La gozadera

      Старая колонка всхлипывает, будто заикаясь, закашливается электронными хрипами и сбившейся мелодией, и Марсело только руками разводит с улыбкой на недовольный гул раздосадованной прервавшейся музыкой танцующей снаружи толпы. Он бы и рад вернуть им веселье и лёгкость пьяного вечера, как только умеет, но барахлящая техника его рукам давно не поддаётся, а, значит, придётся опять снимать её и отдавать мастеровитому Филиппе, привыкшему больше к угнанным автомобилям, а не его музыкальной гарнитуре, но по доброте душевной ещё ни разу не отказавшему.       Кто-то в толпе включает музыку не то через портативную колонку, не то через простой динамик телефона — получается не так громко, но танцующие разговаривают и смеются чуть тише, чтобы не терять жёсткого ритма американской мелодии, отчего-то полюбившейся обитателям мадридских трущоб, — и Марсело почти даже не сомневается в том, чьих это рук дело. — Hola, — и этот грубый неловкий испанский с явным славянским акцентом ему тоже прекрасно знаком. Он обнимает приветственно Луку, одного из немногих европейцев, рискнувших сунуться в латиноамериканские кварталы, целует радушно в обе щеки и, смеясь, треплет по волосам, получая в ответ широкую светлую улыбку и неприятно ударивший в плечо крепкий кулак. — Лукита, ты только пришёл, а уже меня избиваешь, — Модрич посмеивается над ним, молча качая головой и только ухмыляясь криво.       Лука плох в испанском — сказывается неудачный переезд, хотя, скорее, побег из опостылевшей холодной Англии, ставшей внезапно слишком чуждой и опасной, и невозможность устроиться в Мадриде нормально. Они все когда-то бежали сюда в поисках лучшей жизни — не хорошей, но хотя бы той, где твоей судьбой не станет смерть от голода, нищеты, шальной бандитской пули уличных группировок, бежали от войны, от насилия, наркотиков, панелей, мафии, от смертельной бедности, от страха, от тоталитарных порядков, от продажности, от всего, что угнетало и ломало тысячи и миллионы людей. Кто-то из них был наивен, обретая после пережитого ужаса веру в то, что по ту сторону океана, в королевской богатой столице их ждёт хоть что-то большее, что-то светлое, Мадрид был их надеждой, их целью, их мечтой.       Марсело не думает о том, для скольких из них Мадрид стал гибелью. — У тебя есть пиво? — он хмыкает, хитро поглядывая на перекатывающегося с пятки на носок Модрича, спокойно смотрящего на беснующуюся перед ним карнавальным цветастым безумием толпу латиноамериканцев. Влажные обнажённые тела блестят в скудном свете фонарей, смуглая кожа кажется алой и оранжевой, выпачканной яркой краской пламени старых ламп, кто-то тянет руку к ним, слепо пытаясь сцапать и затянуть в свои пляски не то Марсело, не то Луку, но они оба уворачиваются от чужих ладоней и спешат скрыться внутри. — Ты, правда, хочешь пива? Может, всё-таки чего покрепче? Или ты опять забыл, как сказать «Виейра, наливай всё, что горит»? — Лука фыркает, показывая пальцами цифру два в воздухе.       Первое время местные считали, что испанский он не понимает вовсе — приходил молча, жестами просил выпивки, платил всегда вовремя, оставляя немного «на чай» Марсело или обнимая Каталину, вместо денег требовавшую только чужого тепла и внимания. Потом решили было, что заезжий хорват немой — не лучший и не самый здравый их вывод, но вечно молчаливый Модрич, тем не менее, прекрасно понимавший абсолютно всё, что говорят ему даже с самым жутким акцентом выходцы южноамериканского континента, на другие мысли не наталкивал. И только теперь, спустя почти год их одностороннего общения, когда Марсело с доброй улыбкой подтрунивает над Лукой, рассказывая свои многочисленные истории, выяснилось, что говорить по-испански Модрич может. Но не хочет. И не говорит. Политика простая, но Марсело абсолютно непонятная. — Ты надолго сегодня? Или как обычно? Выпьешь и побредёшь к себе тоскливо домой, просиживать задницу на диване? — он подначивает беззастенчиво, провоцирует, но в то же время крепко обнимает за плечи, пододвигая к нему наполненный щедро стакан с дешёвым мутным алкоголем. Лука опрокидывает горчащую жидкость в себя, опустошая до половины в несколько глотков, морщится, кривя лицо, и выдыхает резко, с грохотом, не слышным за раскатами музыки, ставя стакан обратно на стойку. — Дерьмо какое, Марселиньо, — Марсело тихо посмеивается, глядя на недовольное выражение пытающегося продышаться Модрича, которому не то странный вкус выпивки, не то её градус развязал язык, заставляя говорить куда больше, чем обычно. — Что это за хрень и зачем ты её наливаешь людям вообще? — Это настойка. Поверь, ты не хочешь знать, на чём она, — на губах Марсело лукавая белозубая улыбка, и Лука, да никто, не мог бы на него сердиться, даже если бы он подмешал бы им слабительное с виагрой в коктейль, который и без того не подадут ни в одном приличном заведении мира. Модрич допивает своё пойло, не решаясь определить, что в нём хуже — запах или вкус, и обнимает Виейру в ответ за пояс, приваливаясь боком. — Ты не слишком ли разговорчивый сегодня? Смотри осторожнее, трафик слов закончится, потом молчать придётся опять полмесяца.       Лука смеётся в голос. В черепной коробке алкогольные пары смешиваются с взвивающимся под потолок сигаретным дымом со сладким привкусом травки в благостный расслабляющий дурман, кружит голову, заставляя отпустить все проблемы и надуманные заботы. Модрич знает, зачем сюда приходят все, зачем он сам приходит каждый раз, хотя шум и постоянные песни раздражают привычный к тишине одиночества слух. За атмосферой, за музыкой и танцами с тем, с кем только пожелаешь, за свободой. Этот маленький мир, созданный волшебными руками Марсело и трепетно хранимый в собственном мыльном пузыре, принимает радушно в свою разноцветную оболочку, окутывает радостной иллюзией лёгкости, обманным эфемерным счастьем. Созданная единственным человеком, поддержанная ими всеми очаровательная Химера — их персональное спасение, их общая отдушина. — Ну кто-то же должен тебе сказать вовремя, что ты уже наглеешь, — кто-то сзади них хохочет оглушительно, и на плечо Марсело опускается чья-то тяжёлая рука. Ему даже оборачиваться не надо, чтобы знать, что ткань тёмной футболки сминает покрытая живыми яркими узорами ладонь. — Неужели кто-то решился дать твоему сарказму отпор, Марсе? — Лука заинтересованно смотрит на появившегося с другой стороны человека, быстро окидывает взглядом, отмечая залитые чернилами переплетённых рисунков руки, короткую модную стрижку, большие тёмные глаза и полные губы, растянутые в смешливой яркой улыбке. — Не познакомишь нас? — А тебе-то это зачем? — Модрич вскидывает бровь, молча глядя на подобравшегося Марсело, чуть надавившего на его плечи в попытке отодвинуть дальше от неизвестного мужчины, и на самого незнакомца, ничуть не смущённого такой резкостью. — Серхио Рамос, — он тянет руку Луке, игнорируя закатившего глаза Марсело, и Лука пожимает протянутую ладонь, кивая. — Лука Модрич, — Серхио удивлённо косится на уже выпутывающегося из сплетения их конечностей Марсело, спрашивая безмолвно, давно ли в бар пускают европейцев, пусть даже и мигрантов из других стран, но тот только отмахивается от них, возвращаясь за стойку, чтобы выдать кому-то страстно требуемую бутылку пива самому вместо опять ушедшей куда-то Каталины. — На меня даже не смотри. Если продажному испанскому копу нашлось тут место, нашего брата-хорвата мы и подавно будем рады видеть, — Рамос досадливо морщится — не любит, когда поминают бывшую, всеми богами проклятую работу — и полностью переключает своё внимание на Луку. — Не хочешь развлечься? У меня тут байк недалеко стоит, а в пригороде как раз сегодня гонки, — Серхио тянет к нему руку, намереваясь обнять за пояс, но Модрич так ловко и незаметно избегает его касания, будто в танце, что Рамос может только восхититься подобной непринуждённости и естественности, не чувствуя внутри уязвлённого самолюбия. — Серхио, с такими предложениями тебе лучше к Шакире пойти, кто-то из её девочек и мальчиков наверняка на подобное соблазнится, — Лука только улыбается тонко, обходя его, как опасного зверя, по широкой дуге, подходит обратно к стойке, постукивая пальцами по своему стакану, намекая Марсело подлить ему ещё отвратительной настойки. — Хорошо, — он дожидается, пока Модрич опрокинет в себя вторую порцию расслабляющего алкоголя, и осторожно прижимается сзади, полуобнимая острые плечи. — Тогда как насчёт просто потанцевать? — Кто хорвату наливает — тот хорвата и танцует, — почти ревниво замечает с другого конца стойки Марсело, назидательно поднимая в воздух палец, и Лука впервые громко смеётся, запрокинув голову, щекотно мазнув по лежащей на плечах обнажённой руке длинными волосами. — Чехо, у тебя что, дел других нет? Не приставай к гостям. — Мамочка-Марси, я тебе не мешаю, и ты мне не мешай, — Лука только хмыкает, позабавленный их перепалкой, но вставать не торопится, как и принимать приглашение Серхио. — Брось, Лукита, всего один танец. — Лукита? — Модрич изгибает бровь иронично, но Рамос, будто игнорируя все его мимические жесты и невербальные посылы, тянет его со стула, заманивая в массу танцующих людей, и Лука, пожав плечами, покоряется, принимая ситуацию, как должное. В конце концов, ничего плохого здесь с ним случиться не может, из того, на что он не рискует нарваться каждый день со своим образом жизни, а от одного танца он уж точно не развалится. Разве что, Марсело поворчит ещё немного.       Серхио выводит его на улицу, где больше воздуха и пространства, но меньше света, и музыка здесь не давит на уши, отдаваясь в маленьком помещении эхом. Люди мелькают перед ним в хаотичном танце, разбиваются на пары, сталкиваясь влажными от пота телами в завораживающих диких движениях. Он узнаёт мелодию — где-то на подкорке мозга она отпечатывается быстрыми ритмами и низкими голосами, испанскими резкими словами. Серхио втягивает его, не отпуская, в толпу танцующих, прижимает близко к себе — по-другому здесь просто не встать, и другие люди, притираясь вплотную друг к другу, не испытывают смущения ни на грамм, и Лука позволяет чужим уверенным ладоням лечь на свои бока, стискивая сильнее, чуть задирая пальцами ткань футболки.       Танцует Лука ещё хуже, чем разговаривает на испанском, но летний хит из недавнего Форсажа наполняет музыку быстрыми ритмичными аккордами латины, и он чувствует себя впервые своим, двигает бёдрами в такт, чувствуя неожиданное страстное тепло чужого горячего тела. Кто-то прижимается сзади, но Серхио, скользнув рукой на его спину, отстраняет нежелательного партнёра, нависая над Модричем, навязывает свои движения — развязные, тягучие, плавные, истинно испанские, ровно такие, какие нужны. Лука чувствовал бы себя неловким, угловатым, почти деревянным на фоне гибких латиноамериканцев, всё же, его ловкость была совсем не в области танцев, но обволакивающее со всех сторон тепло и беззастенчивые касания, чужая заманчивая свобода и хмель в крови делает его невероятно спокойным. Здесь никто не смотрит. Никто не интересуется. Им всё равно, как он танцует, они не смотрят на тело, на движения, на красоту, они смотрят только на огонь — тот, что пылает внутри, манит и зажигает. Латиноамериканцы знают об этом, как никто.       Лука закидывает руку на шею Серхио. Белая кожа на смуглую, затемнённую отблесками рыжеватого электрического света, напряжённые скульптурные жгуты жил и его собственные грубые, вовсе не элегантные пальцы — пошлый пьяный сюрреализм, и он залипает безбожно на яркий контраст, не замечая, как чужие ладони руководят его движениями, как прижимается, не позволяя далеко отстраниться, горячее крепкое тело.       Кто-то в центре смеётся, напевает звучным глубоким голосом «No miraré atrás, oh, no, ya no», и они движутся, как единый организм, расступаются, образуя свободное пространство, чтобы все видели их — двух див дешёвого бразильского бара в мадридском гетто, великолепных, сияющих, неповторимых. Шакира запрокидывает голову, её светлые буйные кудри пылают в фонарном свете огнём, она плавно двигает мягкими круглыми бёдрами в такт самой себе, льнёт так естественно к подтанцовывающей ей Антонелле, положившей маленькие узкие ладони на её талию. «No puedo respirar sin tu amor», — им свистят радостно, и они с удовольствием подчиняются, заводят толпу, подначивая повторять за ними, присоединиться к ним. Серхио прижимается к нему сзади, обнимает излишне откровенно, скользит руками по крепкому прессу, лаская под тонкой футболкой, и Лука чувствует абсолютно отчётливо упирающийся в свои ягодицы член, скрытый джинсами. Рамос целует его беззастенчиво в шею полными влажными губами, даже не намекая, а говоря прямым текстом о желаемом продолжении ночи. «Baby, tu amorchorus», — Модрич откидывает голову назад на плечо Серхио, чуть поворачивается так, что тот больше не может касаться шеи, но Чехо, не теряясь, переключает внимание на чётко обрисованную под кожей линию челюсти. — Идём отсюда, — Лука пьян бессовестно, безбожно, его не беспокоит, что он собирается заняться сексом с человеком, которого знает всего несколько минут, его дурманом сводит с ума атмосфера вседозволенности и веселья, алкоголь и чужой терпкий запах кружит голову, и он не хочет ничего больше, чем впечататься носом в основание чужой шеи, где мускусный шлейф одеколона и тела чувствуется острее всего.       Серхио вытаскивает его из продолжающей самозабвенно танцевать толпы, но не успевает пройти и нескольких шагов, когда Модрич толкает его к ближайшей стене, тут же прижимая своим телом и накрывая его губы поцелуем. Он собирается заняться сексом с человеком, которого знает несколько минут, и это всё ещё абсолютно его не волнует, но он собирается делать это на своих условиях.       Рамос вплетает пальцы в его волосы, вцепляется в мягкие пряди крепко и без труда перехватывает инициативу в жёстком поцелуе, второй рукой уже забираясь под его одежду. Они не в силах прервать танец даже сейчас, бессильные против очарования музыки, и Серхио, будто в танго, проталкивает ногу между бёдер Луки, делая шаг и меняя их местами, его ладонь на пояснице Модрича давит, заставляя прогнуться, отставляя ягодицы. — Чехо, — Лука отстраняется на несколько секунд, удерживая его лежащей на тяжело вздымающейся груди рукой, чуть сжимает, давя пальцами и представляя чётко, как прорисовываются на упругой коже яркие следы, — я не собираюсь давать тебе себя трахать.       Серхио замолкает ненадолго, обдумывая его слова, но всё ещё едва покачивая бёдрами, потираясь возбуждённым твёрдым членом о пах Модрча, сбивая с мыслей и его, и себя сумасшедшим по силе животным желанием. — Хорошо, — Рамос оскаливает острые зубы в хищной ухмылке и дёргает его так, что они оба оказываются в залитой полумраком подворотне, куда не смотрят редкие любопытные взгляды и не попадает бледный свет, толкает к неровной каменной стене, так что выступающий острый кирпич больно врезается в спину, выбивая перед глазами звёзды, сливающиеся с теми искрами бенгальских огней, что разжигает под веками Серхио, вытягивая из него поцелуями вместе с надрывными стонами самую душу.       «Эти блядские губы созданы для поцелуев», — думает мимоходом Лука, уже готовый, приподнявшись на носках, заставить Рамоса подхватить себя под ягодицы, чтобы обнять удобно за пояс ногами и всю дальнейшую власть предоставить вместе с собой в руки Чехо. Но он удивляет его ещё раз, перестав терзать приторно-сладкими жадными поцелуями его губы, опускается на колени, смотрит большими чёрными глазами, в которых так отчётливо читается скручивающее внутренности возбуждение, что Лука невольно начинает задыхаться, и в несколько движений ловких пальцев расстёгивает, приспуская до колен, его штаны. — Тогда как насчёт того, что я тебе отсосу? — Рамос улыбается белозубо, склоняясь ближе к высвобожденному из белья члену, обдаёт горячим влажным дыханием, и Модрич, запрокинув голову, бьётся затылком о стену, надеясь хоть так вернуть себе хотя бы толику самообладания. Не дожидаясь его ответа, Серхио проводит языком вдоль всей длинны ствола, обводя дразняще крупную головку, скользит ладонями по его напряжённым бёдрам, от колен и выше, останавливая руки на тазобедренных косточках. — Лукита, я жду. — Пожалуйста, да… — Лука вплетает подрагивающие пальцы в его волосы, разрушая и без того неаккуратную причёску, пытается надавить, желая притянуть туда, где его прикосновения нужнее всего. Покрытую чужой слюной чувствительную кожу от соприкосновения с прохладным вечерним воздухом покалывает иглами холода, и он захлёбывается стонами, когда Серхио наконец обнимает своими невыносимо пошлыми губами член, одним движением скользя ниже, заглатывая практически целиком. — Djevica Marija… — Рамос одобрительно мычит что-то, не выпуская твёрдый ствол из жаркого плена собственного рта, скользит быстро то вверх, то вниз, надавливая языком и чуть цепляя острыми зубами — без реальной боли, но этот намёк на опасность, это понимание того, насколько Лука зависим сейчас от него, изнутри плавит мозги мягким металлом, выжигая последние связные мысли.       Модрич не может смотреть на него, прожигая слепым взглядом залитые городским светом не такое и тёмное небо, не может отвлечься от потрясающего зрелища, массируя пальцами коротко бритый затылок, задыхаясь и заходясь хриплыми невнятными стонами, когда полные соблазнительные губы грешно растягиваются вокруг его члена. — Чехо… — Серхио запускает одну руку себе в штаны, пытаясь облегчить собственное возбуждение, смотрит рассеяно то в искажённое томным удовольствием лицо Луки, то следит за тем, как оглаживают его собственные пальцы обнажённое бедро Модрича.       Сильная смуглая рука на чужой бледной ноге, скользящая вдоль напряжённых литых мышц завораживает плавными движениями, мелькающими в полумгле яркими татуировками против едва ли не непорочной чистоты молочно-белой кожи, и Рамос стонет сам, не выдержав напряжения, выпускает изо рта блестящий от слюны ствол, тут же проводя языком по мошонке, оставляет влажные следы, стынущие на прохладном вечернем воздухе, кусает, ставя несдержанные пятна на ногах, желая хоть так присвоить его себе, и вновь возвращается к члену.       Их не хватает надолго, но это абсолютно не нужно, когда, сходя с ума от ловких движений горячего языка, от чужой несдержанной яростной страсти, от усиленного алкоголем желания, Лука, вцепившись сведёнными пальцами до боли в короткие волосы, прижимает его голову ближе, кончая с громким развратным звуком, прогнувшись в спине. Когда Серхио, в несколько движений доведя себя до разрядки, пачкает свои штаны, заходясь в оргазме, когда сглатывает послушно излившуюся на язык сперму, провокационно облизывая губы, и тут же поднимается с колен, вновь нависая над совсем не стоящим на ногах Модричем, напористо проникая языком в его рот с глубоким развязным поцелуем.       Серхио сжимает в ладонях обнажённые идеальные упругие ягодицы, будто созданные для его прикосновений, вылизывает глубоко, касаясь острых кромок зубов, и улыбается сквозь поцелуй незаметно, чувствуя, как возвращает ему сторицей всю настойчивую пылкую страсть. Он должен будет проставиться Марсело лучшим алкоголем, который сможет себе позволить на зарплату и взятки, и увезти Луку на нелегальные гонки за город, чтобы потом, отбившись от всех, узнать, какого будет взять его, опрокинув на горячий после победного заезда байк, войти в распалённое расслабленное тело, ловя губами несдержанные откровенные стоны.       Он абсолютно точно должен проставиться Марсело.