Под ладонями рушилось стекло

      То, что видишь ежедневно, меркнет. Теряет яркость, коей приковывало твой взор поначалу. Живя в роскоши, перестаешь видеть ценность золота, драгоценных камней и купюр. Обладая здоровым телом, легко допускаешь царапины и синяки, полосуешь кожу от боли более глубокой и стойкой, не задумываясь ни на секунду о возможной потере конечности. Люди «слепнут» не от желания новизны или жадности: просто на первый план выходят аспекты актуальнее, важнее…       Открывая глаза каждое утро в течение недели, я видел одно и то же умиротворенное лицо. Гвандоя всегда спал у самого дна, парил над ним будто в невесомости, держа себя за острые локти. Я не торопился вставать — прикладывал руку к стеклу и замирал, лишь изредка моргая. В голове не оставалось ни единой мысли, ни следа плохого или даже хорошего сна. Мой разум очищался, как если бы в него из аквариума заливалась вода и вымывала всю липкую черную грязь…       В спальне я проводил бóльшую часть дня, читая Гван­дое вслух что-нибудь легкое, простое, чтобы он понимал, о чем идет речь, но заодно и совершенствовал знание языка. Мы говорили обо всем — в том числе и о прошлом Гвандои, которого он коснулся в наш первый день вместе по моей просьбе и, казалось бы, зарекся больше не возвращаться к воспоминаниям о гибели матери, убийстве отца, изуродованном теле единственной подруги… Мой отец умер от болезни, так что я понимал Гван­дою слишком хорошо. Не представляю, как скоро сошел бы с ума, если б стал свидетелем насильственной смерти матери и нашел Алалу в том же состоянии, в каком Гван­доя в последний раз увидел свою Эстер… Порой во сне он, думается мне, ронял в воду ее имя: из оживающих губ пузырьки воздуха начинали долгий путь наверх, ресницы вздрагивали, под опущенными веками бегали зрачки…       Чем чаще мы говорили с ним о трагическом прошлом, тем меньше боли оставалось в его речах, а в объятиях воспоминаний проступала теплая, душевная улыбка. Я думал постоянно и о глубоких, поистине философских, абсолютно правильных его словах, и о глупых мелочах, проскользнувших в приземленных беседах. Сопровождая мать на деловых встречах да и просто общаясь с людьми, я силился поймать себя на лицемерии, о крохе которого упоминал Гван­доя, — иначе как заделать трещину, если ты не видишь ее? Его голос звучал в моей голове, одергивал при попытке вновь обсуждать кого-то за глаза. На уроках по экономике, менеджменту, маркетингу и прочих с приглашенными учителями, специалистами в вопросах ведения бизнеса, я не мог избавиться от очередной мысленной жвачки: «Больше всего из рыбы Гвандое нравится филе лосося…» или «Какую бы головоломку приказать купить, чтобы ему не было скучно, пока меня нет рядом?..»       Очень скоро я перестал закрывать миниатюрную крышку для кормления, а через еще пару дней открыл и основную. Гвандое нравилось смотреть на спальню и меня напрямую, не через стекло, а я, наконец, начал слышать его чистый голос.       Я познакомил его с нашими фруктами: ни один из них Гвандоя, подумать только, никогда не пробовал! По его словам, они даже не продаются в магазинах в его родном городе, далекой-далекой стране. До встречи со мной он чистосердечно полагал, что все здешние питаются кокосами да бананами — до чего же стыдливо он смеялся, рассказывая об этом, и от его улыбки неосознанно принимался улыбаться я…       Втайне ото всех я давал Гвандое ту же еду, что ел сам.       Я подарил ему золотое кольцо с танзанитом — драгоценным камнем таким же синим, как самые прекрасные морские глубины…       Каждую ночь мы засыпали лицом к лицу, и за мгновение до падения в забытье я подмечал, что уже которые сутки не засматривался на его поразительный хвост…