***
Мишка плохо помнит, как все началось: вот она сидит с мамой и поет с ней песенку про веселых песчанок, и папа рядом, улыбается, а вот — мама плачет, утирает слезы торопливо, будто боится, а папы нет еще со вчерашнего вчера. И кричит кто-то, то далеко, на улице, то близко, прямо за стенкой. Стенки тут тонкие совсем. Мишка плохо помнит, почему вдруг стала именно Мишкой, но смутно догадывается, что когда-то мама с папой звали ее по-другому. Все звали ее по-другому, только сейчас это не важно. Сейчас ей жарко, дышать трудно, будто на грудь что-то тяжелое положили, как камушек. Она просит маму убрать его, а мама не отвечает, кажется, плачет. Мишка не знает. Мишке так жарко.***
— Заколотили они все… — Что? — …выходы… — … бросили… — … умрем? Мишка слышит голоса, кажется, мамин и папин, но слова плывут мимо нее. Жарко-жарко. Мама, кажется, снова плачет… — Игорь! Мама… снова. Мама кричит, испуганно-испуганно, что-то глухо падает, с грохотом и треском. Мишка пытается вспомнить… Игорь — это папа… Что-то с папой? Мишка хнычет жалобно, пытается повернуться, посмотреть, что там… — Игорь… Мама все еще плачет, кто-то стонет. То рядом, то за стенкой. Мишке так жарко.***
За стенкой кто-то шуршит. Мишка не отрывает глаза, только хнычет, пытается позвать маму — мама не отзывается. Постель горячая-горячая и мокрая. Мишка ворочается, а тело будто ватой набито, как кукольное. И будто иголочки кто-то в куколку вставляет, пытается… то ли зашить, то ли на прочность проверить.— Хэй… да сдалась она тебе! — Отдай! Я же зашиваю! — На, забирай…
Голоса-голоса. Чужие. А еще кто-то песню поет, про землю, про травки неизвестные… Про твирь, цветущую по осени. Мишка вздыхает — и может дышать. Дышать так легко вдруг, будто убрали незримый камушек с груди. И в руках что-то мягкое и теплое. Глаза открывает на пробу, боится, что сон все это, но нет — в руках куколка, странная и неказистая. Простая куколка, но Мишка чувствует: важная, очень важная. — Идем, дитя мое… Голос звучит откуда-то снизу, прямо в ее костях и волосах, голос мягкий, как материнское молоко, нежный и зовущий ее за собой. И Мишка идет, неловко спотыкается на негнущихся ногах, а потом бежит к двери, чтобы на секунду замереть, обернуться: мама и папа спят там, на кроватях, а над ними облако темное… черное… И тень, почти как человек, только вместо ног кости. — Не смотри, дитя мое… — поет ей голос из-под земли. — Идем, дитя мое… Мишка не смотрит и идет, прижимая куколку к груди. Чернота и женщина с ногами-костями смеются ей в спину. Дорога петляет по закоулкам, а Миша идет, слушая, как травки шепчут ей, чтобы выйти туда, где воздух пахнет не смертью, а савьюром.***
Девчонка и правда здоровая, только грязная очень, со спутанными волосами, босая и явно голодная. И глаза взрослые, будто из другого мира смотрящие, будто линии видящие не хуже старого менху. Исидор оставляет девочку у себя. — Где достала такую куколку, Мишка? Девочка прижимает игрушку к груди. И куколка выглядит такой знакомой, но Исидор не может понять, почему. Мишка вдруг улыбается ему, аккуратно, будто улыбка — это что-то тяжелое и сокровенное. — Земля дала.***
Когда-то куколку-Мишку сшили-перешили, чтобы дать второй шанс. Однажды тьма-чума-смерть попытается украсть ее снова. Однажды куколка-Мишка возьмет в руки нити и иголку сама.