выход — наркотики, первое знакомство с которыми произошло ещё в старшей школе, по юношеской дурости. Теперь же мужчина нашёл в этом спасение, плата которому — собственное здоровье. Если тогда это не вызвало у него зависимости, то сейчас всё сложилось совершенно наоборот, отвыкнуть стало безумно тяжело. Уже было и не представить жизнь без чудотворного порошка в маленьком пакетике. Дазай мог вечно смотреть на этот мир под призмой наркотиков, на мир, в котором нет места для печали, разлуки и уныния. Его щёки немного впали, а карие глаза словно остекленели, потеряв живой блеск; было видно, что мужчина ещё больше исхудал, чем прежде. Дни и ночи сплелись в вереницу, рассеянным туманом отдаваясь в памяти. Мысли о рыжеволосом нарциссе теперь ещё чаще возникали у него в голове, дразня. Думами бывший врач всё больше пытался перенестись, прикоснуться к Накахаре, уловить носом знакомый запах, зарыться руками в роскошные космы. Однако нарисованные разумом картины сильно отличались от суровой реальности, хоть ты тресни. Жизнь у Чуи тоже пошла не самым лучшим чередом: да, хорошо, до безумия, но лишь телу. Не душе. Простой язык двух тел, души же были чужды друг другу. Причины прошлых чувств к Фёдору стали загадками даже для самого нарцисса; познав характер русского, Накахара сразу же понял, что им не по пути, просто он сошёл на кривую дорожку. Досада и обречённость преследовали нарцисса. Одно решение, одна ошибка стоила ему самого ценного. А в итоге Чуя остался с крысой, самой настоящей. С загадочным блеском в глазах и подлыми намереньями на уме. Чувство вины съедало изнутри наравне с привязанностью; каждое воспоминание — как осколок, больно врезалось в грудь, калеча. Иногда чудилось, будто вот — раздается снизу звук, и на пороге стоит Осаму. В чужом доме, с любимым бежевым пальто на плечах и огнём в глазах. Однако никто не приходил, а ведь и не должен вовсе; он виноват. Жаль, что теперь и не увидать огня, сжигающего всё и вся, этого пламени. Костёр погас, может и не навсегда, но надолго точно. Даже в такой жизни имела место рутина: зависимость ещё не проявилась во всей своей красе. Однако сегодняшний день стал неким исключением из правил — появилось необъяснимое желание прогуляться. Зеркало отражало изменившееся лицо Дазая; холодная вода вновь просочилась сквозь дрожащие пальцы, уловимо освежая. Отодвинув задёрнутые шторки, бывший врач поморщился солнечному свету. Слабость захлестнула тело на миг — Осаму покачнулся, но остался на ногах, вовремя ухватившись за дверной косяк. Простояв так около минуты, мужчина оправился, приближаясь к кухне. Его встретила далеко не самая лучшая картина: захламленная раковина, давно пустой холодильник и множество кружек с уже остывшим на дне кофе. Ни один укор в свою сторону даже не проскользнул в его голове — уже привычно это видеть. Полазив по шкафчикам, Дазай нашёл недавно открытую упаковку крекеров. Пара штук тут же оказалась у него во рту; запив всё это стаканом простой воды, Осаму побрёл на верх. Порывшись в вещах, он нашёл свитер явно не первой свежести, однако это ничуть не волновало его. Лениво натянув на себя вещь, мужчина не спеша спустился, ища заветное пальто. Немного даже забытый звук дверного замка дошёл до его слуха; порыв ветра взъерошил тёмные кудри. Карие глаза посветлели на вялом осеннем солнце. Пункт назначения не был обозначен. Незаметно для себя Дазай стал вглядываться в каждую мелочь, стал рассматривать нарисованные перед ним пейзажи, непривычно дивясь их красоте. Жухлые листья красиво сочетались между собой, бросались в глаза из-за своей яркости. Осаму брёл по Йокогаме, чуть ли не по-детски удивляясь всему: настолько сильно он позабыл об окружающем его мире, просто утонув в своём — мрачном, туманном. Уж точно без ярких листьев под ногами. С моря неплохо дуло — ветер распахивал плащ снова и снова, чем немного нервировал мужчину. Мороз стал закрадываться под одежку; холодок пробежал по фарфоровой коже. Десятки лиц мелькали перед ним, безучастно исчезая из поля зрения. Лишь одна физиономия, показавшись привлекла его. Лицо с аккуратно посаженными крысиными глазками виднелось чуть поодаль, среди других прохожих. Злосчастно знакомый силуэт предстал взору поблекших глаз. Тёмная накидка привычно развевалась сзади, частично скрывая худую фигуру русского. Злоба жёлчью закипела в Дазае, желая выплеснуться наружу в виде синяков и неприятных ссадин на чужом теле. Руки буквально зачесались; захотелось увидеть контрастную струю на бледном лице; лицезреть чужую боль. Глубоко внутри мужчина сам удивился собственным намереньям, однако пробиравшие чувства были сильней. В голове обрывками всплыли студенческие годы, а именно, не самые приятные воспоминания о Достоевском. Не поладили нравами они сразу — уж слишком эгоистичен был Фёдор, да впрочем, и сейчас он ни капли не изменился. Соперничество. Именно оно легло в основу их непростых отношений на протяжении многих лет. Всё, что угодно могло стать предметом их первенства: те же самые отношения или учёба. Со стороны похоже на цирк, не больше. Только для них все было всерьёз, взаправду. С того времени прошло много дней, но неприязнь все равно осталась; проскальзывала между строк. Плевать. Всё равно на внешний вид, на неопрятность, на его мнение в конце концов. Твёрдой походкой Осаму направлялся в сторону Достоевского, немного грубо проталкиваясь сквозь поток идущих навстречу людей. Маленькие язычки пламени словно отражались в карих очах, злобно мелькая и разрастаясь в нечто большее.