Si veut le roi

      ***       Советник не любил зеркала, но был вынужден держать одно, достаточно большое, в туалетной комнате. Ему никогда не доставляло удовольствия смотреть на себя со стороны, но советник знал: выглядеть безупречно — его долг. И он был безупречен — и физически, и морально. По крайней мере казался таковым.       Молодой человек медленно расстегнул инкрустированные серебром пуговицы, с педантичной аккуратностью стянул и сложил одежду. Искоса глянул на свое отражение. Вздохнув, заставил себя встать перед зеркалом в полный рост. Невесело усмехнулся, ловя в темном стекле собственные глаза. «Думаешь, я не знаю, что на твоем теле достаточно шрамов?», — мягко произнес в его голове голос короля.       Шрамов на тонком, изящном и удивительно крепком для подобного сложения теле советника и впрямь было достаточно. Проще говоря от плеч до ягодиц на нем буквально не оставалось живого места. Белоснежная кожа, испещренная тонкими рубцами, покрылась неприятными мурашками. Советник никогда не мерз, напротив, скорее тяжело переносил жару. Усилием воли он погасил нервную дрожь, заставляя себя расслабиться. «Гусиная кожа» разгладилась. Советник завел руку назад, провел кончиками пальцев по изрытой отметинами спине. Когда-нибудь король узнает…       ***       Он знал будущего короля, точнее, того, кто так им и не стал, с детства: Франсуа, дофин Франции, не жаловал мелкого, но шустрого и смышленого мальчишку. Тогда его мало кто звал по имени — чаще «эй, ты!». И лишь кормилица, полнотелая красавица-валлийка, странной прихотью судьбы оказавшаяся во Франции, ласково звала ребенка на свой лад — Мейлиром. В нем и самом была валлийская кровь — от матери, умершей в родах. Отец не признал его, разумеется, но дал мальчику возможность расти при дворе. Кормилица, Фрайда, которую на французский манер кликали Бригиттой, в свое время подкармливала и младшего брата дофина, Анри. Но Мейлира отдали в компаньоны, а скорее — просто подарили — наследнику короны, Франсуа, жестокому своенравному сорванцу, уже в совсем юном возрасте жадному до кровавых развлечений вроде травли дичи и охоты.       Мейлир жалел, что судьба свела его не с Анри — спокойным, уравновешенным, не лишенным доброты младшим сыном короля Франсуа I, основавшего ангулемскую ветвь династии Валуа. Но роптать не смел, и лишь вздохнул с облегчением, когда обоих принцев отправили в заложники ко двору испанского короля Карлоса V. Три года Мейлир провел в тишине и покое, оттачивая разум изучением книг и постижением премудростей полюбившихся наук, и тренируя тело, как пристало компаньону самого дофина. Справедливости ради, со шпагой он управлялся не хуже, чем с пером, хотя больше любил второе. Не по годам умный и проницательный, он рано понял, что перо зачастую намного смертоноснее.       А потом все стало по-настоящему плохо… Вернулись оба принца, и король Франсуа I решил всерьез заняться обучением старшего сына — будущего наследника престола. На беду Мейлира, Франсуа-младший оказался ленив до учебы и меньше всего хотел просиживать штаны за книгами вместо очередных игр.       Отец дофина, «король-рыцарь», как он сам любил себя величать, и сам в детстве избалованный до безумия боготворившей его матерью, Луизой Савойской, поначалу не был готов проявлять долженствующую строгость. Однако затем, после многократных жалоб учителей, нашел «оригинальный» выход, позаимствованный у ненавистных ему, но вполне им уважаемых англичан. Так Мейлир стал мальчиком для наказаний. Вот только англичане считали, что воспитанник должен испытывать к ребенку, который был бит вместо него, глубокую привязанность, и потому будет стараться всеми силами не подводить друга под удар. Франсуа-старший же подобными тонкостями не утруждался. Он и в целом отличался поверхностностью, ухватывая и перенимая зачастую лишь внешнюю сторону, оболочку вещей и явлений, но совершенно не вникая в суть. Такими же поверхностными позднее оказались и его гуманизм, и ренессанс, который он силился внедрить во Франции. Неудивительно, что его «гуманизм» обернулся расцветом инквизиторских костров по всему Парижу, на которых сжигали и тех самых гуманистов, которых ранее король привечал. «Si veut le roi, si veut la loi», — говорил Франсуа I. Чего требует король — требует закон. Зачастую ничего, кроме бессмысленной жестокости, подобные желания, возведенные в ранг непреложных законов, окружающим не несли.       Впрочем, Мейлира в ту пору мало заботил моральный облик короля. Гораздо больше его пугал дофин, который, казалось, невзлюбил мальчика еще больше. Принца можно было в чем-то понять: за время его отсутствия презираемый им бастард, хоть и был его на пару лет младше, успел вытянуться и догнать в росте Франсуа-младшего. К тому же Мейлир был явно хорошо образован и умен, а в ловкости и умении управляться с оружием мало уступал принцу, слегка одичавшему за время плена у врагов. Даже собственный брат дофина предпочитал его обществу Мейлира, чувствуя в нем родственную душу. На Анри Франсуа было плевать, но конкуренцию он органически не выносил и мстил Мейлиру при любой удобной возможности.       Франсуа минуло двенадцать, Анри — одиннадцать, Мейлиру — десять. С третьим сыном короля, маленьким Шарлем, как и с юными принцессами путь Мейлира не пересекался практически никогда. Анри учился отдельно от брата, да и в целом стремился к знаниям, пусть и не с таким усердием, как юный невезучий бастард. А вот Франсуа… у него появился новый серьезный стимул не учиться. Раз в неделю, по средам, вместо него пороли его компаньона и игрушку — и дофин не упускал случая посмотреть на экзекуцию всегда, когда не был занят охотой, азартной игрой или чем-то еще не менее интересным. Небольшая комната с жесткой лавкой для порки, снабженной ремнями для фиксации наказуемого, и вазой с розгами стала его любимым местом развлечения.       Впрочем, в первые годы Мейлир послушно сносил порку. Он даже привык получать некое моральное удовлетворение от выпавших на его долю испытаний, читая о римских стоиках, и сравнивая себя с ними. Боль и страдания он научился переносить с действительно редкой для такого юного возраста стойкостью, закаляя характер выдержкой и очищая душу смирением. Однако принц взрослел, и, на беду его компаньона, дурной нрав его высочества лишь укреплялся.       Как-то Франсуа, уже приблизившийся к своему шестнадцатому дню рождения, и в полной мере познавший вкус власти, остановил прислужника, готовящегося привычно пристегнуть Мейлира к лавке.       — Нет. Отец же говорил, что я должен чувствовать его боль, как свою, верно? Мне должно быть сты-ы-ы-ыдно, что я так плохо старался в учебе, — принц явно кривлялся. — Ну так вот, чтобы я лучше почувствовал, сделаем так.       Дофин лег на лавку — впрочем, не как наказуемый, а на спину, и поманил Мейлира к себе. Когда мальчик засомневался, прислужник подтолкнул его, стремясь угодить принцу. Выбора не оставалось, и обнаженный по пояс Мейлир со страхом и неясным ему самому отвращением устроился сверху на полностью одетом Франсуа, который заставил его уложить голову себе на плечо и крепко прижал к себе. Слуга притянул его ремнями к лавке — и к Франсуа, оставив руки принца, в отличие от Мейлира, свободными. Сам же бастард был надежно связан, и неожиданно впервые испугался подобной беспомощности.       — Смотри не задень меня, — велел дофин прислужнику, убирая руки со спины и плеч своего вынужденного компаньона, и экзекутор привычно занес розгу.       Мейлир зажмурился. Почему-то так терпеть наказание было значительно тяжелее. Франсуа жадно ловил каждый его судорожный вздох, натяжение мышц, неконтролируемую дрожь. Мейлир невольно вжимался в принца всем телом, словно пытаясь отстраниться от жалящих ударов. И, хотя ему удалось, как обычно, стойко перенести порку без криков и жалоб, одеться он смог после экзекуции с трудом: руки непривычно дергались, а лицо заливала краска непонятного, муторного стыда. Дофин тоже выглядел раскрасневшимся — однако на удивление довольным. Всю следующую неделю он даже не слишком докучал бастарду, хотя, конечно, намеренно проказничал на занятиях, чтобы ко дню наказания накуролесить достаточно для суровой порки.       Когда Мейлира вновь заставили лечь сверху и плотно притянули ремнями к его хозяину, дофин велел прислужнику:       — Не жалей. Я хочу слышать, как он кричит. Что это за наказание, я тебя спрашиваю, если на нем толком ни следа не остается? Делай свое дело, как положено, или я пожалуюсь отцу, что из-за тебя мне не даются науки!       Перепуганный слуга измочалил о спину Мейлира несколько розог, а несчастный мальчишка извивался и рыдал впервые за много лет, прижимаясь к хозяину. Ни в тот раз, ни в последующие, он еще не замечал очевидного — и в силу собственной невинности, и в силу того, что порки, раз от раза все более жестокие, постепенно превращались в откровенные пытки.       Ближе к своим пятнадцати он уже панически боялся и дофина, и слугу с розгами, а его несчастная спина между наказаниями не всегда успевала толком зажить. В то же время гордость и природная застенчивость, а также необъяснимый стыд и ощущение неправильности, порочности происходящего сковывали его уста, не давая даже подумать о том, чтобы кому-нибудь пожаловаться — хотя бы даже дружески настроенному Анри, не то, что королю Франсуа-старшему. Впрочем, король, занятый войнами, устранением конкурентов и любовными утехами, ему бы точно не помог.       Весь ужас своего положения Мейлир оценил позже. В одну из ненавистных сред, когда слуга уже связал его и собирался притянуть ремнями к Франсуа, тот неожиданно стянул с худых бедер бастарда штаны, обнажив поджавшиеся ягодицы.       — Пороть положено везде по голой коже, — холодно прокомментировал он, и слуга не осмелился возражать дофину, за которым к тому времени уже закрепилась слава скорого на расправу и гневливого отрока.       Мейлир задохнулся и залился краской, когда по голому заду прошлась розга: невольно прижавшись обнаженными бедрами к своему мучителю он ощутил то, что испугало его гораздо больше самой страшной порки. Розга не дала даже попытаться отстраниться, и он вновь дернулся, невольно елозя по беззастенчиво твердеющему естеству Франсуа. Тот положил руку ему на затылок, вдавил его голову в свое плечо и коротко, хрипло велел:       — Сильнее.       Когда Мейлира наконец отвязали, его мутило от тошнотворного, тягучего стыда, боли и ноющей тяжести внизу живота, и он боялся смотреть на хозяина. Франсуа подошел, резко дернул за волосы, вынуждая поднять голову, и плотоядно облизнулся, наслаждаясь паникой ненавистного бастарда.       — Увидимся на следующей неделе, — насмешливо бросил он, выпуская жертву.       Мейлир тогда слег: сказалось нервное напряжение и перенесенный ужас. Растеряв всю свою стойкость, он втайне надеялся, что лихорадка и болезненное состояние дадут ему передышку, но в следующую среду Франсуа навестил его самолично.       — Не думай, что сможешь спрятаться, — зло процедил принц, когда его компаньон попытался встать, дабы приветствовать его высочество, как подобает. — А знаешь… раньше верили, что короли могут исцелять прикосновением. Я пока не король, но, думаю, тебе хватит и того, что есть. Вот сейчас и проверим правдивость этой легенды. Потрогаем тебя как следует… и где следует.       В другое время Мейлир бы справился — ярость придала ему достаточно сил, да и был он немногим слабее Франсуа. Однако в тот миг, истощенный болезнью, полусонный от введенного в моду швейцарским алхимиком* лауданума, которым Мейлира поили, сбивая жар, он оказался беспомощен, как котенок.       Дофин легко повалил его на кровать, заломил и связал за спиной руки, стянул штаны, заголяя зад. Для своих юных лет принц оказался на удивление опытным насильником. Судорожно сжатые ягодицы жертвы ему не помешали: Франсуа принес с собой флакон с маслянистой мазью. Оседлав бедра Мейлира, он щедро зачерпнул резко пахнущую смазку, растер в ладонях.       — Как по маслу, — самодовольно протянул он, втискивая пальцы в напряженную плоть. Скользкие от мази, они легко преодолели сопротивление мышц, и Мейлир лишь причинял себе боль, упорствуя в борьбе.       Ни крики, ни мольбы не помешали дофину получить желаемое — ни в тот раз, ни в следующие. И если сначала принц подло воспользовался болезнью и слабостью Мейлира, то после держал его в подчинении позорностью произошедшего и стыдом, и бастард не смел противиться насилию, парализованный самой мыслью о том, что его бесчестие может стать всеобщим достоянием.       До самой своей смерти, настигшей его на девятнадцатом году, Франсуа всеми силами превращал жизнь Мейлира в настоящий ад.       ***       Советник выдохнул, словно стряхивая с себя липкую паутину воспоминаний. Что было — то было. На его счастье, Анри, всегда симпатизировавший талантливому бастарду, не только не следовал по стопам старшего брата, презиравшего и третировавшего Маглуара, но и приблизил его к себе, а после официально назначил советником и даровал титул.       Впрочем, советник полюбил Анри вполне искренне и берег своего господина не потому, что именно король обеспечивал его карьеру и безопасность. Просто тот еще в детстве видел в бастарде человека, а не игрушку и мальчика для битья. А советник всегда умел достойно платить по счетам.       * речь о Филиппе Ауреоле фон Гогенгейме, знаменитом Парацельсе, а лауданум — это популярная в те времена опиумная настойка на спирту