***
Туман поднимается над Горхоном, погребая под собой острые обломки на том берегу – того, что осталось от великолепной Башни. Тем даже лучше – Ева не может смотреть в сторону набережной за площадью Мост без тошноты. Душный расцвет сентября отступает под натиском октября, несущего первые заморозки и забытую за лето свежесть. Ева выдыхает облако пара, засматривается, как оно перетекает из одной формы в другую, а когда исчезает, взгляд Евы встречает Собор, тонкими колоннами устремившийся в небо. Слепой витраж смотрит с укором, доносится далёкое эхо колокола, раскачиваемого случайным порывом ветра. С тех пор, как Юлия Люричева посетила её дом, прошла почти неделя. Переживания, вызванные её необычной теорией, захлестнули её так сильно, что она попросила Юлию уйти, взяв время обдумать её умозаключение. Ева не раз возвращается к этому разговору и указанному Юлией дню – седьмому от смерти Симона Каина, – порой в самое неподходящее для этого время. Но уткнувшись носом в подушку, слыша чужое тяжёлое, влажное дыхание и не позволяя коленям согнуться слишком сильно так долго, как это возможно, как не соскользнуть мыслями в прошлое, пытаясь вспомнить хоть какие-нибудь обрывки? Всё, что Еве открывается – отпечатавшийся на зрачках Собор сквозь оконную раму, тихий металлический звон и озябшую девочку с огромными ясными глазами. Сегодня утром она посылает Юлии записку и весь день сидит в Омуте с потушенным фонарём, но ответа так и не дожидается. Под вечер совсем измучивается и решает пройтись, чтобы хоть как-то оправдать своё безделье, но вместо спокойствия находит только больше смутных образов. По возвращении она обнаруживает торчащий в двери белый лист – приглашение в поместье Невод. Еве не нужно много времени, чтобы переодеться, освежить макияж и поправить растрепавшуюся причёску. Она надеется, что Юлия простит её за поздний визит, потому что до утра терпения ей точно не хватит. Юлия отворяет дверь не сразу, овитая дымом. — Ничего, я страшная полуночница, — Юлия улыбается уголками губ. — Лучше не раздевайтесь, я сейчас открою окно, чтобы вы не задохнулись. Ева согласно кивает. Они располагаются на кушетке так, чтобы сквозняк не обдавал Еву дымом. Юлия едва может скрыть нетерпение: — Что-то прояснилось, не так ли? Ева описывает так подробно, как может, но получается путанно и наигранно: она сама бы себе не поверила, услышь со стороны. Но Юлия верит, кивает, долго затягивается, обращая сигарету в тлен, выдыхает через рот и ноздри, словно дракон. На Еву не смотрит довольно долго. — Значит, Клара была у вас и использовала гипноз, — заключает она. — Любимое её средство для подчинения людских сердец. Подберёт ключи правильно – её будет человека, если прогадает – только силы истратит зря. На усталость всегда жаловалась ужасно, — Юлия снова затягивается. — Когда она ушла от меня к вам, она не рассчитывала на успех. Знала, что ваше сердце уже под залогом, который не выкупишь. Хотела убедиться – и покичиться разве что, оскорбить вас, свои руки отмыв. А вышло совсем другое, получается. Внезапно она распахивает глаза и резко подаётся вперёд, едва не пересекая черту, после которой полагается только целоваться. Ева шарахается и напрягается от Юлиного вопроса: — Ева, скажите, вы скучаете по Даниилу Данковскому? — Причём он здесь? — хмурится. — Я всё меньше понимаю, куда вы ведёте. — Просто скажите, это важно. Важно или нет, но дотошности Ева не переносит. Оттого не спешит, отодвигается к самому подлокотнику кушетки, облокачивается на спинку так, что едва не ложится. Ногу задирает на ногу и скрещивает руки на груди. Ответить всё же решает, но с неохотой: — Он бросил нас тут. Не справился со своей миссией, украл у братьев чертежи Многогранника и сбежал. Нет, я не скучаю по нему. Даниил мог бы помочь нам сейчас, но уже показал, что Бакалавр Данковский помогает только себе. Ответ очень будоражит Юлию. Она бросает окурок в пепельницу, вскакивает и бежит к заваленному книгами столу, достаёт пухлую тетрадь и, так и оставшись стоять, долго что-то выводит на бумаге, скрипя пером. Потом, раскрасневшаяся, поворачивается к Еве, так и не шелохнувшейся, и уверенно говорит, что всё поняла. Что-то про жестокую кладовщицу Гриф, прогнавшую зарёванную Самозванку, золотой укол разочаровавшейся Катерины, человека из Боен, убитого наследницей Служителя. Твердит про число семь, что оно не сбылось, и всё из-за гордыни или внезапной жалости девочки с исцеляющими руками. — И вы сыграли в этом ключевую роль, Ева, — заканчивает Юлия. — Это может быть обидным, и я прошу меня простить, если сейчас скажу о вас грубо, но вы… — Пожалуйста, остановитесь, — Ева резко встаёт, — я не хочу слушать дальше. Ваша теория очень интересна, но я не хочу знать, какое незначительное место я в ней занимаю. От этого знания я лишь больше возненавижу себя; осознав, что кто-то обокрала меня, буду зря горевать по утраченному. Простите, но всё, чего я сейчас хочу – это найти новую цель для своего существования. Юлия стоит, поражённая, будто получившая пощечину, но совсем не выглядит обиженной. Еве хотелось бы устыдиться себя, но Юлия издаёт смешок – как мягко она смеётся! – и с надеждой спрашивает: — Я могу предположить, что, помимо сказанного, для поддержания своего существования вы хотели бы выпить? Ева удивляется и забывает, что секунды назад намеревалась уйти: — У вас есть твирин? — Есть что получше, — Юлия отворачивается, чтобы убраться на столе, но в произнесённой фразе было нечто холодное. — Вы предпочитаете вино белое или красное? — Я не знаю. Никогда его не пила. — Это нужно исправить. Я принесу белое, оно золотится на свету так же, как ваши волосы. Юлия исчезает за ширмой, и Ева прислушивается к звукам половиц, зажжённой спички, приглушённым шагам, сначала удаляющимся, затем появляющимся вновь. Снова садясь на кушетку и впервые оглядывая комнату, Ева понимает, что большая часть стен и мебели окрашена не просто в красный, а именно винный оттенок. Раз он так нравится Юлии, странно, что она выбрала угостить Еву именно белым сортом. Юлия возвращается с большим серебряным подносом в руках, на котором несёт тёмную и уже открытую бутылку, два сверкающих бокала и тарелку нарезанного сыра в ровных крупных дырках. Вино льётся в стекло с родниковым звуком, но руку Евы Юлия останавливает жестом – нужно дать ему время подышать. Как будто вино – это что-то живое. Выждав истления одной сигареты, каждая припадает к своему бокалу. — Какое сладкое! — восклицает Ева. По сравнению с обжигающей горечью твирина, от которого моментально немеет язык, нёбо, горло, то, что дала ей Юлия – мягкое, даже нежное к ней. Запах щекочет ноздри, отчего хочется сощуриться, как кошке на солнце. И цвет… цвет действительно такой, как её, Евины, спадающие на плечи локоны. — Так замечательно. Оказывается, Юлия снова смотрит на неё, держа бокал на согнутой руке рядом с лицом, как на картине. А взгляд пронизывающ настолько, будто может видеть – именно видеть – все Евины мысли. От этого Ева сводит плечи и делает большой глоток, уже без прежнего восторга. — Вы простите меня, — немного погодя говорит Юлия, — в потоке логических взаимосвязей я увлекаюсь и начинаю говорить на другом наречии, совсем забывая о людях вокруг. Спасибо вам, что пришли сегодня. Не только потому, что принесли мне ценные звенья моей распавшейся цепочки. Мне была приятна ваша компания. Ева хлопает ресницами и приоткрывает рот, замирает в нерешительности чем-то ответить на её слова. — Я надеюсь, вам моя тоже. — Да, и мне. Ответ кажется неискренним, сказанным из вежливости – ведь разговор, состоявшийся у них с Юлией, мало походит на дружескую беседу. И всё же тёплое, доброе послевкусие от их встречи остаётся – прямо как у вина. Вскоре они прощаются, и Ева уходит домой одна, несмотря на беспокойство Юлии о её безопасности. «Меня никто не тронет без разрешения», — заверяет её Ева и бодрой походкой направляется к набережной. — Госпожа Ева! — у Омута её поджидает знакомый юноша, — Как хорошо, что я вас дождался. Ева приглядывается к его заплаканному, осунувшемуся лицу. Она помнит его румянощёким, сейчас же в свете фонарей он выглядит мертвецки бледным: вторая вспышка забрала у него невесту, они собирались жениться в марте. Юноша смотрит жалобно и ломает пальцы в нерешительности. — Я видел, что сегодня вы отдыхали и вышли к вечеру. Вы не сердитесь – я сам на себя сержусь, но, пожалуйста… Вы будете так добры? Ева тупит взгляд на брусчатку, зажатая между своим желанием побыть наедине и долгом, который она несёт перед этим городом, правилом, так грубо нарушающимся уже второй раз, и одиночеством вдовца, так и не ставшего мужем для любимой женщины. И в конце концов, оба раза выбирает второе. — Проходи. Ева не зажигает света, не оглядываясь проходит на кухню к дальнему шкафчику, достаёт початый твирин. После фруктового, лёгкого вина в доме Юлии – как же далеко он сейчас! – по глотке будто пустили чистый керосин, но Ева залпом отпивает почти на треть. Платком вытирает губы, возвращается в комнату, где душит и взбивает волосы. Юноша всё это время топчется в прихожей, и только когда Ева за руку отводит его к кровати, улыбается и спрашивает: — Вы же не против, если я назову вас Луизой? Ева кивает и расстёгивает пуговицы блузки одну за одной.Часть 1
24 августа 2019 г. в 13:19
В Омуте пусто, и пустота эта тянущая, тяжёлая, как камень на шее. Как оголённое дно бутылки тосклив, как покинутое гнездо заброшен, измучен особняк, что до этого был пульсирующей точкой начала, колыбелью новой эпохи, которую могли бы взлелеять руки врача в холодных перчатках. Но уже не взлелеют. Нечего. Бакалавр уезжает первым же поездом: в столицу ли, как объявил, или в другие города, более чудесные, чем обнищалый теперь город. На реке Горхоне покоится труп огромного, бесполезного чудовища, лишившегося хрустальной своей души.
— Мы могли взлететь, но вместо этого утонем в грязи, — Ева сокрушается Андрею на днях, зябко обхватывая плечи и поджимая губы. Они от этого становятся пухлее, она знает. Андрею такие нравятся.
— Не забивай этим голову, Ева, — отвечает он ей. — Мария не умрёт, пока не возродит нашу мечту. Ещё не кончено.
Говорит, а в глазах веры нет. Но Ева послушно кивает и принимает у него стакан. Немногим позже изо всех жалких сил сбрасывает архитекторские руки с колен и с плеч, закрывает волосами лицо от дурно пахнущих губ.
— Пожалуйста, Андрей. Я хочу погоревать. Позволь мне побыть одной.
Она не надеется, но он отступает, лишь больно стиснув ей грудь. Но это ничего. Хуже убирать на втором этаже оставленные гнутые браслеты, патроны, повядшие цветы, складывать в неровную стопку исписанные и исчёрканные бумаги, перезаправлять почерневшие от грязи постели: одну, наверху, снова для себя, вторую, нижнюю, для гостей. Рано или поздно, но Ева должна будет открыть Омут. Утешить безутешных мечтателей, успокоить беспокойных правителей, обнять, принять, быть щедрой для всех, кто умеет быть щедрым в ответ. Болезнь отступила, и каждая должна вернуться к своей работе. Как бы больно ни было.
Ева смотрит на плачущее трещинами зеркало. Смывает пропитанной тряпицей тени с век, румянец с щёк, вытирает губы. Волосы оставляет нечёсанными с самого утра. «Не завтра, — говорит она себе. — Может быть, через денёк». Она обещает уже неделю и всё никак не решится.
Ева медлит, сама не зная, ожидает ли она чего-то, или же, наоборот, оплакивает. Проходит день, за ним ещё два дня, но наполненную керосином лампу она так и не вывешивает на крюк у входной двери. Бледные юноши заглядывают издалека в окна, но за ограду не заходят – Ева просит у них прощения и прячется в глубине комнаты, словно свой собственный призрак.
И всё же находится кто-то, кто осмеливается нарушить это никем не установленное правило. Раздаётся стук в дверь, и Ева вздрагивает, роняя из рук старую книжку сказок. Она спешит в прихожую, по привычке мельком взглянув на своё отражение и поправив волосы. На пороге стоит та, кого Ева меньше всех ожидает увидеть: Юлия Люричева.
— Доброго дня, Ева, — Юлия поправляет нашейный платок и кивком головы показывает на пустующий крюк. — Простите, что прерываю ваше уединение, но вы можете уделить мне совсем немного времени? Ничего срочного – для вас, разумеется, – но для меня имеющую чрезвычайную важность.
Ева хмурится и крепче сжимает ручку двери. К ней уже приходили подобные назойливые типы, говорящие точь-в-точь такие же слова. Как на них отвечать, она научилась давно:
— Если ваше дело столь срочное, Юлия, вы можете отправиться в кабак Андрея Стаматина. Там всегда открыто и найдутся женщины, способные удовлетворить вашу нужду.
Юлия распахивает веки, затем морщится и опускает глаза прежде, чем Ева успевает поймать в них мысль. Но отвечает ровно:
— Простите, я не хотела обидеть. Право слово, мне нужно было хотя бы написать вам записку, чтобы не выглядеть сейчас глупо. Я пришла поговорить с вами, ничего больше.
Ева краснеет от собственной поспешности.
— Не вы одна сейчас чувствуете себя глупо, — она заправляет за ухо прядь и пропускает гостью внутрь. — Проходите.
Она предлагает устроиться на подушках, уложенных на полу, и Юлия садится в аккурат там, где минуту назад сидела сама Ева. Брошенная рядом книга привлекает её внимание.
— Европейский фольклор? Редкая нынче литература. Могу поинтересоваться, какой ваш любимый автор?
— Я, — Ева усаживается на пол и поджимает под себя ноги, стараясь как можно больше укрыть их глубоко разрезанной юбкой, — я всего лишь рассматривала картинки. Они там очень красивые.
Кобольды с морщинистыми лицами и сверкающими глазами, туго переплетённые ветви деревьев, из листвы которых складываются лица лесных духов, обветшалые платья мёртвых жён и падающий с балкона прямо под копыта взвинченных лошадей мужчина с длинной синей бородой. Тёмные, пугающе детальные, волнующие образы. Но Юлии не будет интересно об этом слушать. «Красивые» – неточное, но ёмкое слово.
Юлия всё это время смотрит на неё пристально, слегка наклонив светлую голову.
— О чём вы хотели со мной поговорить?
Юлия обхватывает руками колено и выпрямляет спину:
— Вы знаете, я уже много лет работаю над одной теорией. Философской. Её суть в том, что у каждого события, даже самого масштабного и сложно объяснимого, есть простой и заурядный источник, — Юлия делает паузу, позволяя Еве вникнуть в слова. — Источник этот, найдя выход, запускает цепь следствий и последствий, которые человеку непросвещённому могут показаться совершенно не связанными. Но эту цепочку можно просчитать и решить, как математическую задачу, получив вполне конкретный ответ. Понимаете?
— Это как брошенный камень, от которого по воде идут круги?
— От волнения которых в низовье реки тонет пассажирский пароход, — заканчивает Юлия. — Или не тонет, а, наоборот, прибывает в пункт назначения раньше расписания. Я занимаюсь поиском и расчётом таких закономерностей. И называю это растяжками Судьбы. Последнюю и самую историческую для нашего города я рассчитала с точностью – даже учла выбивающийся из системы элемент. Уравнение было решено идеально. Однако в реальности ответ получился совсем другим.
Ева опускает ресницы и прислушивается. За простыми словами и спокойным голосом Юлия явно скрывает своё волнение и возбуждение – она понимает это по её частому и поверхностному дыханию. В её сердце переплетение разных, на первых взгляд случайных элементов складывается в единое целое. Как лицо духа на картинке с деревьями.
— Что же пошло не так?
— Я думаю, дело в вас.
— Во мне? — Ева открывает глаза. — Что же я такого сделала?
— Или что не сделали. Или что сделали с вами. Именно это я и хочу выяснить.
Ева ёрзает, скользкая ткань юбки оголяет бедро, заставляя ещё больше нервничать. Устроиться удобно снова так и не получается, и она неловко обхватывает колени, будто маленькая девочка.
— Что вы хотите от меня узнать?
Юлия задумывается, наклоняет голову и уводит взгляд в сторону. Говорит тихо, будто с сомнением, хотя твёрдость голоса указывает совсем на обратном.
— Я была уверена, что вы танцуете последние шаги своего танца и вот-вот прервёте его на самом великолепном па. Это должно было случиться в день, когда прибыла в город Инквизитесса. Я слышала бубен вашего сердца, всё громче и громче, и знала, что, когда звук станет совсем оглушительным, он оборвётся в пронзительную тишину, — щёки Юлии рдеют, и, не замечая, она всё быстрее тараторит слова. — Но внезапно он зазвучал ровно, неестественно, как по приказу. Что за приказ вы ему отдали? Почему вы остались в живых, хотя готовились умереть?
Ева молчит и рассеянно глядит куда-то под локоть малахитово-зелёного плаща Юлии. Ноющее чувство пустоты, забытое, как только она отворила входную дверь, снова возвращается, тянет за сердцем. Она помнит этот призыв, горны, влекущие её к лестницам, белым с чёрными прожилками. Она помнит желание доказать что-то себе, вспыхнуть путеводной звездой над крышей – чего?
— Не помню, — сипло отвечает Ева и фокусирует взгляд на лице Юлии. — Я не помню.